Самая неприятная
пришла в субботу, в полдень, в голубом конверте, откуда на
Марио глядела фотография Гектора в "Последнем часе", рядом с
заметкой, в которой несколько строчек было подчеркнуто синими
чернилами. "Как уверяют родственники, только глубокое отчаяние
могло толкнуть его на самоубийство". Он почему-то подумал, что
родственники Гектора ни разу не появлялись у Маньяра. Может
быть, заходили в первые дни. Потом он вспомнил про розовую
рыбку; старики говорили, что это подарок матери Гектора.
Розовая рыбка умерла в день, предсказанный Делией. Только
глубокое отчаяние могло толкнуть. Он сжег конверт, вырезку, еще
раз припомнил всех, на кого могло пасть подозрение, и решил
поговорить с Делией начистоту, чтобы избавить ее от этих
невыносимых, отовсюду сочащихся, липких, ядовитых сплетен.
Через пять дней (он так и не говорил ни с Делией, ни со
стариком) пришла вторая. На листке плотной голубой бумаги
сначала, неизвестно почему, стояла звездочка, потом было
написано: "Вы, это, поосторожней, если будете спускаться по
ступенькам". От конверта исходил слабый запах миндального мыла.
Марио подумал, не пользуется ли миндальным мылом девица сверху,
а под конец, неумело храбрясь, даже перерыл комод матушки
Седеете и сестры. И снова он сжег письмо, снова ничего не
сказал Делии. Стоял декабрь, жаркий, один из жарких декабрей
двадцатых; теперь после ужина он шел прямо к Делии, и они
ходили и беседовали в маленьком саду за домом или обходили
кругом квартал. Из-за жары они ели меньше конфет, и, хотя Делия
не отказалась от своих экспериментов, теперь она реже приносила
образцы в залу, предпочитая хранить их в старых коробках,
каждую в отдельном углублении, накрывая сверху светло-зеленой,
как трава газона, бумагой. Марио заметил, что она беспокойна,
как бы начеку. Иногда, сворачивая за угол, она оглядывалась, и
в тот вечер, когда она мотнула головой, проходя мимо почтового
ящика на углу Медрано и Ривадавия, Марио понял, что у нее тоже
есть свои незримые мучители, что, ничего не говоря друг другу,
они испытывают одно и то же чувство затравленности.
Он встретился со стариком Маньяра в немецкой пивной на
углу Кангальо и Пуэйрредон, без конца заказывал ему пиво с
жареной картошкой, но тот сидел молча, осовев, и недоверчиво
поглядывал на Марио, словно в самой их встрече ему чудилось
нечто подозрительное. Марио с улыбкой сказал, что не собирается
просить денег, рассказал напрямик об анонимках, о том, что
Делия нервничает, о почтовом ящике на углу Медрано и
Рива-давия.
- Конечно, как только мы поженимся, это безобразие
прекратится. Но я хочу, чтобы вы мне помогли ее защитить. Такие
вещи для нее опасны. Она человек чувствительный, деликатный.
- Хочешь сказать, что она может свихнуться, верно я
понял?
- Нет, нет, я не про то. Но если она тоже получает
анонимки и ничего не говорит, и все это у нее копится...
- Плохо ты знаешь Делию. Анонимки ей... на анонимки ей
наплевать. Она покрепче, чем ты думаешь.
- Но послушайте, она сама не своя, что-то с ней
происходит, - защищался сбитый с толку Марио.
- Не в этом дело, пойми, - старик громко прихлебывал и
говорил еле внятно. - Она и раньше такая была, уж я-то ее
знаю.
- Когда это раньше?
- Раньше - значит до того, как те померли, дуралей.
Расплатись, мне пора.
Марио хотел возразить, но старик Маньяра уже ковылял к
дверям. Выходя, он слабо махнул на прощанье и пошел в сторону
Онсе, понурив голову. Марио не решился ни пойти за ним, ни даже
хорошенько задуматься над тем, что только что услышал. Как
тогда, в начале, он снова оказался один против всех: девицы
сверху, матушки Седеете, против семьи Маньяра. Даже против
Маньяра.
