„По какому делу?“ — спросил он сам себя строго. — Ты зачем себе врешь?» И цепенящий, мокрый страх, разом обволокший руки, ноги и все тело, немедленно сказал ему, что перед ним отнюдь не люди. Даже трудно стало дышать, просто не вздохнуть, воздуха не глотнуть. «Конечно же, это крысы». А через минуту, когда всадники проехали, и он даже подумал, не от сгустившегося ли перед грозой воздуха так повлажнела кожа на всем теле, — он принялся довольно спокойно обсуждать сам с собой сложившуюся ситуацию.
«Что делать?» Назад возврата тоже не было. Единственное место, где он мог хоть на что-то надеяться — на совет, на помощь, — была пресловутая Деревяшка. Но как туда добраться? Он тревожно огляделся — никого, ни одного человека не было на улице, кроме следом за троллейбусом скакавших уже далеко крысовсадников.
«Да, конечно, это крысы», — снова механически отметил он, глядя им вслед. И тут снова прокатил мимо восемнадцатый троллейбус. В нем видны были люди: они сидели, прижавшись лицами к окнам, стояли, держась за поручни. А следом опять, не торопясь, скакал крысиный патруль — двое всадников с копьями наперевес (теперь Борис разглядел еще торчащие из-под забрала длинные жесткие усы) на таких же усатых лошадях. Таким образом, как понял Борис, они наблюдали каждого, кто садился в троллейбус. Надежды, добравшись незаметно до остановки, столь же незаметно войти в салон, не осталось. Кроме того, как ему пришло в голову, они тем более его заметят, что народу на улице никого. «Хотя, хотя, — искал он компромисса, — я же не здешний, я к ним не принадлежу, и ничего со мной не случится, — успокаивал он себя, — не должно. Я ведь, наверно, по другим законам устроен, и их законы по отношению ко мне недействительны. Мне бы только добраться до Деревяшки. Сесть в троллейбус и доехать. Ничем таким особенным я от других не отличаюсь. Только бы сесть незаметно. А там я буду похож на других, стало быть и не заметен. И ничего мне не надо, — продолжал он уговаривать себя, — никакого Мудреца, никаких Витязей. Пусть лучше домой мне дорогу покажут. К бабушке Насте… Они сами никуда не идут. Почему же это я должен?..» Стихи Эмили и вдохновение подвига он старался забыть. Ситуация возникла такая, что ему ужасно хотелось сидеть, как все, в троллейбусе и ничем от других не отличаться. Не выделяться.
Пока он размышлял так, притаившись в тени-забора, под раскидистым деревом, напоминавшим обыкновенный дуб, хотя листья были какой-то другой формы, тело его то делало шаг вперед, чтобы рвануться к троллейбусной остановке, то, дрожа, оттягивалось назад. Он бы так, наверно, ни на что и не решился и простоял у забора, пока его не схватили, если б не случилось неожиданное происшествие.
Сверкнула внезапно где-то вдали молния, следом грянул гром, и в этот момент новый, третий по счету, троллейбус номер восемнадцать остановился как раз перед ним: из-под его дуг, прислоненных к проводам, вылетела искра, одна из дуг отцепилась от провода и провисла, покачиваясь. Водитель открыл дверь, вышел и полез на крышу чинить неполадку. Раздумывать было некогда, это Борис почувствовал сразу, сейчас или никогда, больше такого случая не представится… И как будто в слегка приоткрывшуюся щель какого-то старинного — из волшебной сказки, из фантастики — каменного прохода, ведущего в таинственный тоннель или подземелье, щель, которая вот-вот закроется, — он протиснулся в набитый людьми троллейбус. Просто вышел из темного проулка и вошел в переднюю дверь. На него посмотрели удивленно, но он тут же принялся проталкиваться в глубину, к задним сиденьям, а там могли думать только одно: что он до сих пор стоял впереди, а теперь решил перебраться назад, где поменьше толкотни. Хотя, на самом деле, тесно было везде: и спереди, и сзади. Те же пассажиры, которые видели, как он вошел, тоже ничего необычного не заметили, занятые аварией. Да и вообще, как уже успел отметить Борис, местные жители старались ничего не замечать, чтобы ни во что не вмешиваться.
