Внизу еще никого не было, за исключением слуг, хотя я слышал, как Марселин вышла их своей комнаты. Марш спал в аттической комнате, превращенной в студию, и поскольку он работал преимущественно в позднее время, то редко вставал раньше полудня. Приблизительно в десять часов боль взяла верх надо мной, и я принял двойную дозу опия и лег в комнате на диване. Последнее, что я слышал, были шаги Марселин наверху. Жалкое создание — если бы вы знали! Она, должно быть, прохаживалась перед длинным зеркалом, любуясь собой. Это было типично для нее. Тщеславие от начала до конца — упоение собственной красотой, такое же, как упоение той небольшой роскошью, которую Дени смог предоставить ей.
Я не просыпался до заката и сразу понял, сколько времени проспал, по золотистому свету и длинным теням за окном. Никого поблизости не было, и своеобразная тишина, казалось, парила надо всем. Внезапно вдалеке послышался слабый стон, дикий и прерывистый, который показался мне смутно знакомым. Я не склонен к каким-то внутренним предчувствиям, но на этот раз я сразу очень испугался. Мне снились сны — более страшные, нежели те, что снились в предыдущую неделю, и теперь они жутко сочетались с темной мучительной действительностью. Во всем этом месте застыла ядовитая атмосфера. Позже я подумал, что некоторые звуки, должно быть, проникли в мой бессознательный мозг в течение сна. Моя боль, тем не менее, значительно спала, и я без труда встал и принялся ходить.
Достаточно скоро я убедился в том, что произошло что-то неладное. Марш и Марселин могли кататься верхом, но кто-то должен был готовить обед на кухне. Вместо этого была только тишина, кроме того отдаленного то ли стона, то ли завывания, то ли вопля. Никто не ответил, когда я подергал старомодный шнур звонка, чтобы позвать Сципиона. Затем, в надежде найти кого-нибудь, я стал бродить по дому и вскоре увидел пятно, расползшееся на потолке — яркое пятно, которое, должно быть, проникло сквозь пол комнаты Марселин.
Мгновенно я забыл о своих недугах и поспешил наверх, чтобы выяснять, что случилось. Все ужасы, что могут происходить под солнцем, промелькнуло в моем сознании, пока я боролся с деформированной сыростью дверью ее тихой комнаты, и наиболее отвратительным в этом было ужасное ощущение и роковое ожидание каких-то зловещих событий. На меня давила мысль о том, что безымянный ужас, наконец, прорвался, что запредельное, космическое зло нашло пристанище под крышей моего дома, результатом чего могли быть только кровь и трагедия.
Дверь, наконец, поддалась, и я, запинаясь, вошел в большую комнату, затененную ветвями больших деревьев за окнами. На мгновение я ничего не мог делать, кроме как вздрагивать от омерзительного зловония, ворвавшегося в мои ноздри. Затем, включив электрический свет и оглядевшись вокруг, я остановил взгляд на невыразимом богохульном предмете, лежавшем на желто-синем коврике.
Предмет лежал вниз лицом в большой луже темной густой крови, и на его обнаженной спине виднелся окровавленный отпечаток башмака. Кровь была разбрызгана повсюду — на стенах, на мебели и на полу. Мои колени подогнулись, пока я разглядывал эту сцену, так что я был вынужден резко упасть в кресло. Этим предметом, очевидно, был человек, хотя поначалу идентифицировать его было непросто, так как на нем не было одежды, а большинство волос на голове было варварски вырезано или, скорее, вырвано. Тело человека имело цвет темной слоновой кости, и я понял, что это, видимо, была Марселин. Отпечаток башмака на спине придавал телу еще более чудовищный вид. Я не мог даже представить странную, ужасную трагедию, которая, должно быть, имела здесь место, пока я спал в нижней комнате. Когда я поднял руку, чтобы обтереть капли на лбу, я увидел, что мои пальцы были перепачканы липкой кровью. Я вздрогнул, а затем понял, что кровь, вероятно, находилась на поверхности двери, которую неизвестный преступник, выходя, закрыл. Он забрал оружие с собой; так я решил, поскольку никаких смертоносных инструментов здесь не было видно.
