"Оно и лучше, пусть
спокойно посидят дома". А Рема вроде бы вздохнула. Исабель
вспомнила об этом, перед тем как уснуть, в ту пору, когда в
темноте появляются лица разных людей, она снова увидела Малыша,
вот он выходит на крыльцо покурить, худощавый такой, напевает;
увидела Рему, она несла Малышу кофе, и он взял чашку
неправильно, вот неуклюжий, сжал пальцы Ремы, когда брал чашку,
Исабель из столовой увидела, как Рема отдергивает руку, Малыш
едва успел подхватить чашку, а то кокнулась бы; и он смеялся
оттого, что так нелепо вышло. Лучше черных брать муравьев, а не
рыжих: черные крупнее и злее. А потом напустить к ним уйму
рыжих и глядеть сквозь стеклянные стенки, как они воюют,
никакой опасности. Только вдруг не захотят подраться? Устроят
два муравейника, один в одном углу ящика, другой - в другом.
Ну, ничего, можно будет изучать обычаи тех и тех, для каждых
особая тетрадка. Но скорее всего подерутся все-таки, война не
на жизнь, а на смерть, можно наблюдать сквозь стекло, и
понадобится всего одна тетрадка.
Рема не любила за ними подсматривать; иногда только,
проходя мимо спален, видела, что они сидят у окна возле
формикария и лица у обоих увлеченно-сосредоточенные и
значительные. Нино обязан был сразу же показывать, где появился
новый ход, а Исабель наносила ход на план, который чертила
чернилами на развороте тетрадного листа. По совету Луиса они в
конце концов взяли одних только черных муравьев, и муравейник у
них был уже огромный, муравьи будто взбесились, работали до
поздней ночи, рыли и откидывали землю, причем без конца
строились и перестраивались, сновали туда-сюда, шевелили
целеустремленно лапками, и то у них внезапный приступ ярости,
то рвения, то собьются в кучку, то разбегутся в стороны, а
почему - не разглядеть. Исабель уж и не знала, что записывать,
мало-помалу забросила тетрадку, и они с Нино часами изучали
муравьиную жизнь и тут же забывали про сделанные открытия. Нино
уже хотелось снова в сад, он заговаривал про гамаки и про
лошадок. Исабель немножко презирала его. Формикарий стоил всего
поместья Лос-Орнерос, она упивалась мыслью, что муравьи
ползают, где хотят, не боясь никаких тигров, а иногда она
придумывала крохотного тигрика, величиною с резинку для
стирания: может, он бродит по ходам муравейника и потому
муравьи то сбиваются в кучу, то разбегаются. И ей нравилось,
что в стеклянном мирке повторяется большой мир, потому что
сейчас она чувствовала себя немножко пленницей, сейчас
запрещено было спускаться в столовую, пока Рема не скажет, что
можно.
Она прижалась носом к одной из стеклянных стенок и сделала
внимательное лицо: ей нравилось, когда ее принимали всерьез;
она услышала - Рема остановилась в дверях, стоит, смотрит на
нее. Все, что касается Ремы, слух ее улавливал четко-четко.
- Что же ты в одиночестве?
- Нино ушел качаться в гамаке. По-моему, это - царица,
вон какая огромная.
Передник Ремы отражался в стекле. Исабель увидела, что
одна рука Ремы чуть приподнята; рука отражалась в стекле, и
казалось, что она внутри формикария; Исабель вдруг вспомнилось,
как эта рука протягивала Малышу чашку кофе, но теперь по
пальцам ползли муравьи, вместо чашки были муравьи, а пальцы
Малыша снова стиснули пальцы Ремы.
- Рема, уберите руку.
- Руку?
- Вот теперь хорошо. А то отражение пугало муравьев.
- Ага. Теперь уже можно спускаться в столовую.
- Потом. Малыш злится на вас, да, Рема?
Рука скользнула по стенке формикария, словно птичье крыло
по оконному стеклу. Исабели показалось, муравьи вправду
испугались отражения, потому и удирают. Теперь ничего уже было
не разглядеть. Рема ушла, из коридора доносились ее шаги, она
словно спасалась бегством от неведомой опасности. Исабель вдруг
испугалась своего вопроса, страх был глухой и бессмысленный, а
может, она испугалась не потому, что задала вопрос, а потому,
что увидела, как уходит Рема, словно спасается бегством, и
стекло снова стало прозрачным, а муравьиные коридорчики
извивались, были похожи на скрючившиеся в земле пальцы.