Водитель поправил дуги, вернулся, закрыл дверь, и троллейбус тронулся. В заднее окно, склонившись, Борис увидел двух крысовсадников, следовавших на расстоянии за троллейбусом. Патруль? или конвой? Но теперь на какое-то время он был спасен. И, довершая его удачу, вдруг хлынул настоящий ливневый дождь. «Только бы он додержался до нужной мне остановки, — подумал Борис. — А когда я в дожде побегу, они меня и не заметят».
Ливень заливал окна троллейбуса так, что улицы почти что и не было видно. Бориса притиснуло боком к жесткому, металлическому и блестящему поручню у задней двери; толпа наваливалась при каждом рывке троллейбуса, так что наш герой едва не падал на колени сидящих на последнем сиденье; левая нога у него затекла, а пошевелиться, сменить положение тела было трудно, не оттоптав при этом ноги соседям. Все стояли тело к телу, нога к ноге. Пахло мокрой одеждой, почему-то горелой резиной, какой-то мужик, улыбаясь собственным мыслям, обнажал коричневые прокуренные зубы — от него резко пахло табаком; от другого, в сером костюме с блестками, шел запах водки.
Борис разогнулся от окна и, уцепившись рукой за поручень, осторожно развернулся лицом в салон, чтобы не дышать запахами водки и табака, неприятными в тесном помещении, затем перенес тяжесть на правую ногу и перевел дух. Троллейбус остановился, открылись двери. Очевидно, это была та остановка, на которой ему надо было садиться. «От какой остановки отсчитывать четвертую? Скорее всего, от этой. Вот и хорошо. Еще одна, вторая, третья, а там и четвертая. Совсем недолго». Механические мысли успокаивали. Никто не обращал на него внимания.
И он почувствовал себя чуть не счастливым, странно счастливым, что существует как капля среди других капель в огромном водоеме толпы, неразличимо, каплею льется с массою. Еще одна остановка. По существу, первая из тех, что ему надо считать. Вошло несколько промокших насквозь людей: две женщины и мужчина. Их вымокшее платье липло к телу. По волосам, по лицу текла вода. У тех, с кем они соприкасались, оставались на одежде мокрые, черные пятна. По троллейбусу прошла глухая воркотня недовольства.
— Осторожнее!
— Куда прешь?
— С зонтом ходить надо!..
— Да кто ж его знал, что такой дождь хлынет!..
— А надо бы заранее думать!
— Да ладно вам, сами могли в таком положении оказаться!
— Эт-то точно.
— Хотя бы не терлись о других!
— А куда им деваться?
Вошедшие виновато ежились и отмалчивались. Но Борис вовсе и не думал ворчать. Он даже не возражал бы и даже был бы рад, чтоб к нему прикоснулись мокрые тела: это как бы окончательно сделало его таким, как все, словно метку посадило, удостоверяющую его принадлежность к этому миру. Чувство защищенности, безопасности было тем сильнее, что он знал, что сзади скачут, сопровождая троллейбус, мокрые крысы с обвисшими, наверно, хвостами, а он внутри, в тепле и сухости, и до него не добраться. А может, из-за дождя они вовсе бросили свое патрулирование и куда-нибудь укрылись, и тогда он и вовсе незамеченным, неприметным спокойно докатит до Деревяшки. А то и век бы не выходить отсюда. Некая поэтическая прострация вдруг охватила его.
