часть его занимало кладбище, другая
часть представляла собой полумощеную площадь, снежный покров на ней был
сметен ветром; вдоль нее простирался ряд невообразимо древних домов с
остроконечными крышами и выступающими фронтонами. Блуждающие огоньки
танцевали над могилами, освещая унылые надгробья, как ни странно, не
отбрасывающие теней. Глядя с вершины холма поверх кладбища, где ничто не
загораживало обзора, я мог различить отблески звезд на водной глади в бухте,
сам же город был погружен в глубокий мрак. Лишь изредка я замечал, как то
один, то другой фонарь приближался со стороны города по одной из кривых
улочек, чтобы нагнать толпу, которая тем временем бесшумно входила в храм. Я
стоял и ждал, пока она вся скроется в черном проеме двери, пока за ней
проследуют и все отставшие. Старик тянул меня за рукав, но я твердо решил
войти последним. Уже переступая порог храма, чей беспросветный мрак поглощал
толпу, я обернулся, чтобы кинуть прощальный взгляд туда, где кладбищенские
огоньки заливали тусклым светом мостовую. И, обернувшись, я содрогнулся. Как
я уже говорил, почти весь снег был сметен ветром, но несколько белых пятен
осталось на дорожке перед входом; так вот, устремленные назад в мимолетном
взгляде, мои усталые глаза не различили на снегу ни единого отпечатка
чьей-либо ступни, чужой или моей собственной.
Несмотря на несметное число внесенных фонарей, церковь была едва
освещена, поскольку большая часть толпы уже успела исчезнуть. Остальные
входили в боковой неф, заполняя проходы между сиденьями с высокими спинками;
темный провал входа в склепы зловеще зиял прямо перед кафедрой. В нем-то и
исчезали безмолвные фигуры. Вслед за ними и я спустился в черное душное
подземелье. Хвост этой мрачной колонны жутковато извивался, а когда я
увидел, как он вползает в почтенный склеп, зрелище это показалось мне просто
невыносимым. Очутившись внутри, я заметил, что процессия устремляется в
какое-то отверстие в полу склепа, и через несколько секунд уже спускался
вместе со всеми по грубо обтесанным ступеням узкой извилистой лестницы.
Источая сырость и специфический запах, бесконечной спиралью уходила она в
самые недра горы меж двух однородных на всем своем протяжении стен,
сложенных из сочащихся влагой каменных блоков, покрытых осыпающейся
штукатуркой. Это был долгий, утомительно долгий и безмолвный спуск; между
тем стены и ступени постепенно стали приобретать другой вид: похоже, они
были высечены в сплошной скале. Но более всего меня угнетало то, что
бесчисленные шаги не производили ни звука и не отдавались эхом. Казалось,
прошла уже целая вечность, а мы все спускались и спускались, и тут мое
внимание привлекли боковые коридоры или, скорее, ходы из неведомых уголков
вековечного мрака вели они в эту шахту, служившую сценой для ночной
мистерии. Ходов становилось все больше; они были бесчисленны, эти нечестивые
катакомбы, таящие невыразимую угрозу. Тяжелый запах гниения, исходящий из
них, становился все въедливее и невыносимее. Я не сомневался в том, что мы
прошли всю гору сверху донизу и теперь находились ниже уровня самого города
и не мог не содрогнуться при мысли о том, насколько древним должен быть этот
город, если даже самые недра его источены червями зла.
Потом впереди забрезжил свет, тусклый и зловещий, и вскоре послышался
тихий плеск подземных вод. И в который уже раз меня пробрала дрожь слишком
уж не по душе мне было все, что принесла с собой эта ночь, и я горько
сожалел о том, что послушался зова предков и явился на этот первобытный
ритуал. По мере того, как лестница и коридор становились шире, я все яснее
различал новый звук жалобную и жалкую пародию на флейту, и вдруг предо мной
развернулась грандиозная панорама внутреннего мира: обширное побережье,
сплошь покрытое поганой порослью, озаряемой столпом огня нездорового
зеленоватого оттенка, извергающимся из недр его, и омываемой широкой
маслянистой рекой, струящейся из каких-то ужасающе невообразимых бездн,
чтобы слиться с чернейшими из пучин древнего, как мир, океана.
