Там же, в бумажнике, лежало вдвое сложенное письмо: Киев,
пр.Победы 22 кв.25 Шустенко Константину. На письме - штамп Москвы и
неразборчивая подпись вместо обратного адреса. Читать чужое письмо мне не
хотелось. Я отложил его в сторону. Пролистал записную книжку и тоже
отложил ее к письму.
Значит его действительно звали Костей?! Ну и что? Ничего это не
меняет.
В комнате зазвонил телефон и тут же, словно этот же звон эхом
отозвался в голове.
Я поднял трубку.
- Ну наконец! Привет! - ворвался в мое ухо радостный голос Лены-Вики.
- Куда ты пропал? Я тебе уже несколько дней звоню!
- Уезжал, - соврал я.
- Хочешь, чтобы я приехала?
- Хочу, но я больной, простудился...
- Ничего, зараза к заразе не пристает. Через часик буду!
Я вернулся на кухню, положил костины бумаги в кулек и сунул его в
кухонный пенал.
Лена приехала раньше, чем обещала.
- Смотри, а вдруг это грипп? - предупредил ее я.
Она пыталась лечить меня любовью, но в результате действительно
заразилась и мы вдвоем лежали и "умирали" на разложенном диване, по
очереди кашляя и меряя температуру. Правда вдвоем болеть было легче. Лена
успевала не только болеть, но и готовить еду, поить себя и меня чаем с
медом.
Проболели мы почти неделю и дело пошло на поправку.
- Мои, наверно, все морги уже обзвонили! - предположила она однажды
вечером.
- Так позвони им, скажи, что живая!
Лена нехотя набрала номер. Сказала действительно только: "Привет, я
живая. Пока!". И положила трубку.
Потом вызвалась сходить в гастроном - все съедобное в доме было уже
съедено.
Ужинали мы почти в полночь. С мясом и вином. После вина я потянулся к
ней, но она, ответив на поцелуй, встряхнула меня и словно поставила на
место.
- У меня начались выходные! - сказала она и я все понял.
Спали мы снова вместе, обмениваясь теплом.
За окном дул сильный ветер. Иногда дрожали оконные стекла. Мне
снилась метель.
Скоро ведь выпадет снег и при таком ветре он будет больно бить в
лицо.
Я спал некрепко, и мысли, сотканные из ностальгии и романтики,
ласкали мозг, давая ему богатую пищу для сновидений.

20
Наступил первый ноябрьский вторник.
- Поболели и хватит! - сказала после завтрака Лена.
Она оделась, собрала свои вещи в маленький кожаный рюкзачок и, бросив
на ходу: "Скоро позвоню!", вышла из квартиры. На лестничной клетке она
обернулась, улыбнулась и чмокнула тонкими губками то небольшое расстояние,
разделявшее нас.
Я опять остался один. Простуда прошла, Лена уехала.
Начиналась зима.
Уже пару раз выпадал первый пробный снег. Выпадал и таял.
А я смотрел в окно и чувствовал, что выпал из времени. Надо было
догнать это время. Но как?
Самый простой способ оказался для меня и самым приемлемым: я пошел в
читальный зал ЖЭКовской библиотеки и, сидя рядом с любознательным
пенсионером принялся листать подшивки газет за последние пару недель. На
последней странице "Вечернего Киева" мне бросилось в глаза укутанное в
черную рамку соболезнование бывшему главному инженеру завода имени Артема
Шустенко Николаю Григорьевичу в связи с трагической гибелью его сына
Константина. Я нашел "Киевские ведомости" за это же число и там уже
прочитал гораздо больше об известном мне событии. Было указано и место, и
предпологаемое орудие убийства. Только версия, выдвинутая газетой, была
далека от реальной. Судя по всему милиция тоже считала, что Костю убили в
наказание отцу, который, как выяснилось из этого же репортажа, был не
просто бывшим главным инженером, а действующим директором НБН -
Независимой Биржи Недвижимости. До этого кто-то пытался взорвать его
машину, два раза поджигали двери квартиры. Цепочка выстраивалась сама по
себе. Аккуратно, словно кирпичики, события накладывались друг на друга и
сверху, последним и завершающим кирпичем этой зловещей "кладки" ложилось
убийство.
Прочитал я криминальную хронику Киева и за другие дни - все то же
самое: убийства, взрывы, разборки. Обычная ежедневная жизнь большого
города.
Теперь я точно знал - в Киеве за время моей болезни ничего особенного
не произошло. Только погода вносила разнообразие - снова пошел снег.