Ритм троллейбусного движения, внутренний ритм удачного проскока мимо крыс неожиданно стал обретать слова, и, подумав, а чем я хуже других, он принялся сочинять стихотворение, повторяя по нескольку раз одну и ту же строчку, чтоб не забыть ее, и жалея, что нет у него с собой карандаша с блокнотом. Сочинять стихи оказалось проще, чем он ожидал. Пиши, что думаешь, только попадая в ритм собственному настроению, и все в порядке. Вот что у него стало получаться:
— Куда несется и спешит
Троллейбус темно-синий?
Кругом знакомых ни души,
А я — прямым разиней
Сижу. Из лиц глядит
Готовность исполненья.
А я-то сам? — Сиди, сиди!
Нет выше наслажденья,
Когда не знают, кто ты есть,
Нет краше одиночества,
Когда любезный твой сосед
Не спросит имя-отчества…
Троллейбус снова остановился, открылись с чмоком двери. Вторая остановка. На ней вошел кто-то один, укутанный в плащ с капюшоном. С него тоже текла вода, но в салон он подниматься не стал, а задержался на ступеньках, словно бы загородив выход. Неприятный холодок зазмеился у Бориса в груди. Но, стараясь пересилить себя, тем более, что незнакомец в капюшоне никаких враждебных действий не предпринимал, он попробовал сочинять стихотворение дальше. Не получалось. Тогда он снова прочитал про себя целиком последний куплет, и к нему удалось приделать еще один.
…Когда не знают, кто ты есть,
Нет краше одиночества,
Когда любезный твой сосед
Не спросит имя-отчества.
Троллейбус мчится напрямик,
Минуя светофоры.
И я не я. В толпу проник.
Поди узнай, который!
Ритм зазвучал глуше, сочинение оборвалось, хотя он чувствовал, что стихотворение не закончено. Но какая-то тревога проникла в него. И связана была почему-то с молчаливо стоявшим на ступеньках в плаще с капюшоном. Смущало, что даже в троллейбусе он не снял капюшона. Кто он? «Скорее бы Деревяшка. Скорее, милый троллейбус, скорее!» На третьей остановке через переднюю дверь вошли еще двое в плащах с капюшонами, а через заднюю никто не вошел и не вышел.
— Вы на следующей не сходите? — спросил кто-то Бориса.
Он обернулся. Спрашивавший был высокий, рослый мужчина с огромными руками и широкой грудью. Под мышкой он держал свернутый плащ-болонью. Борис посмотрел на капюшон у задней двери и ничего не ответил, чтоб не выдать себя, не проговорить вслух до какой остановки он едет, только молча посторонился. А когда мужчина прошел ближе к выходу, как бы ненароком встал так, чтобы в удобном случае выскочить следом за ним. И так и стоял, ожидая, что будет дальше.
Двое в капюшонах продвигались с передней площадки, в глубь салона, в его сторону. Борис чувствовал себя, как безбилетник, ожидающий, что вот-вот до него доберется контролер, а желанная остановка, на которой он может выскочить, все никак не наступала. И эта остановка — его последний шанс, чтоб его не оштрафовали за незаконный проезд. Правда, здесь речь явно шла о чем-то более страшном, чем штраф. Но предпринять хоть какие-то действия к своему спасению ему и в голову не приходило. Он даже пошевельнуться боялся.
Он вдруг подумал, что пока он бормотал про себя возвышенные стихи Эмили, у него была и энергия, и сила для действия, он бежал, прыгал, лез, и все тело было исполнено ловкости и уверенности. Он попытался вспомнить хоть одно четверостишие, но ничего не вспоминалось. Только одно и оставалось ему в таком состоянии духа: сжаться и ждать, как ждешь во время какого-нибудь массового стихийного бедствия, — когда от твоей личной инициативы почти ничего не зависит, — что с тобой может быть не более того, чем и с другими. С тайной фаталистической надеждой, что не может же ничего плохого случиться с таким большим числом людей, что это же противоречит каким-то высшим законам, в которые человек почему-то всегда в отчаянные минуты начинает верить. Ведь людей в толпе так много, и если будешь держаться большинства, то и с тобой ничего не случится, как и с остальными.
