а когда у нее был бронхит – слушать свои хрипы, посвистывающие, будто маленькие лягушата или совята, а потом откашляться – и весь оркестр понемногу снова настраивался, собирал воедино разные темы, прекрасные, потому что она хорошая).
– Пошли отсюда, – попросила она, испуганно повисая на руке у Андреса.
Тот посмотрел на нее и ничего не сказал. Хуан со Стеллой заворачивали вправо, репортер плелся за ними. Клара с Андресом с трудом стали пробираться за ними, потому что всем хотелось увидеть женщину, потому что она хорошая, она пришла из Чападмалаля. Прижимаясь к Андресу, Клара шла с закрытыми глазами и тяжело дышала. «Я пела вместе с ними, молилась вместе с ними. Я подписалась, подписалась». Глупо, однако какая-то ее часть –
какой-то кусочек, на секунду освободившись от всего ее остального существа, воспринял ритуальную процедуру и смиренно проглотил облатку.
– Мне страшно, Андрес, – сказала она очень тихо. Его мысли были над всем этим, однако отправной точкой стало именно это.
«Армагеддон, – думал он. – О бледная долина, о, смертный час».
– Осторожнее с этим проходимцем слева, у него лицо карманника, – сказал репортер, толкая Хуана в бок. – Идешь по улице и ничего не видишь вокруг. Со своим кочаном. Гляди, он тебя обчистит. Есть карманники, а есть и капустники. До чего же мне нравятся –
– проходите, сеньора, – красивые слова. Как это – эутрапелия? Но, знаешь –
– да, молодой человек, святилище,
– да, там –
наш Дирек ненавидит стиль, он считает, что стиль в журналистике – эутрапелия, вот именно, эутрапелия. Он верит в headlines и готов заполнить ими все пространство, в духе «All American Cables» . Он не дает мне развернуться, не дает писать хорошо, че! Унылый тип.
– Что ты называешь «писать хорошо»? – спросил Хуан. – И хватит отвлекать нас. Мы пришли посмотреть, и мы будем смотреть. Стелла, иди сюда, просунься между этими здоровыми парагвайцами. Давай, детка, оттачивай свой стиль, тебе никакой Дирек ничего не скажет.
– Ты плохой товарищ, – сказал репортер. – Напомни мне потом. Я объясню тебе, что я имею в виду под стилем.
Они уже видели стойки, на которые был натянут брезент. Но оставалось преодолеть самую сложную часть пути – пассивную стражу из сотен державшихся друг за дружку женщин, которые застыли, точно столбы, в густой атмосфере ожидания, тяжелых испарений и перешептывания. Андрес жестом указал направление, откуда в этот момент раздался пронзительный детский крик. Они пошли сквозь толпу на крик. На скамеечке сидел мальчонка лет восьми; двое мужчин, встав на колени, держали его за плечи и за талию. Парень с раскосыми глазами и зверской рожей стоял в метре от мальчика и целился ему в лицо огромной сапожной иглой. Он подходил к нему все ближе и целился сперва в рот, потом в глаз, потом в нос. Мальчик отбивался, вопил от ужаса, на светлых штанишках проступили пятна – от страха он обмочился. И тогда парень бесстрастно отступал назад, а люди, стоявшие вокруг, шептали что-то, чего Андрес (он единственный подошел ближе, чтобы видеть) не разобрал.
Что-то вроде
Посредине-посредине-посредине посредине
если только
Враги-враги-враги-враги.
Хуан с репортером, почуяв недоброе, крепко держали женщин под руки и не давали им подойти поближе.
– Сукины дети, – сказал Андрес и, схватив Стеллу за руку, твердым шагом направился в сторону святилища.
– Ты белый, как лист! – сказала Стелла.
– Уточни, какой лист, – сказал Андрес, не глядя на нее. – Листья, как правило, зеленые.
– Филолог – до тошноты, – сказал репортер.
– Че, послушайте – музыка.
