Несмотря на соблазн, я все-таки не напился, и главным образом потому, что надо было пройти полторы мили до ближайшего питейного дома; кроме того, голос Зеленого Змия звучал не достаточно громко в моих ушах. Если бы он был громче, то я прошел бы и в десять раз дальше, чтобы добраться до вина. С другой стороны, если бы бар был тут же за углом, то я обязательно напился бы. Теперь же я проводил свой единственный свободный день, валяясь в тени и читая воскресные газеты. Но и они утомляли меня.
Хотя я не поддался на зов Зеленого Змия, работая в прачечной, но определенный результат был им все же достигнут. Я услыхал зов, почувствовал жгучее желание и жаждал утоления его. Я был подготовлен к более сильным желаниям позднейших лет.
В то время стремление к вину развивалось у меня исключительно в уме; тело еще не требовало алкоголя; он продолжал вызывать в нем отвращение.
Как бы то ни было, уступал ли я желанию пить, как тогда, в Венеции, или воздерживался, как в прачечной, но посеянное в моем мозгу желание алкоголя неукоснительно продолжало укрепляться и возрастать.
XXV
После прачечной моя сестра с мужем снарядили меня в Клондайк. Ранней осенью 1897 года там произошло открытие золотых приисков, и за ним последовало массовое движение в страну золота. Мне был двадцать один год, и физическое состояние мое было великолепное. Я помню, как я нес груз вместе с индейцами, поднимая больше многих из них, во время двадцативосьмимильного перехода через Чилкут от побережья Дайн до озера Линдермана.
Да, я послал к черту все карьеры и опять пошел по пути приключений в поисках благоприятной фортуны. Разумеется, я не мог не повстречаться с Зеленым Змием. Я опять жил с широкоплечими людьми, бродягами и искателями приключений, не боявшимися голода, но не умевшими обходиться без виски.
На мое счастье, все три мои спутника не были пьяницами, и я напивался до неприличия только изредка и с посторонними людьми. Целая кварта виски находилась в моей дорожной аптечке, и я ни разу не вынимал из нее пробки шесть месяцев, пока одному врачу не пришлось оперировать без анестезирующих средств в отдаленном лагере. Врач с пациентом вдвоем распили мою бутылку, а затем приступили к операции.
Возвратившись в Калифорнию через год и выздоравливая от цинги, я узнал о смерти отца и о том, что я остался главой и единственным кормильцем семьи. Если я скажу, что я был кочегаром на пароходе от Берингова моря до Британской Колумбии и оттуда путешествовал пассажиром третьего класса до Сан-Франциско, то будет ясно, что я ничего не привез с собою из Клондайка, кроме цинги.
Времена были тяжелые; было очень трудно достать какую-нибудь работу.
Неквалифицированный рабочий первый страдает в безработицу; я же не знал никаких ремесел, кроме ремесла матроса и прачки. Я не имел права уходить в море, имел на плечах семью и не мог найти себе места в прачечной. Я вообще никаких мест не нашел. Я записался в трех конторах для предложения труда и сделал объявления в трех газетах. Я отыскал немногих знакомых, могущих помочь мне найти работу, но они либо не входили в мое положение, либо не были в состоянии помочь мне.
Положение становилось отчаянным. Я заложил часы, велосипед и непромокаемую накидку, которой отец очень гордился и оставил мне. Это был единственный предмет, полученный мною по завещанию; в свое время накидка эта стоила пятнадцать долларов,теперь же мне выдали за нее два доллара.
Однако работы все не было, несмотря на то, что я был желательным элементом на бирже труда. Мне было двадцать два года, я весил сто шестьдесят пять фунтов без малейшего жира; последние следы цинги проходили благодаря лечению, состоявшему в жевании сырого картофеля. Я все испробовал. Я пытался сделаться моделью для студий, но оказалось, что было слишком много безработных хорошо сложенных молодых людей. Я отвечал на объявления, требующие компаньонов для больных стариков, и почти сделался агентом-комиссионером фабрики швейных машин. Но бедный люд не покупает швейных машин в тяжелые времена, так что я был принужден отказаться от этого занятия.
Наряду с такими легкомысленными предприятиями я продолжал искать работу в качестве грузчика, крючника и чернорабочего вообще. Но зима надвигалась, и лишняя трудовая армия стала притекать в города. Кроме того, я не состоял членом какого бы то ни было союза.