Но существа в капюшонах все приближались и приближались, осматривая и ощупывая пассажиров, словно власть имеющие, и никто не сопротивлялся, и ни с кем, и вправду, ничего плохого не происходило. А те, в капюшонах, шли все дальше и дальше. И вот они уже в середине салона. И тут великое сомнение и страх охватили Бориса. «А почему, собственно, я решил, что и ко мне отнесутся, как к другим? Но чем я выделяюсь? Я вроде бы и одет так, как все, и лицо, руки и ноги у меня, как у всех… Именем? Что имя? Пустой звук. Я же могу его и не называть!.. Скажу, что зовут меня Саша. А вдруг я одет как Шурик? Вдруг у Саш особые приметы?..» Но ни двинуться с места, ни придумать чего-нибудь спасительного он не мог, просто не в состоянии был. И только стихотворение ему удалось докончить.
«Поди узнай, который!..» — несколько раз повторил он в отчаянии. И тут появился последний куплет.
— Но что я жду?
Чего сижу?
Ужели я не вижу?..
Беду руками развожу,
А те все ближе, ближе…
Ему, однако, опять повезло. Внезапно на задней площадке, у ступенек, состоялся следующий разговор.
— Вы сейчас не сходите? — это рослый мужик обратился к существу в капюшоне. Однако капюшон не ответил, даже движением не среагировал на вопрос и уж, конечно, не посторонился.
— Вы что не слышите?
— Тебе что за дело! Стой, где стоял, — ответ был произнесен хриплым, грубым и наглым голосом.
— Я выхожу, сейчас моя остановка.
— Ничего с тобой не случится, если и лишнюю проедешь!
— А коли мне надо, что тогда?!
— Надо через переднюю дверь выходить! Правил не знаешь?
— Ах ты, гнида! — взорвался вдруг мужик. — А твои дружки как вошли? Через переднюю? Так через нее входить тоже нельзя, а только выходить можно.
— Ладно. Разболтался. Стой, где стоял, пока цел!
— Ты с кем связался? Офонарел? — шепнул кто-то, стоявший рядом с Борисом, рослому мужику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
«Что делать?» Назад возврата тоже не было. Единственное место, где он мог хоть на что-то надеяться — на совет, на помощь, — была пресловутая Деревяшка. Но как туда добраться? Он тревожно огляделся — никого, ни одного человека не было на улице, кроме следом за троллейбусом скакавших уже далеко крысовсадников.
«Да, конечно, это крысы», — снова механически отметил он, глядя им вслед. И тут снова прокатил мимо восемнадцатый троллейбус. В нем видны были люди: они сидели, прижавшись лицами к окнам, стояли, держась за поручни. А следом опять, не торопясь, скакал крысиный патруль — двое всадников с копьями наперевес (теперь Борис разглядел еще торчащие из-под забрала длинные жесткие усы) на таких же усатых лошадях. Таким образом, как понял Борис, они наблюдали каждого, кто садился в троллейбус. Надежды, добравшись незаметно до остановки, столь же незаметно войти в салон, не осталось. Кроме того, как ему пришло в голову, они тем более его заметят, что народу на улице никого. «Хотя, хотя, — искал он компромисса, — я же не здешний, я к ним не принадлежу, и ничего со мной не случится, — успокаивал он себя, — не должно. Я ведь, наверно, по другим законам устроен, и их законы по отношению ко мне недействительны. Мне бы только добраться до Деревяшки. Сесть в троллейбус и доехать. Ничем таким особенным я от других не отличаюсь. Только бы сесть незаметно. А там я буду похож на других, стало быть и не заметен. И ничего мне не надо, — продолжал он уговаривать себя, — никакого Мудреца, никаких Витязей. Пусть лучше домой мне дорогу покажут. К бабушке Насте… Они сами никуда не идут. Почему же это я должен?..» Стихи Эмили и вдохновение подвига он старался забыть. Ситуация возникла такая, что ему ужасно хотелось сидеть, как все, в троллейбусе и ничем от других не отличаться. Не выделяться.