Я вспомнил о том, как я не собирался дожить до этой зимы, до первого
снега. Это вызвало у меня грустную улыбку.
Дожил ведь! Только можно было бы дожить проще, без этой диковатой
истории, которая так плохо, но при этом еще и так хорошо для меня,
кончилась.
В знак своей живучести я решил поехать в кафе на Братскую.
Там было безлюдно. Только сидела в углу уже виденная здесь однажды
смешноватая девченка в черной кожаной кепке и в той же коротковатой
серосиней китайской курточке. Между ее стулом и стенкой стояла большая
папка.
- Художница! - подумал я.
Подошел.
- Извините, "Кеглевича" не желаете?
Она с любопытством подняла на меня взгляд.
- Желаю, - сказала. - И шоколадку, если можно.
Я взял ей и то, и другое. И себе взял еще сто грамм. Подсел к ней для
разговора, но разговора не получилось. Она довольно быстро выпила водку, а
шоколадку спрятала в карман и стала собираться.
- Мне ехать далеко, я на Борщаговке живу, - объяснила она свою
поспешность.
Правда, я успел узнать ее имя - Аня. Она была дипломницей
худинститута. Когда-то мне говорили, что в этот институт нормальных не
берут. Теперь я был готов с этим согласиться. Только с одним небольшим
дополнением - ненормальные люди всегда интересней нормальных. С ними не
бывает скучно, с ними может быть опасно, но не скучно.
"Кофейница" стала меня выпроваживать в половину седьмого.
- Что я, из-за одного тебя буду здесь сидеть?! - она развела руками.
Я согласился с ее доводом и вышел.
На улице шел снег.

21
Бывшие ноябрьские праздники прошли незаметно. Только вечером
восьмого, входя в свое парадное, я наткнулся на выпившего ветерана,
позвякивавшего медалями у лифта. Он так и остался стоять на лестничной
площадке первого этажа. Последний из могикан.
Зайдя с холода домой, я вдруг понял, что похолодало не только на
улице. В квартире было не намного теплее. Сильный сквозняк, пробивавшийся
сквозь незаклеенные оконные рамы, уже в коридоре превращался в воздушный
поток, со свистом прорывающийся наружу через закрытые, оббитые черным
дермантином двери.
Я сбросил пуховую куртку и сходу взялся за утепление своего жилища. В
прошлом году рамы были заклеены еще в начале октября, но тогда хозяйством
командовала жена. Командовала негромко, но легче было сделать то, что она
хотела, чем выдерживать потом ее надутое молчание. В этом году зима
застала меня врасплох и в одиночестве. Одиночество, правда, было
переменным, как ток. Приходила иногда Лена-Вика, оставалась на несколько
дней. Потом на несколько дней исчезала, и снова звонила и сообщала
радостным голосом, что выезжает.
Потихоньку проедались оставшиеся от чужого развода доллары. Костин
полтинник я не трогал, и даже если бы кончились у меня деньги, врядли бы я
смог полезть в его бумажник. Это было чужое, как и остальные "сувениры",
принесенные мною домой в тот дождливый вечер. Я часто раскладывал их на
столе, смотрел на письмо, не читая его, рассматривал фотографию уставшей
женщины с ребенком на руках. Сейчас, после того, что произошло, она,
должно быть, выглядит еще более уставшей.
Иногда мне казалось, что я просто нашел где-то эти бумаги и у меня
вдруг возникало желание отнести их по адресу, указанному на конверте. Я не
помнил тот момент, когда я обыскивал костины карманы, но я знал, что я это
сделал. И все равно появлялось это странное ощущение, будто это произошло
не со мной, будто я просто шел по улице и нашел у обочины чей-то бумажник.
И теперь надо вернуть его хозяину, можно бросить в почтовый ящик...
И снова перед глазами оказывалась фотография уставшей молодой женщины
с грудным младенцем на руках. Я пил чай и смотрел на нее, на эту женщину.
Думал о ней. Во всей этой истории она была единственной невинно
пострадавшей. Был, конечно, еще и ребенок, но пока он поймет, что
пострадал, пройдет немало лет. О Косте же я думал гораздо меньше. Та
работа, которую он выбрал, привела бы его раньше или позже на тот свет. В
этих рассуждениях можно было идти и дальше, и тогда вышло бы, что его
ранняя смерть спасла много жизней. Но это был блеф, его смерть лишь
обеспечила других специалистов этой проффессии дополнительными заказами.