Мне стало дурно; я задыхался, глядя на этот богомерзкий Эреб с его
громадными поганками, вредоносным пламенем и вязкими водами, в то время как
люди в мантиях выстраивались полукругом лицом к пылающему столпу. Начинался
святочный ритуал, который древнее человечества и которому суждено пережить
человечество: первобытный ритуал солнцестояния, сулящего победу весны и
зелени над зимой и снегом; ритуал огня и обновления, света и музыки. Этот-то
ритуал и вершился теперь на моих глазах в адском подземелье. Я наблюдал за
тем, как они поклоняются столпу болезнетворного огня и бросают в воду
пригоршнями какую-то слизистую поросль, зеленовато поблескивающую в
хлористом зареве. И еще я видел, как нечто бесформенное сидело, скорчившись,
в стороне от света и пронзительно дудело в свою флейту, и сквозь эти звуки
мне слышалось как бы некое приглушенное хлопанье крыльев, приближавшееся из
зловонной тьмы, непроницаемой для взора. Но более всего меня пугал огненный
столп: неутомимо извергаясь из глубин, самых последних и непостижимых, он не
рождал теней, как рождало бы любое здоровое пламя, зато покрывал мертвые
стены тошнотворной и ядовитой зеленой накипью. И все это яростное полыхание
не несло в себе ни толики тепла, только холод, липкость смерти и разложения.
Тем временем мой провожатый протиснулся сквозь толпу прямо к тому
месту, откуда изрыгалось пламя, обратился лицом к собравшимся и принялся
производить размеренные обрядовые жесты. В определенные моменты все
склонялись в раболепном поклоне, особенно когда он вознес над головой руку с
ненавистным Некрономиконом , захваченным из дома. И я отвешивал поклоны
вместе со всеми, ибо был призван на этот праздник писаниями своих отцов.
Затем старик подал сигнал притаившемуся в полумраке флейтисту, и тот, сменив
тональность, заиграл чуть громче; кошмар, который за этим последовал,
превосходил всякое воображение. При его проявлении я чуть не рухнул на
обезображенную лишайником почву, пронзенный страхом не от мира сего, не от
мира того, и не от мира любого, но страхом безумных расстояний между
галактиками.
Из невообразимой гущи мрака по ту сторону гангренозного подыхания
негреющего огня, из сатанинских пространств, в которых влачит свои волны
маслянистая река, неслышно, невидимо и неодолимо, приближалась, ритмично
хлопая крыльями, стая, по-видимому, ручных, дрессированных гибридов, в
уродстве своем недоступных ни охвату незамутненным взором, ни осмыслению
неповрежденным рассудком. Не то вороны, не то вампиры... одним словом, это
было нечто такое, о чем я не могу, да и не хочу вспоминать. Медленно и
неуклюже приближались они, частично на своих перепончатых лапах, частично с
помощью перепончатых крыльев, и когда они, наконец, достигли толпы
священнодействующих, те принялись хватать и седлать их... и один за другим
уносились прочь вдоль подземной реки в глубины преисподней, в галереи
страха, туда, где отравленные ручьи пополняют чудовищные водопады, навеки
скрытые от глаз людских.
Старая прядильщица умчалась вместе со всеми, старик.остался, потому что
я ответил отказом, когда он подал мне знак оседлать одну из тварей и
следовать за остальными. Выпрямившись на нетвердых ногах, я обнаружил, что
все исчезли и люди, и животные, и даже бесформенный флейтист, и только две
крылатых бестии терпеливо паслись неподалеку, я продолжал упираться, и тогда
старец вновь извлек свои перо и дощечку и начертал слова, из коих следовало,
что он действительно является полномочным представителем моих отцов
основателей святочного культа на этой древней земле, что имеется
распоряжение, в соответствии с которым я должен был сюда вернуться и что
самые главные таинства еще впереди. Почерк его был старомодно затейлив, а в
подтверждение своих слов, ибо я по-прежнему пребывал в нерешительности, он
вынул откуда-то из многочисленных складок своей просторной мантии перстень с
печаткой и часы. На обоих предметах красовался наш фамильный герб. И все же
это было скверное доказательство, поскольку из бумаг, имевшихся в семейном
архиве, я знал, что эти самые часы были зарыты в землю вместе с телом моего
прапрапрапрапрадедушки еще в 1698 году.