Пока он размышлял так, притаившись в тени-забора, под раскидистым деревом, напоминавшим обыкновенный дуб, хотя листья были какой-то другой формы, тело его то делало шаг вперед, чтобы рвануться к троллейбусной остановке, то, дрожа, оттягивалось назад. Он бы так, наверно, ни на что и не решился и простоял у забора, пока его не схватили, если б не случилось неожиданное происшествие.
Сверкнула внезапно где-то вдали молния, следом грянул гром, и в этот момент новый, третий по счету, троллейбус номер восемнадцать остановился как раз перед ним: из-под его дуг, прислоненных к проводам, вылетела искра, одна из дуг отцепилась от провода и провисла, покачиваясь. Водитель открыл дверь, вышел и полез на крышу чинить неполадку. Раздумывать было некогда, это Борис почувствовал сразу, сейчас или никогда, больше такого случая не представится… И как будто в слегка приоткрывшуюся щель какого-то старинного — из волшебной сказки, из фантастики — каменного прохода, ведущего в таинственный тоннель или подземелье, щель, которая вот-вот закроется, — он протиснулся в набитый людьми троллейбус. Просто вышел из темного проулка и вошел в переднюю дверь. На него посмотрели удивленно, но он тут же принялся проталкиваться в глубину, к задним сиденьям, а там могли думать только одно: что он до сих пор стоял впереди, а теперь решил перебраться назад, где поменьше толкотни. Хотя, на самом деле, тесно было везде: и спереди, и сзади. Те же пассажиры, которые видели, как он вошел, тоже ничего необычного не заметили, занятые аварией. Да и вообще, как уже успел отметить Борис, местные жители старались ничего не замечать, чтобы ни во что не вмешиваться.
Водитель поправил дуги, вернулся, закрыл дверь, и троллейбус тронулся. В заднее окно, склонившись, Борис увидел двух крысовсадников, следовавших на расстоянии за троллейбусом. Патруль? или конвой? Но теперь на какое-то время он был спасен. И, довершая его удачу, вдруг хлынул настоящий ливневый дождь. «Только бы он додержался до нужной мне остановки, — подумал Борис. — А когда я в дожде побегу, они меня и не заметят».
Ливень заливал окна троллейбуса так, что улицы почти что и не было видно. Бориса притиснуло боком к жесткому, металлическому и блестящему поручню у задней двери; толпа наваливалась при каждом рывке троллейбуса, так что наш герой едва не падал на колени сидящих на последнем сиденье; левая нога у него затекла, а пошевелиться, сменить положение тела было трудно, не оттоптав при этом ноги соседям. Все стояли тело к телу, нога к ноге. Пахло мокрой одеждой, почему-то горелой резиной, какой-то мужик, улыбаясь собственным мыслям, обнажал коричневые прокуренные зубы — от него резко пахло табаком; от другого, в сером костюме с блестками, шел запах водки.
Борис разогнулся от окна и, уцепившись рукой за поручень, осторожно развернулся лицом в салон, чтобы не дышать запахами водки и табака, неприятными в тесном помещении, затем перенес тяжесть на правую ногу и перевел дух. Троллейбус остановился, открылись двери. Очевидно, это была та остановка, на которой ему надо было садиться. «От какой остановки отсчитывать четвертую? Скорее всего, от этой. Вот и хорошо. Еще одна, вторая, третья, а там и четвертая. Совсем недолго». Механические мысли успокаивали. Никто не обращал на него внимания.
