– Да, – ответил я, не зная, к чему этот вопрос.
– И он приказал вам выйти первым…
Да, я должен был выйти первым и спуститься в отделение фонотронов. Я был самым молодым… И меня ждала Сана. Командир знал, как она меня ждала. Он приказал мне идти первым. Может быть, он еще что-нибудь передавал мне, но ультракороткие фоны уже молчали. А я даже не успел оглянуться и посмотреть, вышел ли кто-нибудь следом за мной или нет.
– Я думаю, что никто больше не вышел, – задумчиво сказал Лакост. – Раз начала отказывать аппаратура, то не могла работать и выходная камера корабля.
– Можно было вырезать люк изнутри, – предложил Туан, словно это сейчас имело какое-нибудь значение.
– Нет, – сказал Джабжа, – Время. Они не успели бы этого сделать.
– Почему на буе не было приспособления для мгновенного переноса корабля к ангарному лифту? – не унимался Туан.
Откуда я знал, почему его не было.
– Теперь это есть везде, – сказал Лакост, – но разве их спасло бы это?
Я кивнул:
– Ангар находился на глубине пятидесяти метров. Они не успели бы выйти из корабля, как излучение достигло бы смертельной плотности, а металл, деформируясь, расплющил бы звездолет, как он и сделал это со всем ангаром.
– Но ведь излучение проникло вглубь не мгновенно?
– Достаточно быстро. Меня спасло еще и то, что металл, уплотняясь, сам становился изолирующим слоем. Да еще защитное поле после каждого горизонтального уровня – его включал мой «гном».
– Это же смертельно для тех, кто оставался наверху! – воскликнул Лакост.
– Киберы принимают свои решения мгновенно. Боюсь, что мой непрошенный спаситель рассчитал, что те четверо мертвы, еще раньше, чем они перестали дышать. И тогда все заботы были перенесены на одного меня.
– «Непрошенный спаситель», – передразнил меня Джабжа, – вы хоть сохранили того «гнома»?
– В нем появилось какое-то наведенное излучение, он передал меня другому роботу, а сам остался в верхнем слое.
– Его сделали хорошие люди, Рамон.
– Я знаю, Джошуа.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Я вдруг понял, что сделал для меня этот человек.
– Все-таки остается загадкой, каким образом металл приобрел квазиалмазное кристаллическое строение, до сих пор не известное… – говорил Туан.
– В вашем «гноме» есть что-то от Леопарда… – говорил Лакост.
Илль молчала, сложив ладони лодочкой и уткнувшись в них носом. Но я видел, что она не просто слушает меня, а старается, как и все, найти тот несуществующий путь спасения тех, четверых, который стал бы моим обвинением, если бы нашелся. Я был уверен, что искали они честно и ни один не промолчал бы, если бы нашел этот путь.
– Одиннадцать лет иметь над головой эту жуткую толщу, – задумчиво сказал Джабжа, – и тех, четверых… Как вы справились с этим, Рамон?
– Заставил себя не думать. Я знал, что вырвусь. Работал. Монтировал роботов. Если бы за мной не прилетели, я все равно вышел бы на поверхность и послал весточку на Землю.
– Вам можно позавидовать.
– Не совсем, – сказал я. – Как только я вернулся сюда, все началось еще хуже.
– Сознание вины?
– Да.
– На вашем месте я ничего не мог бы сделать, – твердо сказал Джабжа.
– Я – тоже, – сказал Лакост.
Туан закусил губу и наклонил голову. Он был слишком молод, чтобы так быстро сдаться. Я знал, что он еще будет приставать к Лакосту и Джабже. Он был слишком хороший парень, чтобы этого не сделать.
Теперь молчали все, и это молчание было как отдача последних почестей тем, кто сегодня умер, чтобы больше не воскресать в моей совести. Память – дело другое. Чем светлее память, тем дольше для нее то, что для памяти называем мы вечностью.
Вечная память.
– А знаете, – сказал вдруг Туан, – лет четыреста тому назад вам поставили бы памятник. Раньше такой человек считался героем.
Мы дружно рассмеялись и поднялись из-за стола.
– Тогда они и были героями, – сказал Джабжа, положив руку на плечо Туана. – А теперь все такие. Разве ты на месте Рамона сошел бы с ума? Или повесился бы? Ты продолжал бы оставаться Человеком. Это давным-давно перестало быть героизмом, а превратилось в долг.
– Тоска, – сказал Туан.
Мы снова рассмеялись.
– Дурак, – мрачно резюмировала Илль.
Внезапно раздался протяжный, мелодичный звон. Одновременно все стены вспыхнули голубоватым огнем.
– Не волнуйтесь, – сказал мне Джабжа. – Это не аварийный. Это обыкновенный вызов. Кто-нибудь сломал лыжи или уронил альпеншток.
