Помилуйте, сто лет назад, пятьдесят лет назад, пять лет назад в этих самых Соединенных Штатах нападение и нанесение побоев вовсе не считалось уголовным преступлением, заслуживающим смертной казни! Но в этом году, в год от Рождества Христова тысяча девятьсот тринадцатый, в штате Калифорния повесили Джека Оппенгеймера за такой проступок, а завтра за удар по носу они выведут и повесят меня! Спрашивается, сколько же нужно времени обезьяне и тигру, чтобы переродиться или вымереть, когда такие законы вносятся в кодексы Калифорнии в тысяча девятьсот тринадцатом году по Рождеству Христову? Боже, Боже, Христа только распяли! Со мною и Джеком Оппенгеймером поступили гораздо хуже…
Однажды Эд Моррель выстукал мне костяшками пальцев: «Худшее, что можно сделать из человека, это – повесить его».
Нет, у меня мало уважения к смертной казни. Это не только грязное дело, унижающее наемных псов, творящих его за деньги, – оно унижает республику, которая терпит смертную казнь, голосует за нее и платит налоги на поддержание ее. Смертная казнь – глупое, грубое, страшно ненаучное дело. «Повесить его за шею, пока он не умрет» – такова своеобразная юридическая фразеология…
…Наступило утро – мое последнее утро. Всю ночь я спал сном младенца. Я спал так спокойно, что сторож даже испугался. Он решил, что я задушил себя под одеялом. Просто жаль было видеть, как перетревожился бедняга, – ведь он рисковал своим хлебом и маслом!
Если бы это действительно оказалось так, на него легло бы пятно, ему могло грозить увольнение – а перспективы безработного человека весьма печальны в наше время. Мне рассказывали, что в Европе началась ликвидация многих предприятий два года назад, а теперь дошла очередь до Соединенных Штатов. Это означает либо деловой кризис, либо тихую панику, и, значит, к зиме вырастут огромные армии безработных, и у мест раздачи хлеба выстроятся длинные очереди…
Я позавтракал. Это может показаться глупым, но я ел с аппетитом. Смотритель пришел с квартой виски. Я презентовал ее Коридору Убийц с моим приветом. Бедняга смотритель боится, как бы я, если не буду пьян, не наделал шуму и не набросил тень на его управление тюрьмой…
На меня надели рубаху без ворота…
Кажется, я нынче очень важная особа. Множество людей вдруг заинтересовались мною!..
Только что ушел доктор. Он пощупал мой пульс – я просил его об этом. Пульс нормальный…
Я записываю эти случайные мысли, и листок за листком тайно уходит за стены тюрьмы…
Я сейчас самый спокойный в тюрьме человек. Я похож на ребенка, отправляющегося на прогулку. Мне не терпится уйти и увидеть новые, любопытные места. Этот страх «малой смерти» смешон человеку, который так часто уходил во мрак и вновь оживал…
Смотритель пришел с бутылкой шампанского. Я отправил ее в Коридор Убийц. Не правда ли, странно, что за мной ухаживают в этот последний день? Должно быть, люди, собирающиеся убить меня, сами боятся смерти. Говоря словами Джека Оппенгеймера, я, собирающийся умереть, должен казаться им страшным, как Бог…
Только что Эд Моррель прислал мне весточку. Говорят, он всю ночь прошагал за стенами тюрьмы. Так как он бывший каторжник, то они хитростью лишили его возможности увидеть меня и попрощаться. Дикари? Не знаю, может быть, просто дети. Бьюсь об заклад, что почти все они будут бояться оставаться одни в темноте ночью, после того как затянут мне шею.
Вот записка Эда Морреля: «Рука моя в твоей, старый товарищ. Я знаю, что ты умрешь молодцом…»
Только что ушли репортеры. В следующий и в последний раз я увижу их с эшафота, перед тем как палач закроет мне лицо черным колпаком. Вид у них будет болезненный. Странные ребята! У некоторых такой вид, словно они выпили. Двое или трое готовы, кажется, упасть в обморок от того, что им предстоит увидеть. По-видимому, легче быть повешенным, чем смотреть на это…
Мои последние строки. Чуть ли я не задерживаю процессию. Моя камера битком набита чиновными и сановными лицами. Все они нервничают. Им хочется, чтобы э т о уже кончилось. Без сомнения, у некоторых из них есть приглашения на обед. Я положительно оскорбляю их тем, что пишу эти немногие строки. Поп опять предложил мне пробыть со мною до конца. Бедняга – зачем я стану отказывать ему в этом утешении? Я согласился, и он, видимо, повеселел! Какой пустяк может сделать человека довольным! Я бы остался сердечно посмеяться минут пять, если бы они не торопились.
Кончаю! Я могу только повторить сказанное. Смерти нет! Жизнь – это дух, а дух не может умереть! Только плоть умирает и исчезает, вечно проникаясь химическим бродилом, формирующим ее, вечно пластичная, вечно кристаллизующаяся, – и это только для того, чтобы расплавиться и вновь кристаллизоваться в иных, новых формах, столь же эфемерных и вновь расплавляющихся. Только дух остается и продолжает развиваться в процессе последовательных и бесконечных воплощений, стремясь к свету. Кем я буду, когда я буду жить снова? Хотелось бы мне знать это… Очень хотелось бы…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43