Делия что-то заподозрила, потому что встретила его не так,
как обычно, много говорила и испытующе глядела на Марио.
Возможно, старики рассказали ей о встрече в пивной; Марио ждал,
пока она сама не коснется этой темы, но она предпочла сесть за
пианино и стала наигрывать то песенки из "Розмари", то Шумана,
то танго Пачо, страстные, с придыханиями - так, что наконец
появились и старики с галетами и малагой, и зажгли весь свет.
Говорили про Полу Негри, про преступление в Линьяре, про
частичное затмение и про то, что у кота расстройство желудка.
Делия считала, что кот наелся волос и надо дать ему касторки.
Старики с ней не спорили, но слушали недоверчиво. Припомнили
знакомого ветеринара, полынный отвар. Решили оставить кота в
саду, пусть сам найдет целебную травку. Но Делия сказала, что
кот все равно умрет, даже если касторка и поможет ему немного.
С улицы донеслись крики газетчика, и старики бросились покупать
"Последний час". По молчаливому знаку Делии Марио потушил в
зале свет. Осталась только лампа на столике в углу, бросавшая
пятна тусклого желтого света на салфетку с футуристическим
узором. Над пианино повис мягкий полумрак.
Марио спросил Делию, готовит ли она подвенечное платье и
какой месяц - март или май - больше подходит для свадьбы.
Собираясь с духом, он выжидал минуту, чтобы завести разговор об
анонимках, и каждый раз страх ошибиться удерживал его. Делия
сидела рядом с ним на темно-зеленом диване, и платье ее смутно
голубело в полутьме. Он хотел поцеловать ее, но почувствовал,
как она сжалась и слегка отодвинулась.
- Мама еще придет прощаться. Подожди, пока они лягут...
Слышно было, как за стеной ходят старики, шуршат газетами,
говорят о чем-то, не умолкая. В тот вечер, хоть и
пол-одиннадцатого, им не хотелось спать и они негромко
переговаривались. Делия снова села к пианино и словно с
каким-то упрямством начала играть бесконечные креольские
вальсы, каждый из которых повторялся "da capo al fine", с
затейливыми пассажами, пусть несколько пошловатыми, но
приводившими Марио в восторг, и она играла, пока старики не
пришли пожелать им спокойной ночи и чтобы они не засиживались,
потому что теперь он, Марио, как член семьи, должен заботиться
о Делии и следить, чтобы она не полуночничала. Наконец они
ушли, словно нехотя, но уже совсем засыпая, и ночь жарко
задышала во входную дверь и окно залы. Марио захотелось
холодной воды, и он пошел на кухню, хотя Делия сама хотела
принести ему и немного встревожилась. Когда он вернулся, Делия
стояла у окна, глядя на пустынную улицу, по которой раньше, вот
так же вечером, уходили от нее Гектор и Роло. Как бы лунный
отсвет лежал на полу у ног Делии, на мельхиоровой розетке,
которую Делия держала в руках, как еще одну, маленькую луну.
Она не хотела, чтобы он пробовал при стариках, пусть поймет,
как надоели ей их упреки, они всегда считали, что она
злоупотребляет добротой Марио, уговаривая его попробовать новые
конфеты, нет, конечно, если он не хочет, но она никому так не
доверяет, как ему, а старики просто неспособны оценить
необычный вкус. Словно умоляя, протягивала она ему конфету, но
теперь Марио понимал затаенное желание, звучавшее в ее голосе,
все вокруг вдруг стало светло и ясно, но не от лунного света и
даже не от слов Делии. Поставив полный стакан на пианино (он
так и не пил на кухне), он взял двумя пальцами конфету, а Делия
стояла рядом в ожидании приговора, и дыхание ее было тяжелым,
словно все зависело от этой минуты, она молчала, но лицо ее
было напряженно-выжидательным, глаза широко раскрылись - или
то была вина освещения, - а по телу пробегала дрожь, она
задыхалась, да, почти задыхалась, когда Марио подносил ко рту
конфету, делая вид, что хочет откусить, опускал руку, и Делия
стонала, словно кто-то неожиданно мешал ей достичь высшей точки
блаженства. Слегка сжимая конфету с боков свободной рукой, он
не спускал глаз с Делии, лицо которой белое как снег, как маска
Пьеро, отвратительно кривилось в полутьме. Пальцы разломили
конфету напополам. Лунный свет отвесно упал на белесое тельце
таракана, голое, без кожицы, а вокруг, смешанные с мятой и
марципаном, лежали кусочки ножек и крыльев, посыпанные мелко
истолченным панцирем.