Он вместе с Туаном исчез в левой двери. Через несколько минут вернулся позеленевший Туан.
– Семьдесят четвертый квадрат? – осведомился Лакост таким безмятежным тоном, что я понял, что тут кроется какое-то издевательство.
Туан молча пошел к выходу, надевая шапочку с очками.
– Мой глубочайший поклон прекрасным дамам! – крикнул ему вдогонку Лакост.
Туан хлопнул дверью.
Вошел Джабжа.
– Нехорошо, мальчики, – сказал он, обращаясь главным образом к Илль. – Неужели его нельзя было заменить? Ведь там самой молодой – восемьдесят лет. И они вызывают его каждый раз, когда он неосторожно подходит к фону. Ну, ладно, искупи свою черствость заботой о госте. Спокойной ночи.
Джабжа и Лакост удалились.
– В чем дело? – спросил я.
– Туан мечтает встретить в горах прекрасную незнакомку. А по нему вздыхают все престарелые красотки, посещающие заповедник. Эта группа вызывает его четвертый раз. Да, красота – тяжелое бремя.
– И все-таки он у вас хороший…
Илль посмотрела на меня удивленно. Потом медленно ответила:
– Да, он у меня хороший.
С ударением на «у меня».
– А теперь пойдемте, я ведь здесь еще и что-то вроде горничной и должна с приветливой улыбкой указать вам ваши аппартаменты.
– Жаль, что сейчас не дают на чай. Ваш талант в роли горничной пропадает даром в буквальном смысле слова.
– А что бы вы мне дали?
– Две серебряные монетки. Каждая по часу.
– Как мало!
– Тогда одну золотую. Золотая – это один день.
– Это значит, двадцать четыре серебряных… Все равно мало.
– Вы маленькая вымогательница. Из вас не вышло бы хорошей горничной.
– А вы предлагаете мне пышный хвост от неубитого медведя. Ведь вы же не знаете, сколько еще золотых монет бренчит в вашей сумке.
– А вы знаете? Она кивнула.
– И что же, вам принесло это радость?
Она пожала плечами так беззаботно, что сердце мое сжалось. Я болтал здесь с этой девчонкой, а там, в Егерхауэне, спала та, которая носила белое с золотом, но все золото, что было на ней, не могло прибавить ей и одной монетки стоимостью в один день.
– Сколько вам лет? – спросил я Илль.
Она с упреком поглядела на меня:
– Настоящая женщина скрывает не только то, сколько лет ей исполнилось, но даже и сколько ей остается.
– А все-таки?
Она тихонечко вздохнула, как там, на скале.
– Восемнадцать.
– А сколько еще осталось?
– Мне восемнадцать лет. А вы меня спрашиваете о том, что будет, у-у! И если я отвечу, то кто будет более бестактен – вы, когда спрашиваете, или я, когда отвечаю?
У нее было какое-то чутье. Она правильно сделала, что не ответила. Мне было бы слишком больно за Сану.
– Извините меня. Я и так задержал вас.
– А я не очень дорожу своими монетками. К тому же вы обокрали меня не больше чем на десять медяшек. Идите-ка спать.
– А вы?
– Я останусь здесь. Я должна быть наготове, пока Туан в отлете.
– Ну и я останусь здесь. Все равно до утра не больше трех часов. Вы не возражаете?
– В нашей Хижине закон – не мешать друг другу делать глупости.
– Благодарю.
Я растянулся перед потухающим огнем, взбил медвежью голову, как пуховую подушку, и тотчас же начал засыпать.
«Камин»… – приплыло откуда-то издалека, – это называется «камин»…
Потом надо мною наклонилась Сана и быстро-быстро зашептала: «Не надо… Не вспоминай об этом…»
Я повернулся несколько раз, и когда это лицо исчезло, я сразу же заснул
– легко и спокойно,
И так же легко проснулся, когда меня разбудил Джабжа.
Глава VI
– Илль улетела? – спросил я.
– Зачем? Прилетел Туан, они отправились спать. Если будет вызов, полечу я или Лакост.
– А форма?
– Трик? Хорош бы я был в нем. Обойдусь так. Кстати, Илль говорила, что тебе надо быть дома к завтраку.
– Действительно. А здесь мне больше не дадут?
– Знаешь что? Пошли на кухню.
Это была не сама кухня, а крошечный закуток, этакое преддверье рая. Из соседнего помещения тянуло свежим кофе и еще чем-то пряным.
– Холодного мяса, кофе и земляники, – крикнул Джабжа туда.
Тотчас же металлические руки протянули из-за двери все требуемое. Джабжа принял тарелки и поставил их передо мной.
– А ты? – спросил я.
– Мы с Лакостом только что завтракали. Ты не стесняйся. В Егерхауэне тебе не дадут медвежатины.