Однажды после обеда была сиеста, потом арбуз, потом игра в
пелоту, мяч посылали в стену, увитую глициниями и выходившую на
ручей, Нино бьы на высоте, брал мячи, казавшиеся безнадежными,
взбирался на крышу, карабкаясь по веткам глициний, и вытаскивал
мяч, застрявший между черепицами. Из ивняка пришел
мальчишка-пеон, его приняли в игру, но он был неуклюж и все
время мазал. Исабель нюхала листья терпентинового дерева, и в
тот миг, когда отбила коварный мяч, который Нино послал свечой,
низко-низко, она всем нутром ощутила радость лета. В первый раз
все обрело смысл: ее приезд в Лос-Орнерос, каникулы, Нино. Она
вспомнила про формикарий там, наверху, и это было что-то
мертвое и осклизлое, жуть мельтешащих в поисках выхода лапок,
спертый, нездоровый воздух. Она ударила по мячу в остервенении,
в восторге, куснула черенок листа и сплюнула с отвращением,
наконец-то ощутив, что по-настоящему счастлива под солнцем,
какого в городе не бывает.
Осколки стекла посыпались градом. Мяч угодил в окно
кабинета Малыша. Малыш высунулся в проем, он был в легкой
рубашке, в больших черных очках.
- Сопляки вонючие!
Мальчишка-пеон удрал. Нино придвинулся поближе к Исабели,
она чувствовала, что он дрожит той же дрожью, что листья ив над
ручьем.
- Мы нечаянно, дядя.
- Правда, Малыш, получилось нечаянно.
Но его уже не было.
Исабель попросила Рему унести формикарий, и Рема
обещалась. Но пока она помогала Исабели развесить одежду и
надеть пижаму, обе про это забыли. Исабель ощутила присутствие
муравьев, только когда Рема погасила у нее свет и ушла по
коридору пожелать спокойной ночи Нино, все еще заплаканному и
удрученному, и у Исабели не хватило духу позвать Рему снова,
еще подумает, что она соплячка. Исабель решила поскорей уснуть,
а сон все не шел и не шел - как никогда. Вот наступило то
время, когда в темноте появляются чьи-то лица. Исабель увидела
Инес и маму, они переглядывались заговорщически, улыбаясь друг
другу и натягивая фосфоресцирующие желтые перчатки. Увидела
плачущего Нино, снова Инес и маму, теперь перчатки превратились
в фиолетовые колпачки, колпачки вертелись у них на макушках, у
Нино глаза были огромные и пустые - может, потому, что он
столько плакал, - и она предвкушала, что вот-вот увидит Рему и
Луиса, ей хотелось увидеть их, а не Малыша, но увидела она
Малыша, он был без очков, лицо перекошено, как тогда, когда он
стал бить Нино, и Нино пятился и пятился, пока не прижался к
стене, он глядел на Малыша, словно надеясь, что все это наконец
кончится, но Малыш снова хлестнул его по лицу, наотмашь и
несильно, звук такой, словно рука у Малыша была мокрая, но тут
Рема заслонила Нино собою. Малыш засмеялся, придвинув лицо
близко-близко к лицу Ремы, и в этот миг они услышали, что вошел
Луис, и Луис сказал от двери, что уже можно идти во внутреннюю
столовую. Все произошло так быстро, все произошло лишь потому,
что Исабель и Нино были в гостиной, и Рема пришла сказать,
чтобы они не выходили оттуда, пока Луис не выяснит, в какой
комнате тигр; и осталась поглядеть, как они играют в шашки.
Нино выигрывал, и Рема похвалила его, тут Нино так обрадовался,
что обнял ее за талию и попытался поцеловать. Рема смеялась,
наклонилась к нему, и Нино целовал ее в глаза и в нос, и оба
смеялись, Исабель тоже смеялась, все они так радовались этой
игре. Они и не заметили, как подошел Малыш, Малыш рывком
оттащил Нино, сказал что-то про стекло, которое тот разбил у
него в комнате, и стал хлестать его по щекам, хлестал и смотрел
на Рему, казалось, он больше всего разозлился на Рему, она же
какое-то мгновение смотрела на него с вызовом, и тут Исабель в
испуге увидела, что она заслонила собою Нино и смотрит прямо в
глаза Малышу. Вся эта сцена была какая-то невсамделишная,
сплошная ложь, Луис думал, Нино плачет из-за пощечин, Малыш
глядел на Рему так, словно приказывал ей молчать, сейчас
Исабель видела, какой у него злой и красивый рот, губы
красные-красные; сейчас, в темноте, губы казались еще алей,
чуть приоткрылись так, что поблескивали зубы. Сквозь оскал
прорвался клубок тумана, зеленый треугольник, Исабель моргала,
прогоняя видения, и снова появились Инес с мамой, обе в желтых
перчатках; Исабель поглядела на обеих и вспомнила про
формикарий: он тут, а его не видно; желтых перчаток тут нет, а
зато она видит их ясно, как при свете дня. Ей показалось, это
даже занятно, формикария никак не разглядеть, но он здесь, и
это ощущаешь, словно тяжесть, как будто бы кусок пространства
уплотнился и ожил. Ощущение было такое назойливое, что Исабель
пошарила по ночному столику в поисках спичек и свечи.