Я замешал из муки клейстер и, законопатив щели в рамах паралоном,
заклеивал их вырезанными из газет полосами. Через полчаса дело было
сделано. Сквозняк исчез, хотя теплее не стало. Но на все надо время, и
особенно на то, чтобы батареи в моей квартире начали действительно
нагревать воздух.
Я пил чай. За окном длился зимний вечер, морозный и скрытный.
Утром дети будут радостно играть в снежки, а взрослые будут вызывать
милицию, чтобы приехала машина и убрала замерзшего ночью пьяного с
автобусной остановки. И короткий зимний день поспешит дальше.
Я сидел за кухонным столом, пил чай и пережидал зиму, как лодочники
пережидают ледоход перед тем, как переплыть реку.
О чем, интересно, сейчас думает костина жена, или вернее сказать -
вдова? Она, может, тоже смотрит в окно? А рядом спит ребенок, слишком
маленький, чтобы запомнить отца. Ему, наверно, тепло, он хорошо укутан. А
ей - холодно. Холодно и одиноко...
Может, я когда-нибудь познакомлюсь с ней. Как бы случайно. У меня
ведь есть ее адрес и фотография. Познакомлюсь и попробую чем-нибудь
помочь. Только чем?
А что сейчас делает моя жена? Где она? С кем?
Нет, на самом деле меня это больше не интересовало. Моей жене
наверняка не было одиноко.
Утомленность легла на плечи, как тяжелое пальто.
Граница зимнего вечера и зимней ночи неразличима.
Захотелось тепла и я лег спать.

22
Прошло несколько дней. Квартира моя нагрелась и теперь, возвращаясь с
пятнадцатиградусного мороза домой, я приходил в тепло и уют. Эта огромная
разница температур по обе стороны окна держала меня большей частью внутри.
Но внутри было скучно, жизнь ограничивалась питьем чая и чтением все тех
же газет бесплатных объявлений. Дни наполнялись ожиданием, но ожидать я
мог только одного - звонка Лены. Последний раз мы виделись больше недели
назад. Обычно она звонила ближе к вечеру, но в этот раз звонок раздался в
полдень. Она сказала, что сильно простудилась и лежит дома. Выздоровеет -
перезвонит.
Я еще не успел как следует огорчиться своему затянувшемуся
одиночеству, как снова зазвонил телефон.
Звонил Дима.
- Приезжай вечерком. Погреемся, - сказал он.
Около восьми мы с ним закрылись в его киоске. Дима накрыл привычный
стол, включил кассетник и разлил по стопкам лимонную водку.
В киоске было тепло - под стенкой стоял раскрасневшийся электрокамин.
- Знаешь, что с Костей случилось? - после второй стопки спросил Дима.
- В "ведомостях" читал.
- Он теперь твой должник, - сказал Дима. - Работу он не сделал...
Я махнул рукой.
- Что теперь говорить? Его уже нет... - я говорил осторожно,
прислушиваясь к собственным интонациям, боялся услышать в своем голосе
фальш. - И не надо уже ничего...
Дима напряженно посмотрел мне в глаза, облизал языком толстые губы,
словно они пересохли. Я на мгновение испугался его взгляда. Показалось
вдруг, что Дима что-то знает. С испугу я налил себе внеочередную стопку и
выпил ее в четверть глотка.
Дима полез во внутренний карман своей джинсовой куртки. Его рука
долго возилась там, так долго, что я устал от собственной нервозности и
решил - будь, что будет! Припрет он меня к стенке вопросом - отнекиваться
не буду.
Наконец он вытащил из кармана руку и я увидел на его ладони пачку
долларов. Он положил доллары на стол и снова напряженно уставился мне в
глаза.
- Мы с Костей работали на доверии. У меня он вперед денег не брал.
Если хочешь - я могу поговорить с другим человеком...
- Не надо! - оборвал я Диму. - Уже не надо!
Он с пониманием кивнул. Потом вздохнул. Выпил.
- Ты с ним дружил? - осторожно спросил я.
- Какая сейчас дружба? Дружбы больше нет. Есть деловые отношения.
Косте можно было верить. Нормальный был парень. Но что поделаешь, это
жизнь... Кто-нибудь придет и на его место.
"Кто-нибудь придет и на его место?!" - повторил я мысленно димины
слова. Повторил и подумал: а что именно он имел в виду? Смысл этой фразы
раздваивался и даже растраивался, и все это явно без участия лимонной
водки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13