И он почувствовал себя чуть не счастливым, странно счастливым, что существует как капля среди других капель в огромном водоеме толпы, неразличимо, каплею льется с массою. Еще одна остановка. По существу, первая из тех, что ему надо считать. Вошло несколько промокших насквозь людей: две женщины и мужчина. Их вымокшее платье липло к телу. По волосам, по лицу текла вода. У тех, с кем они соприкасались, оставались на одежде мокрые, черные пятна. По троллейбусу прошла глухая воркотня недовольства.
— Осторожнее!
— Куда прешь?
— С зонтом ходить надо!..
— Да кто ж его знал, что такой дождь хлынет!..
— А надо бы заранее думать!
— Да ладно вам, сами могли в таком положении оказаться!
— Эт-то точно.
— Хотя бы не терлись о других!
— А куда им деваться?
Вошедшие виновато ежились и отмалчивались. Но Борис вовсе и не думал ворчать. Он даже не возражал бы и даже был бы рад, чтоб к нему прикоснулись мокрые тела: это как бы окончательно сделало его таким, как все, словно метку посадило, удостоверяющую его принадлежность к этому миру. Чувство защищенности, безопасности было тем сильнее, что он знал, что сзади скачут, сопровождая троллейбус, мокрые крысы с обвисшими, наверно, хвостами, а он внутри, в тепле и сухости, и до него не добраться. А может, из-за дождя они вовсе бросили свое патрулирование и куда-нибудь укрылись, и тогда он и вовсе незамеченным, неприметным спокойно докатит до Деревяшки. А то и век бы не выходить отсюда. Некая поэтическая прострация вдруг охватила его.
Ритм троллейбусного движения, внутренний ритм удачного проскока мимо крыс неожиданно стал обретать слова, и, подумав, а чем я хуже других, он принялся сочинять стихотворение, повторяя по нескольку раз одну и ту же строчку, чтоб не забыть ее, и жалея, что нет у него с собой карандаша с блокнотом. Сочинять стихи оказалось проще, чем он ожидал. Пиши, что думаешь, только попадая в ритм собственному настроению, и все в порядке. Вот что у него стало получаться:
— Куда несется и спешит
Троллейбус темно-синий?
Кругом знакомых ни души,
А я — прямым разиней
Сижу. Из лиц глядит
Готовность исполненья.
А я-то сам? — Сиди, сиди!
Нет выше наслажденья,
Когда не знают, кто ты есть,
Нет краше одиночества,
Когда любезный твой сосед
Не спросит имя-отчества…
Троллейбус снова остановился, открылись с чмоком двери. Вторая остановка. На ней вошел кто-то один, укутанный в плащ с капюшоном. С него тоже текла вода, но в салон он подниматься не стал, а задержался на ступеньках, словно бы загородив выход. Неприятный холодок зазмеился у Бориса в груди. Но, стараясь пересилить себя, тем более, что незнакомец в капюшоне никаких враждебных действий не предпринимал, он попробовал сочинять стихотворение дальше. Не получалось. Тогда он снова прочитал про себя целиком последний куплет, и к нему удалось приделать еще один.
…Когда не знают, кто ты есть,
Нет краше одиночества,
Когда любезный твой сосед
Не спросит имя-отчества.
Троллейбус мчится напрямик,
Минуя светофоры.
И я не я. В толпу проник.
Поди узнай, который!
Ритм зазвучал глуше, сочинение оборвалось, хотя он чувствовал, что стихотворение не закончено. Но какая-то тревога проникла в него. И связана была почему-то с молчаливо стоявшим на ступеньках в плаще с капюшоном. Смущало, что даже в троллейбусе он не снял капюшона. Кто он? «Скорее бы Деревяшка. Скорее, милый троллейбус, скорее!» На третьей остановке через переднюю дверь вошли еще двое в плащах с капюшонами, а через заднюю никто не вошел и не вышел.
— Вы на следующей не сходите? — спросил кто-то Бориса.