Формикарий возник из небытия в оболочке из колеблющейся
полумглы. Исабель подходила к нему со свечой в руке. Бедные
мурашки, подумают, солнце восходит. Когда она смогла разглядеть
формикарий с одного боку, ей стало страшно: муравьи,
оказывается, не прерывали работы и в полной темноте. Она
смотрела, как они снуют туда-сюда в тишине, которую можно было
видеть, трогать. Муравьи работали внутри, словно еще не
утратили надежды выбраться на свободу.
Чаще всего о том, где сейчас тигр, сообщал надсмотрщик;
Луис доверял ему целиком и полностью, и так как почти весь день
проводил за работой у себя в кабинете, то и сам никогда не
выходил, и обитателей верхнего этажа никуда не пускал, покуда
дон Роберто не явится с докладом. Но они тоже должны были
оповещать друг друга. Рема, занятая по дому, хорошо знала, что
делается и наверху, и внизу Иногда Малыша либо Луиса оповещал
кто-нибудь из детей. Не потому, что сами видели; но когда дон
Роберто встречал их вне дома, он сообщал, где сейчас тигр, и
они передавали взрослым. Нино доверяли целиком и полностью,
Исабели не так, потому что она появилась здесь недавно и могла
напутать. Но позже, поскольку Нино вечно ходил за нею как
пришитый, ей в конце концов стали доверять так же, как ему. Это
все с утра и до сумерек; а вечером Малыш выходил проверять, на
привязи ли собаки и не осталось ли где возле дома раскаленных
углей. Исабель заметила, что он всегда брал с собой револьвер,
а иногда еще трость с серебряным набалдашником.
Рему она расспрашивать не хотела, потому что Реме все это
явно казалось чем-то самоочевидным и неизбежным; спросить ее
означало бы расписаться в собственной глупости, а Исабель
старалась не поступиться гордостью перед другой женщиной. С
Нино все было просто, он объяснял и рассказывал. В его
изложении все казалось ясно и понятно. Но вот ночью, пытаясь
воссоздать эту понятность и эту ясность Исабель сознавала, что
самое главное и важное по-прежнему от нее ускользает. Она
быстро усвоила правило номер один: предварительно выяснить,
можно ли выйти из дому либо спуститься в столовую на веранду, в
кабинет Луиса, в библиотеку. "Следует верить словам дона
Роберто", - сказала в самом начале Рема. И словам самой Ремы,
и словам Нино; Луиса Исабель не спрашивала, он редко когда
знал. Малыш всегда знал, но его Исабель не спросила ни разу. И
таким образом, все было просто, жизнь Исабели упорядочилась, по
сравнению с городской стало больше ограничений по части свободы
передвижения и меньше - по части одежды, еды, времени сна.
Настоящее летнее житье, весь год бы так.
...скоро тебя увидеть. У них все хорошо. Мы с Нино
завели формикарий и играем, и собираем большой гербарии. Рема
тебя целует, у нее все хорошо. По-моему, она грустная, и Луис
тоже, но он очень хороший. Я думаю, он нездоров, оттого что
слишком много занимается науками. Рема подарила мне платочки,
разноцветные, чудесных цветов, Инес понравится. Мама, здесь
красиво, и мне весело с Нино, а дон Роберто, он надсмотрщик, он
говорит нам, когда можно идти и куда, а раз после обеда чуть не
ошибся, говорит, идите на берег ручья, тут пришел один пеон и
говорит, нельзя, видела бы ты, как расстроился дон Роберто, и
Рема тоже, она взяла Нино на руки и все целовала, целовала, а
меня крепко обняла. Тут Луис говорит, дом не для детей, а Нино
его спрашивает, кто тут дети, и все засмеялись, даже Малыш и
тот смеялся. Дон Роберто, он надсмотрщик.
Если бы ты приехала за мной, могла бы остаться на
несколько дней, могла бы побыть с Ремой и развеселить ее.
По-моему, Рема...
Но как написать маме, что Рема плакала ночью, Исабель сама
слышала, как она плакала, когда, спотыкаясь, брела по коридору,
постояла у двери Нино, потом пошла дальше, стала спускаться по
лестнице (наверное, утирала слезы), и тут издали голос Луиса:
1 2 3