Он швырнул остатки конфеты ей в лицо, и Делия зарыдала,
закрыв лицо руками, задыхаясь от сотрясающей все ее тело икоты,
и рыдания ее становились все надрывней, как в ту ночь, когда
погиб Роло, и тогда пальцы Марио сжали ее горло, словно чтобы
защитить ее от ужаса, рвущегося из груди, от утробных жалобных
всхлипов, от судорог смеха, нет, он хотел только, чтобы она
замолчала, и сжимал пальцы все сильнее, только чтобы она
замолчала, ведь девица сверху уже, наверное, слушает, замирая
от удовольствия, так что надо было заставить ее замолчать во
что бы то ни стало. Из-за его спины, с кухни, где он нашел кота
с воткнутыми в глаза щепками, ползущего из последних сил, чтобы
все же умереть в доме, доносилось дыхание проснувшихся стариков
Маньяра, которые прятались в столовой, чтобы подслушивать, он
был уверен, что Маньяра все слышали и сейчас там, за дверью, в
темноте столовой, прислушиваются к тому, как он хочет заставить
замолчать Делию. Он ослабил хватку, и Делия упала на диван,
скрюченная, с посиневшим лицом, но живая. Он слышал, как тяжело
дышат за дверью старики, ему было так жаль их: из-за самой
Делии, из-за того, что он еще раз оставляет их с нею, живой. Он
уходил и оставлял их с ней - как Гектор, как Роло. Ему было
очень жаль стариков Маньяра, которые сидели, притихнув, там, в
темноте, и ждали, что он - или все равно кто - заставит
умолкнуть плачущую Делию, оборвет этот ее плач.
1 2 3
пришла в субботу, в полдень, в голубом конверте, откуда на
Марио глядела фотография Гектора в "Последнем часе", рядом с
заметкой, в которой несколько строчек было подчеркнуто синими
чернилами. "Как уверяют родственники, только глубокое отчаяние
могло толкнуть его на самоубийство". Он почему-то подумал, что
родственники Гектора ни разу не появлялись у Маньяра. Может
быть, заходили в первые дни. Потом он вспомнил про розовую
рыбку; старики говорили, что это подарок матери Гектора.
Розовая рыбка умерла в день, предсказанный Делией. Только
глубокое отчаяние могло толкнуть. Он сжег конверт, вырезку, еще
раз припомнил всех, на кого могло пасть подозрение, и решил
поговорить с Делией начистоту, чтобы избавить ее от этих
невыносимых, отовсюду сочащихся, липких, ядовитых сплетен.
Через пять дней (он так и не говорил ни с Делией, ни со
стариком) пришла вторая. На листке плотной голубой бумаги
сначала, неизвестно почему, стояла звездочка, потом было
написано: "Вы, это, поосторожней, если будете спускаться по
ступенькам". От конверта исходил слабый запах миндального мыла.
Марио подумал, не пользуется ли миндальным мылом девица сверху,
а под конец, неумело храбрясь, даже перерыл комод матушки
Седеете и сестры. И снова он сжег письмо, снова ничего не
сказал Делии. Стоял декабрь, жаркий, один из жарких декабрей
двадцатых; теперь после ужина он шел прямо к Делии, и они
ходили и беседовали в маленьком саду за домом или обходили
кругом квартал. Из-за жары они ели меньше конфет, и, хотя Делия
не отказалась от своих экспериментов, теперь она реже приносила
образцы в залу, предпочитая хранить их в старых коробках,
каждую в отдельном углублении, накрывая сверху светло-зеленой,
как трава газона, бумагой. Марио заметил, что она беспокойна,
как бы начеку. Иногда, сворачивая за угол, она оглядывалась, и
в тот вечер, когда она мотнула головой, проходя мимо почтового
ящика на углу Медрано и Ривадавия, Марио понял, что у нее тоже
есть свои незримые мучители, что, ничего не говоря друг другу,
они испытывают одно и то же чувство затравленности.