Он обернулся. Спрашивавший был высокий, рослый мужчина с огромными руками и широкой грудью. Под мышкой он держал свернутый плащ-болонью. Борис посмотрел на капюшон у задней двери и ничего не ответил, чтоб не выдать себя, не проговорить вслух до какой остановки он едет, только молча посторонился. А когда мужчина прошел ближе к выходу, как бы ненароком встал так, чтобы в удобном случае выскочить следом за ним. И так и стоял, ожидая, что будет дальше.
Двое в капюшонах продвигались с передней площадки, в глубь салона, в его сторону. Борис чувствовал себя, как безбилетник, ожидающий, что вот-вот до него доберется контролер, а желанная остановка, на которой он может выскочить, все никак не наступала. И эта остановка — его последний шанс, чтоб его не оштрафовали за незаконный проезд. Правда, здесь речь явно шла о чем-то более страшном, чем штраф. Но предпринять хоть какие-то действия к своему спасению ему и в голову не приходило. Он даже пошевельнуться боялся.
Он вдруг подумал, что пока он бормотал про себя возвышенные стихи Эмили, у него была и энергия, и сила для действия, он бежал, прыгал, лез, и все тело было исполнено ловкости и уверенности. Он попытался вспомнить хоть одно четверостишие, но ничего не вспоминалось. Только одно и оставалось ему в таком состоянии духа: сжаться и ждать, как ждешь во время какого-нибудь массового стихийного бедствия, — когда от твоей личной инициативы почти ничего не зависит, — что с тобой может быть не более того, чем и с другими. С тайной фаталистической надеждой, что не может же ничего плохого случиться с таким большим числом людей, что это же противоречит каким-то высшим законам, в которые человек почему-то всегда в отчаянные минуты начинает верить. Ведь людей в толпе так много, и если будешь держаться большинства, то и с тобой ничего не случится, как и с остальными.
Но существа в капюшонах все приближались и приближались, осматривая и ощупывая пассажиров, словно власть имеющие, и никто не сопротивлялся, и ни с кем, и вправду, ничего плохого не происходило. А те, в капюшонах, шли все дальше и дальше. И вот они уже в середине салона. И тут великое сомнение и страх охватили Бориса. «А почему, собственно, я решил, что и ко мне отнесутся, как к другим? Но чем я выделяюсь? Я вроде бы и одет так, как все, и лицо, руки и ноги у меня, как у всех… Именем? Что имя? Пустой звук. Я же могу его и не называть!.. Скажу, что зовут меня Саша. А вдруг я одет как Шурик? Вдруг у Саш особые приметы?..» Но ни двинуться с места, ни придумать чего-нибудь спасительного он не мог, просто не в состоянии был. И только стихотворение ему удалось докончить.
«Поди узнай, который!..» — несколько раз повторил он в отчаянии. И тут появился последний куплет.
— Но что я жду?
Чего сижу?
Ужели я не вижу?..
Беду руками развожу,
А те все ближе, ближе…
Ему, однако, опять повезло. Внезапно на задней площадке, у ступенек, состоялся следующий разговор.
— Вы сейчас не сходите? — это рослый мужик обратился к существу в капюшоне. Однако капюшон не ответил, даже движением не среагировал на вопрос и уж, конечно, не посторонился.
— Вы что не слышите?
— Тебе что за дело! Стой, где стоял, — ответ был произнесен хриплым, грубым и наглым голосом.
— Я выхожу, сейчас моя остановка.
— Ничего с тобой не случится, если и лишнюю проедешь!
— А коли мне надо, что тогда?!
— Надо через переднюю дверь выходить! Правил не знаешь?
— Ах ты, гнида! — взорвался вдруг мужик. — А твои дружки как вошли? Через переднюю? Так через нее входить тоже нельзя, а только выходить можно.
— Ладно. Разболтался. Стой, где стоял, пока цел!
— Ты с кем связался? Офонарел? — шепнул кто-то, стоявший рядом с Борисом, рослому мужику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37