Исследуя пол, я обнаружил группу липких отпечатков, похожих на тот, что был на теле, которые вели от этого ужасного предмета к двери. Был также и другой след крови, причем его происхождение казалось мне необъяснимым — широкая непрерывная линия, как будто отмечавшая путь какой-то огромной змеи. Сначала я решил, что он возник, должно быть, из-за того, что чего убийца волочил что-то за собой. Затем, заметив, что некоторые из отпечатков ног накладывались на этот загадочный след, я был вынужден допустить, что он появился еще до того, как убийца вышел из комнаты. Но какое ползающее существо могло находиться здесь вместе с жертвой и преступником и при этом покинуло комнату до того, как убийца закончил свое дело? Задав себе этот вопрос, я обратил внимание на новую серию отдаленных призрачных возгласов.
Наконец, с трудом очнувшись от летаргического ужаса, я снова сдвинулся с места и стал следовать отпечаткам на полу. Я не мог даже предположить, кто был убийцей, так же как не мог объяснить отсутствие слуг. Я смутно ощущал, что должен подняться в аттическую комнату Марша, но прежде, чем эта идея окончательно созрела в моем мозгу, я увидел, что кровавый след действительно ведет меня туда. Был ли Марш убийцей? Неужели его свела с ума напряженная атмосфера в доме, и он внезапно сорвался?
В аттическом коридоре след ослабел, и отпечатки почти исчезли, сливаясь с темным ковром. Однако я все еще мог различить странную одинокую линию, предшествующую основному следу; она вела прямо к закрытой двери студии Марша, исчезая примерно в середине щели под ней. Очевидно, она пересекла порог в тот момент, когда дверь была широко открыта.
Мое сердце тяжело стучало от усталости, но я взялся за ручку двери и обнаружил, что она не заперта. Открыв ее, я немного постоял в тусклом свете вечернего зарева, чтобы подготовиться к тому новому кошмару, который мог ожидать меня. На полу явно было что-то, напоминающее человека, и я включил лампу.
Как только вспыхнул свет, я увидел этот ужасный предмет — это был бедняга Марш, — а затем я в неверии и отчаянии уставился на то живое существо, что дрожало и смотрело на меня из открытого дверного проема, ведущего в спальню Марша. Это был взъерошенный человек с безумным взглядом, покрытый засохшей кровью и держащий в руке жуткое мачете, которое служило одним из украшений на стене студии. Однако даже в этот чудовищный момент я узнал в нем того, кто, по моему мнению, должен был быть в тысяче миль отсюда. Это было мой сын Дени — или безумец, который когда-то было Дени.
Мое появление вроде бы частично привело его в сознание или, по крайней мере, вернуло память моему несчастному мальчику. Он выпрямился и попытался поднять голову, как будто старался отряхнуться от мрачного воздействия окружающей обстановки. Я не мог вымолвить ни слова, но лишь двигал губами. Мой взгляд на мгновение упал на фигуру, лежащую на полу перед тяжело задрапированным плотной тканью мольбертом — фигуру, к которой вел странный кровавый след и которая, казалось, была оплетена какими-то темными вязкими нитями. Направление моего взгляда, очевидно, нашло отклик в смятенном сознании Дени, поскольку он внезапно начал бормотать хриплым шепотом какие-то слова, смысл которых я скоро ухватил.
«Я должен был уничтожить ее… она была дьяволом… верховной жрицей вселенского зла… отродье бездны… Марш знал и пытался предупредить меня. Добрый старина Фрэнк — я не убивал его, хотя и был готов к тому прежде, чем, наконец, все понял. Но я понял — и уничтожил ее… а затем эти проклятые волосы…»
Я в ужасе слушал его; Дени на секунду поперхнулся от волнения, остановился, и снова продолжил.
«Ты не знал… ее письма стали странными, и я понял, что она влюбилась в Марша. Потом она почти прекратила писать. Он никогда не упоминал о ней, и я чувствовал, что что-то не так. Я подумал, что должен возвратиться и выяснить, в чем дело. Я не стал предупреждать тебя, поскольку ты вряд ли согласился бы со мной. Я хотел удивить их. Приехав сегодня около полудня, я зашел в дом и отослал всех слуг, оставив только полевых рабочих, поскольку их хижины находятся вне пределов слышимости. Я сказал Мак-Кэйбу, чтобы тот получил для меня кое-какие вещи на мысе Жирардо и не особо старался вернуться завтрашнего дня. Я велел Мэри отвезти всех негров на старом автомобиле в деревню Бенд-Виллэдж на отдых, сообщив им, что мы собираемся отъехать на что-то вроде пикника и не будем нуждаться в их услугах. Затем я сказал тем, кто остался охранять негритянские домики, что им лучше остаться на всю ночь у двоюродного брата дяди Сципа».