Он встретился со стариком Маньяра в немецкой пивной на
углу Кангальо и Пуэйрредон, без конца заказывал ему пиво с
жареной картошкой, но тот сидел молча, осовев, и недоверчиво
поглядывал на Марио, словно в самой их встрече ему чудилось
нечто подозрительное. Марио с улыбкой сказал, что не собирается
просить денег, рассказал напрямик об анонимках, о том, что
Делия нервничает, о почтовом ящике на углу Медрано и
Рива-давия.
- Конечно, как только мы поженимся, это безобразие
прекратится. Но я хочу, чтобы вы мне помогли ее защитить. Такие
вещи для нее опасны. Она человек чувствительный, деликатный.
- Хочешь сказать, что она может свихнуться, верно я
понял?
- Нет, нет, я не про то. Но если она тоже получает
анонимки и ничего не говорит, и все это у нее копится...
- Плохо ты знаешь Делию. Анонимки ей... на анонимки ей
наплевать. Она покрепче, чем ты думаешь.
- Но послушайте, она сама не своя, что-то с ней
происходит, - защищался сбитый с толку Марио.
- Не в этом дело, пойми, - старик громко прихлебывал и
говорил еле внятно. - Она и раньше такая была, уж я-то ее
знаю.
- Когда это раньше?
- Раньше - значит до того, как те померли, дуралей.
Расплатись, мне пора.
Марио хотел возразить, но старик Маньяра уже ковылял к
дверям. Выходя, он слабо махнул на прощанье и пошел в сторону
Онсе, понурив голову. Марио не решился ни пойти за ним, ни даже
хорошенько задуматься над тем, что только что услышал. Как
тогда, в начале, он снова оказался один против всех: девицы
сверху, матушки Седеете, против семьи Маньяра. Даже против
Маньяра.
Делия что-то заподозрила, потому что встретила его не так,
как обычно, много говорила и испытующе глядела на Марио.
Возможно, старики рассказали ей о встрече в пивной; Марио ждал,
пока она сама не коснется этой темы, но она предпочла сесть за
пианино и стала наигрывать то песенки из "Розмари", то Шумана,
то танго Пачо, страстные, с придыханиями - так, что наконец
появились и старики с галетами и малагой, и зажгли весь свет.
Говорили про Полу Негри, про преступление в Линьяре, про
частичное затмение и про то, что у кота расстройство желудка.
Делия считала, что кот наелся волос и надо дать ему касторки.
Старики с ней не спорили, но слушали недоверчиво. Припомнили
знакомого ветеринара, полынный отвар. Решили оставить кота в
саду, пусть сам найдет целебную травку. Но Делия сказала, что
кот все равно умрет, даже если касторка и поможет ему немного.
С улицы донеслись крики газетчика, и старики бросились покупать
"Последний час". По молчаливому знаку Делии Марио потушил в
зале свет. Осталась только лампа на столике в углу, бросавшая
пятна тусклого желтого света на салфетку с футуристическим
узором. Над пианино повис мягкий полумрак.
Марио спросил Делию, готовит ли она подвенечное платье и
какой месяц - март или май - больше подходит для свадьбы.
Собираясь с духом, он выжидал минуту, чтобы завести разговор об
анонимках, и каждый раз страх ошибиться удерживал его. Делия
сидела рядом с ним на темно-зеленом диване, и платье ее смутно
голубело в полутьме. Он хотел поцеловать ее, но почувствовал,
как она сжалась и слегка отодвинулась.
- Мама еще придет прощаться. Подожди, пока они лягут...