Я стал искать случайной работы: работал поденно, даже полдня, и брался за все, что попадалось мне под руку. Я косил лужайки, подстригал изгороди, выбивал ковры. Затем держал экзамен на звание почтальона и выдержал его первым. Но, увы, свободных мест не было, и пришлось ждать.
Выполняя случайные работы, я решил заработать десять долларов, послав в газету рассказ о путешествии моем вниз по Юкону, когда я за девятнадцать дней проплыл тысячу девятьсот верст. Я понятия не имел об обычаях газет, но твердо верил, что получу десять долларов за свою статью.
Но я не получил их. Главная газета Сан-Франциско, которой я послал рассказ, не дала мне знать о получении рукописи, но и не отсылала ее назад. Чем дольше газета задерживала ее, тем более я надеялся на то, что статья будет принята.
Вот что забавно: иные родятся счастливчиками, другие волей-неволей должны принимать свалившееся на них счастье. Меня же горькая нужда принудила гоняться за фортуной. Я уже давно бросил всякую надежду на карьеру писателя и написал статью исключительно желая заработать десять долларов. Дальше этого намерения мои не шли. Деньги эти позволили бы мне существовать до нахождения постоянного занятия.
Я занялся во время, свободное от поденной работы, писанием длинного рассказа для журнала «Товарищ молодежи». Я написал и отщелкал его на машинке в семь дней. Пожалуй, эта торопливость погубила его, так как его вернули мне.
Путешествия моего рассказа туда-сюда заняли известное время, и я успел испробовать перо в писании других рассказов. Я продал один из них журналу «Оверландский ежемесячник» за пять долларов. «Черная кошка» дала мне сорок долларов за другой. Затем «Оверландский ежемесячник» предложил мне семь с половиной долларов за каждый мой рассказ, с обязательством уплачивать деньги по выходе номера. Я выкупил велосипед, часы и непромокаемую накидку отца и взял напрокат пишущую машинку. Кроме того, я уплатил по счетам разным колониальным магазинам, дававшим мне небольшой кредит. Я помню, что был один владелец магазина, португалец, никогда не дозволявший счету моему превышать четырех долларов. Другой же, по имени Хопкинс, обязательно застревал на пяти долларах.
В это время мне дали знать из почтамта об открывшемся месте. Соблазн регулярного жалованья в шестьдесят пять долларов был очень велик. Я не знал, что мне делать. Я пошел на приглашение в почтовую контору и искренно и откровенно изложил почтмейстеру свое положение. Дела мои повернулись так, что я мог надеяться хорошо заработать писанием. Шансы были хороши, но далеко не верные, я просил его пропустить мою очередь, взять следующего человека по списку и пригласить меня при открытии нового места.
Но он прервал меня словами:
— Значит, вы не хотите принять место.
— Хочу! — запротестовал я. — Если вы на этот раз пропустите мою очередь.
— Если место вам нужно, то вы займете его, — холодно сказал он.
На мое счастье, проклятое бессердечие его разозлило меня.
— Хорошо, — сказал я, — мне не нужно это место!
XXVI
Я сжег корабли и весь ушел в писательство, днем и ночью сидел то за машинкой, то за изучением грамматики и литературы во всех видах ее и читал о всех знаменитых авторах, дабы составить себе представление о том, как они достигли известности. Я спал пять часов из двадцати четырех и работал почти все остальные девятнадцать часов. Свет горел у меня до двух и до трех часов ночи, благодаря чему одна добрая женщина пустилась в сентиментальные соображения. Никогда не видя меня днем, она решила, что я игрок и что мать моя ставит свет на окно для того, чтобы ее бедный сын мог найти дорогу домой.
Некоторые критики относятся скептически к быстрому образованию одного из моих героев, Мартина Идена. Я в три года сделал его писателем из простого матроса с образованием школы первой ступени. Критики говорят, что это невозможно. Но Мартин Иден — это я сам. К концу трех лет работы, из которых два года я провел в средней школе и в университете, а третий в писании, не переставая между тем усиленно и настойчиво заниматься научными предметами, я уже посылал рассказы в журналы вроде «Атлантического ежемесячника», просматривал корректуру своей первой книги (изданной Хоутоном, Миффлином и Кё), продавал статьи по социологии журналам «Космополитен» и «Мак-Клюрс», отказался от предложения, сделанного по телеграфу из Нью-Йорка, принять участие в издательстве на паях и собирался жениться.