Тогда старик откинул капюшон, чтобы продемонстрировать наше фамильное
сходство, но я лишь пожал плечами, потому что знал: никакое это не лицо, а
дьявольски искусная восковая маска. Тем временем порхающие твари стали
проявлять признаки беспокойства и рыть когтями землю, поросшую лишайником;
старик, похоже, тоже начал терять терпение. Когда одно из существ, не
вытерпев, стало потихоньку пятиться, старик рванулся, чтобы остановить его,
и от этого резкого движения восковая маска слетела с того места, где у него
должно было находиться лицо. То порождение горячечного бреда, что предстало
предо мной в этот миг, загородило мне путь обратно к лестнице, по которой мы
сюда спустились, а потому я бросился, не помня себя, в подземную реку,
влачащую маслянистые воды свои в неведомые морские гроты; бросился вниз
головой в эту зловонную квинтэссенцию подземных ужасов, не дожидаясь, пока
мои истошные вопли навлекут на меня все загробные легионы, какие только
могут таиться в этих ядовитых безднах.
В больнице, где я очнулся, мне сообщили, что меня обнаружили на
рассвете в водах кингепортской гавани, полуокоченевшего, вцепившегося
мертвой хваткой в кусок дерева, ниспосланный мне Провидением. По следам на
снегу было установлено, что накануне вечером, переходя через гору, я свернул
не на ту развилку и упал со скал Оранжевого мыса. Мне нечего было на это
возразить, просто нечего и все: из широких окон больничной палаты открывался
вид на море крыш, среди которых старинные составляли лишь какую-нибудь пятую
часть; с улиц доносился шум трамваев и автомобилей. Мне клялись, что это
Кингспорт, и я согласно кивал. Узнав, что больница расположена по соседству
со старым кладбищем на Центральном холме, я впал в истерику, и тогда меня
перевезли в больницу Святой Марии в Аркхэме, где я должен был получить более
основательный уход. Там мне очень понравилось, тем более, что тамошние
доктора отличались либеральными взглядами и даже посодействовали мне в
получении копии злополучного Некромикона Аль Хазреда, снятой с оригинала,
хранившегося под замком в библиотеке Мискатоникского университета. Поскольку
болезнь моя был каким-то образом связана с психозом, мне посоветовали
выкинуть из головы всякие навязчивые идеи.
Читая ту чудовищную главу, я трепетал и трепетал вдвойне, ибо клянусь!
содержание ее было мне не в диковинку. Я уже читал ее прежде, что бы там ни
показывали следы на снегу, а где я читал ее... об этом лучше не вспоминать.
В часы, свободные от сна, нет никого, кто мог бы мне об этом напомнить; зато
все сны мои с некоторых пор превратились в кошмары, и причиной тому слова,
которые я не смею процитировать. Я могу привести лишь один абзац; вот как он
выглядит в моем переводе с неуклюжей вульгарной латыни:
Нижние из пещер подземных, писал безумный араб, недоступны глазу
смотрящего, ибо чудеса их непостижимы и устрашающи. Проклята земля, где
мертвые мысли оживают в новых причудливых воплощениях; порочен разум,
пребывающий вне головы, его носящей. Великую мудрость изрек Ибн Шакабао,
сказав: блаженна та могила, где нет колдуна: блажен тот город, чьи колдуны
лежат во прахе. Ибо древнее поверье гласит, что душа, проданная диаволу, не
спешит покидать пределы склепа, но питает и научает самого червя грызущего,
пока сквозь тлен и разложение не пробьется новая чудовищная жизнь, и жалкие
поедатели падали не наберутся хитроумия, чтобы вредить, и силы, чтобы
губить. Огромные ходы тайно проделываются там, где хватило бы обычных пор
земных, и рожденные ползать научаются ходить .

Перевод О. Мичковского



1 2