Слышно было, как за стеной ходят старики, шуршат газетами,
говорят о чем-то, не умолкая. В тот вечер, хоть и
пол-одиннадцатого, им не хотелось спать и они негромко
переговаривались. Делия снова села к пианино и словно с
каким-то упрямством начала играть бесконечные креольские
вальсы, каждый из которых повторялся "da capo al fine", с
затейливыми пассажами, пусть несколько пошловатыми, но
приводившими Марио в восторг, и она играла, пока старики не
пришли пожелать им спокойной ночи и чтобы они не засиживались,
потому что теперь он, Марио, как член семьи, должен заботиться
о Делии и следить, чтобы она не полуночничала. Наконец они
ушли, словно нехотя, но уже совсем засыпая, и ночь жарко
задышала во входную дверь и окно залы. Марио захотелось
холодной воды, и он пошел на кухню, хотя Делия сама хотела
принести ему и немного встревожилась. Когда он вернулся, Делия
стояла у окна, глядя на пустынную улицу, по которой раньше, вот
так же вечером, уходили от нее Гектор и Роло. Как бы лунный
отсвет лежал на полу у ног Делии, на мельхиоровой розетке,
которую Делия держала в руках, как еще одну, маленькую луну.
Она не хотела, чтобы он пробовал при стариках, пусть поймет,
как надоели ей их упреки, они всегда считали, что она
злоупотребляет добротой Марио, уговаривая его попробовать новые
конфеты, нет, конечно, если он не хочет, но она никому так не
доверяет, как ему, а старики просто неспособны оценить
необычный вкус. Словно умоляя, протягивала она ему конфету, но
теперь Марио понимал затаенное желание, звучавшее в ее голосе,
все вокруг вдруг стало светло и ясно, но не от лунного света и
даже не от слов Делии. Поставив полный стакан на пианино (он
так и не пил на кухне), он взял двумя пальцами конфету, а Делия
стояла рядом в ожидании приговора, и дыхание ее было тяжелым,
словно все зависело от этой минуты, она молчала, но лицо ее
было напряженно-выжидательным, глаза широко раскрылись - или
то была вина освещения, - а по телу пробегала дрожь, она
задыхалась, да, почти задыхалась, когда Марио подносил ко рту
конфету, делая вид, что хочет откусить, опускал руку, и Делия
стонала, словно кто-то неожиданно мешал ей достичь высшей точки
блаженства. Слегка сжимая конфету с боков свободной рукой, он
не спускал глаз с Делии, лицо которой белое как снег, как маска
Пьеро, отвратительно кривилось в полутьме. Пальцы разломили
конфету напополам. Лунный свет отвесно упал на белесое тельце
таракана, голое, без кожицы, а вокруг, смешанные с мятой и
марципаном, лежали кусочки ножек и крыльев, посыпанные мелко
истолченным панцирем.
Он швырнул остатки конфеты ей в лицо, и Делия зарыдала,
закрыв лицо руками, задыхаясь от сотрясающей все ее тело икоты,
и рыдания ее становились все надрывней, как в ту ночь, когда
погиб Роло, и тогда пальцы Марио сжали ее горло, словно чтобы
защитить ее от ужаса, рвущегося из груди, от утробных жалобных
всхлипов, от судорог смеха, нет, он хотел только, чтобы она
замолчала, и сжимал пальцы все сильнее, только чтобы она
замолчала, ведь девица сверху уже, наверное, слушает, замирая
от удовольствия, так что надо было заставить ее замолчать во
что бы то ни стало. Из-за его спины, с кухни, где он нашел кота
с воткнутыми в глаза щепками, ползущего из последних сил, чтобы
все же умереть в доме, доносилось дыхание проснувшихся стариков
Маньяра, которые прятались в столовой, чтобы подслушивать, он
был уверен, что Маньяра все слышали и сейчас там, за дверью, в
темноте столовой, прислушиваются к тому, как он хочет заставить
замолчать Делию. Он ослабил хватку, и Делия упала на диван,
скрюченная, с посиневшим лицом, но живая. Он слышал, как тяжело
дышат за дверью старики, ему было так жаль их: из-за самой
Делии, из-за того, что он еще раз оставляет их с нею, живой. Он
уходил и оставлял их с ней - как Гектор, как Роло. Ему было
очень жаль стариков Маньяра, которые сидели, притихнув, там, в
темноте, и ждали, что он - или все равно кто - заставит
умолкнуть плачущую Делию, оборвет этот ее плач.
1 2 3