Несмотря на недостаточный сон и чрезмерное умственное напряжение, я не пил ничего и не хотел пить все это время. Алкоголь не существовал для меня. Хотя я страдал по временам от переутомления мозга, но не искал облегчения в вине. Работа и чеки издателей были единственными нужными мне подкрепляющими средствами. Тоненький конверт от издателя, полученный с утренней почтой, служил лучшим возбуждающим средством, чем дюжина коктейлей.
XXVII
Мои помыслы были слишком высоки, а стремления слишком идеальны. Я был социалистом, стремившимся дать счастье всему миру, и алкоголь не мог дать мне того душевного подъема, который давали мне мои идеи и идеалы. Мне казалось, что голос мой будет иметь большее значение благодаря моим литературным успехам. Меня приглашали говорить в клубах и разнообразных организациях. Я ораторствовал, продолжая между тем учиться и писать.
До того времени круг моих знакомств был очень ограничен. Теперь же меня приглашали на обеды; я знакомился и сходился с людьми, жизнь которых протекала в материальном отношении легче, чем моя. Многие из них любили пить. Никто из них не был пьяницей, они просто умеренно пили вино, и я умеренно пил с ними в знак дружбы и принятия их гостеприимства.
Зеленый Змий оставался в тени. Я пил, когда пили другие, и пил с ними, как бы исполняя социальную обязанность. Я пил все, что они пили: виски — так виски, пиво — так пиво. Когда гостей не было, то я не пил ровно ничего. В комнате, где я работал, всегда стояли графины с виски, но в одиночестве я никогда не прикасался к ним в продолжение многих месяцев и даже лет.
За компанию же я иногда порядочно напивался, но это случалось редко, так как кутежи мешали мне работать. Когда я проводил несколько месяцев в Лондоне в Ист-Энде (рабочем квартале), писал книгу и искал приключений среди худших представителей чернорабочего населения, я напился несколько раз и был в негодовании на самого себя, так как это помешало моей работе.
Например, я как-то получил приглашение в качестве почетного гостя на пивной турнир от веселой компании молодых революционеров. Я не знал смысла этого приглашения, когда принял его. Я думал, что разговор будет необуздан, будут затрагиваться высокие темы, что иные из них выпьют лишнее, а сам я буду соблюдать умеренность. Оказывается, однако, что эти пивные турниры служили лишь развлечением пылким молодым людям, помогая им разгонять скуку существования игрой в одурачиванье старших. Я узнал впоследствии, что им удалось напоить до положения риз предшествовавшего почетного гостя, блестящего молодого радикала, непривычного к вину.
Когда же я оказался в их среде, то быстро понял, в чем дело, и мужское самолюбие заговорило во мне. Я захотел проучить этих молодых мошенников! Они увидят, кто из нас сильнее и кто сумеет наилучшим образом вести себя, не выказывая последствий опьянения. Эти молокососы надеялись перепить меня!
Мы начали пить, и мне пришлось пить с большинством из них. Кое-кто из них поотстал, но почетному гостю не разрешалось передохнуть.
Когда заседание окончилось, я все еще стоял на ногах и пошел прямо и не шатаясь, чего нельзя сказать о некоторых из моих амфитрионов. Я помню, что один из них проливал слезы негодования на улице и всхлипывал, указывая на мою досадную трезвость. Он понятия не имел об усилии воли — результате долгой привычки,-благодаря которому я держал себя в руках. Они не сумели оставить меня в дураках со своим пивным турниром! Я гордился собою. Черт возьми! Я и теперь горд своим подвигом. Так странен характер человека.
Однако на следующее утро я не мог написать свою тысячу слов; я был болен и отравлен. Днем л мне надо было выступить перед публикой; я говорил, и я уверен, что речь была так же плоха, как и мое самочувствие. Некоторые из вчерашних угощателей моих сидели в первых рядах, надеясь заметить на мне следы вечернего времяпрепровождения. Я не знаю, что они видели во мне, но в них я увидел следы вчерашнего пьянства и нашел каплю утешения в сознании, что они так же плохо себя чувствуют, как и я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14