– А у тебя она откуда? На Венере, кажется, медведей еще не пасут.
– Поохотились, – Джабжа блаженно расплылся. – Мы ведь имеем на это право, только оружие должно быть не новее тысяча девятисотого года. В том-то и соль. Через месяц собираемся на оленя. Пошел бы с нами?
– А вы все вчетвером?
– Нет, Илль этого не любит.
– Странно. Можно подумать обратное. А ее брат?
– Какой брат?
– Туан, – сказал я не очень уверенно.
– Какой он к черту брат. Просто смазливый парень. Да они и не похожи. А стреляет он здорово, у него музейный винчестер. Так договорились?
Я кивнул.
– И вообще, переходил бы ты сюда. Мне позарез нужен еще один кибер-механик. А? Я покачал головой.
– Нравится в Егерхауэне?
– Да, – сказал я твердо. – Мне там нравится, Джабжа. Он посмотрел на меня и не стал больше спрашивать. Удивительно понятливый был парень.
Я взял за хвостик самую крупную земляничину и начал вертеть ее перед носом. Как все просто было в этой Хижине. Ужины при свечах, охота, винчестер вот музейный… Словно то, что потрясло все человечество, их совсем не коснулось. А может быть, они и не знают?..
– Послушай-ка, Джабжа, а все вы действительно знаете ЭТО?
– А как же, – он прекрасно меня понял и совсем даже не удивился.
– И кому это первому пришло в голову обнародовать такие данные? Самому Эрберу?
Теперь он посмотрел на меня несколько удивленно.
– Интересно, а как ты представляешь себе это самое: «обнародовать»? Может, ты думаешь, что на домах списки развесили или повестки разослали: «Вам надлежит явиться туда-то и тогда-то для ознакомления с датой собственной кончины…» Нет, милый. Что тогда творилось – описанию не поддается. Съезд психологов, конференция социологов, фонопленум археопсихологов, конгресс нейрологов, симпозиум невропатологов; всеземельные фонореферендумы шли косяком, как метеоритный поток. Страсти кипели, как лапша в кастрюле. И только когда абсолютное большинство высказалось против консервации пресловутых данных и за проведение опыта на строго добровольных началах – только тогда Комитет «Овератора» принял «Постановление о доступе к сведениям…» – вот такой талмуд. Читался, как фантастический роман, – сплошные предостережения типа: направо пойдешь – сон потеряешь, налево пойдешь – аппетит потеряешь, прямо пойдешь – девочки любить не будут…
– И все-таки ты пошел?
– Дочитал – и пошел.
– Ох, и легко же у тебя все выходит… Но кто-то не пошел?
– Естественно.
– И много таких?
Джабжа слегка пожал плечами:
– Кроме тебя, в Егерхауэне трое. И все знают. У нас тут четверо. И тоже все знают. Ведь все-таки «Овератор» нес колоссальное Знание. Его надо было взять и покрутить так и эдак – посмотреть, какой из него может получиться прок.
– Эксперимент на человеке.
– Зато какой эксперимент! И ты отказался бы?
– Я поставил бы его на себе. Только на себе.
– Ага! Вот мы и дошли до истины – на себе. На деле так и оказалось – каждый решил поставить его на себе. Читал ведь, наверное, у себя на буе всякую беллетристику про Последнюю Мировую, и все такое? Помнишь: выходит командир перед строем и говорит: это нужно, но это – верная смерть. Кто? И вот выходят: первый, второй, третий, а там сразу трое, четверо, семеро, и вот все остальные делают шаг вперед – и снова перед комиссаром одна шеренга. У вас в такой шеренге – трое. У нас – четверо. Где-то, может, и никого. А где-то – тысячи, миллионы.
– Тогда надо было выбрать из них некоторых.
– Некоторых? Любопытно. Каких же это – некоторых? Кто взял бы на себя
– выбрать Лакоста, а мне сказать: ты, братец, не годишься! Или наоборот. В том-то и дело, что в этом строю все были равны, слабых не было. В истории человечества наступали моменты, когда люди, все до одного, уже что-то умели. Вот они все – абсолютно все – стали ходить на двух ногах. А вот все начали разговаривать. Все, но с переменным успехом, потопали по ступеням цивилизации. И вот наступил момент, когда все люди на Земле стали членами коммунистического общества. И дело тут не в общественной формации – изнутри человек стал другим. Словно его из нового материала делать стали. Вот и пришли мы к тому, что для эксперимента Эрбера годились все.
– Все это общие рассуждения, – прервал я его. – Я-то живу с этими тремя, мне виднее. Не говоря о том, что я не допустил бы к сведениям женщин и детей, я бы еще посмотрел и на Элефантуса, и на Патери Пата…
– Насчет женщин и детей это ты брось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25