Речь Дени стала совершенно бессвязной, и мне пришлось напрягать слух, чтобы разбирать каждое слово. Мне вновь показалось, что я слышу отдаленный дикий вопль, но Дени продолжил свой рассказ.
«Я увидел, что ты спишь нижней комнате и вряд ли вскоре проснешься. Затем я стал тихо красться наверх, чтобы застать врасплох Марша и… ту женщину!»
Мой сын вздрогнул, не решившись произнести имя Марселин. В тот же момент я увидел, что его глаза расширились одновременно с разорвавшим тишину криком, который теперь производил впечатление все более знакомого.
«Ее не было в своей комнате, поэтому я поднялся в студию. Дверь была закрыта, и я услышал голоса внутри. Я не стал стучать — просто ворвался в помещение и увидел ее позирующей для картины. Обнаженную, но всю обвитую адскими волосами. И всеми возможными способами строящую глазки Маршу. Мольберт стоял довольно далеко от двери, так что я не мог видеть изображение. Их обоих очень потрясло мое вторжение, и Марш опустил свою кисть. Я был в гневе и сказал ему, что он должен показать мне портрет, но он постепенно успокоился и заявил мне, что работа еще не закончена. Осталось день или два — а затем я увижу картину, в то время как она ее еще не видела.
Но это не удовлетворило меня. Я принялся настаивать, но он покрыл портрет бархатной завесой прежде, чем я смог разглядеть его. Он был готов сопротивляться, дабы не позволить мне увидеть полотно, но она… она поднялась со своего места и подошла ко мне. Сказала, что мы должны увидеть это. Фрэнк ужасно разозлился и ударил меня кулаком, когда я, в свою очередь, попытался ударить его и сдернуть завесу. Я отразил удар и буквально нокаутировал его. Затем я был практически оглушен тем воплем, что издало это… существо. Она сама сняла покрывало и бросила взгляд на то, что нарисовал Марш. Я оглянулся и увидел, что она, как сумасшедшая, выбежала из студии — а затем я увидел изображение».
Безумие вновь вспыхнуло в глазах моего сына, когда он дошел до этого места в рассказе, и на секунду мне показалось, что он готов наброситься на меня с мачете. Но после паузы он немного успокоился.
«О, Боже — этот портрет! Никогда не смотри на него! Сожги его вместе с драпировкой и брось пепел в реку! Марш знал — и предупреждал меня. Он знал, что на самом деле представляла собой эта женщина… или леопард, или горгона, или ламия, чем бы она ни была. Он пытался намекать мне на это еще с тех пор, как я встретил ее в парижской студии Марша, но это нельзя было выразить словами. Я полагал, что люди клеветали на нее, когда шептали ужасные вещи — она загипнотизировала меня так, что я не мог верить простым фактам — но это изображение выдало ее тайну целиком — всю ее чудовищную сущность!
Боже, ведь Фрэнк — великий художник! Этот портрет — самое грандиозное произведение, которое создала живая душа с эпохи Рембрандта! Было бы преступлением сжечь его — но гораздо большим преступлением будет позволить ему существовать; точно так же было бы отвратительным грехом позволить этой женщине-демону продолжать жить. В ту минуту, когда я разглядывал картину, я понял, кем она была и какую роль она играла в кошмарной тайне, пришедшей к нам со времени Ктулху и Старцев — тайне, которая была почти стерта, когда погрузилась в океан Атлантида, но сохранилась в скрытых традициях, аллегорических мифах и запретных полуночных ритуалах. Ты должен знать, что ее культ был настоящим, ни намека на подделку. Было бы великим благом, если бы ее культ оказался имитацией. Но это было старая, отвратительная тень того, что философы никогда не смели упоминать — то, на что намекает Некрономикон и отображается в символической форме в колоссах острова Пасхи.
Она думала, что мы не могли распознать ее, что ложная внешность будет удерживать нас до тех пор, пока мы за бесценок не продадим свои бессмертные души. И была отчасти права — мою душу она, в конце концов, получила. Ей нужно было всего лишь ждать. Но Фрэнк — добрый старина Фрэнк — был намного умнее и проницательнее меня. Он знал, что все это значило, и решил нарисовать ее. Я не сомневаюсь в том, что пронзительно взвизгнула и убежала именно тогда, когда увидела картину. Портрет еще не был полностью готов, но, видит Бог, и этого было достаточно.
Затем я понял, что должен убить ее — уничтожить ее и все, что связано с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8