Плотная ограда из могучих спин остановила их метрах в пяти от святилища. Сине-черно-сине-красно-зелено-черная ограда
– и никакой сумятицы, никаких «позвольте, сеньора», никаких «дайте дорогу официальным лицам» –
– Сплошная мешанина, – пробормотал Хуан.
– Никакого стиля.
– Стиль умер, – сказал Андрес.
– Да здравствует стиль! – сказал репортер. – Че, слышите? – музыка.
Как же, конечно, они слышали. «Поэт и селя-ниииии-ин». «Что за черт, – подумал репортер. – Прав Хуан. Никакого стиля. Просто в голове не укладывается: задастые негритянки в почетном карауле вокруг святилища, и все это – под слащавую музыку фон Зуппе. Зачем в центре пампы – фриги-дариум? И что делаем тут мы?»
– Более поносных скрипок я в жизни не слыхал,
– сказал Хуан. – Боже мой, просто безумие. Почему они не врежут им танго?
– Потому что им нравится это, – сказал репортер. – Не видишь разве: эти несчастные люди открыли для себя музыку через кино. Ты думаешь, что мерзость под названием «Незабываемая песня» не сделала своего дела? Мощи под Чайковского, пиццу под Рахманинова.
– Давайте же подойдем, в конце концов, – попросила Клара. – Я больше не могу. Ноги вязнут в земле, умираю, хочу пить.
– Умирает от жажды у подножия Пирамиды, – сказал репортер. – Банально, но с изюминкой.
Умирать от жажды у подножия Пирамиды – Блистательный образ нашей Отчизны!
– Чистый Египет, – сказал Андрес. – Сеньора, позвольте, мы пройдем.
– Проходите, пожалуйста, – ответила сеньора. – Кто вам мешает?
– И в самом деле, никто, – сказал Андрес.
– Что вы говорите?
– Ничего, сеньора.
Миленький мотив,
Лунный перелив,
Трам-па-рам-па~рам .
– Какие остроумные, – сказала сеньора.
Затем они наткнулись на славянскую чету, которая пробиралась в том же направлении, что и они, но делала все возможное, чтобы казалось, будто они двигаются в противоположную сторону. А потом – о, эта последовательность, о, эти А, Б, В, один за другим, – потом стало ясно, что они зашли не с того края и оказались у той части святилища, которая была наглухо затянута брезентом и выходила на Ривадавию, а потому –
как в коробке с пластинками,
как в ящике с инструментом,
как в папке для бумаг,
вход был с другой стороны, с другой стороны, с другой стороны Пирамиды –
С ВЕРШИНЫ КОТОРОЙ ДВАДЦАТЬ ВЕКОВ ВЗИРАЮТ НА ВАС –
и надо было идти на другой конец, совсем недалеко,
к близкому, но все время отодвигающемуся горизонту, на улицу Иполито Иригойена.
– Мне раздолбали кочан, – сказал Хуан Стелле которая шла и лучилась счастьем. – Жалко до слез, видела бы ты, каким он был, просто душа радовалась.
– Завтра можешь купить новый, – сказала Стелла.
– Разумеется. Как Кокто Орфею: «Убей Эвридику. Сразу легче станет».
– Ну, – сказала Стелла, – просто я хотела сказать…
– Ну конечно. Просто не всегда попадаешь на рынок «Дель Плата» в тот момент, когда продается такой кочан. Должны идеально совпасть тысячи разнообразных факторов. К примеру, я расстаюсь с друзьями на этом углу двумя минутами позже и упускаю покупку. Я это точно знаю, потому что едва я взял кочан в руки, как –
– Педик сраный, – совершенно отчетливо произнес чей-то высокообразованный голос в толпе.
Баю-бай, цветочный,
баю-бай, кочан.
Да –
тотчас же увидел сеньору, которая пожирала его налитыми зеленой завистью глазами. Видишь, тысячи факторов.
– Че, как толкаются, – отдуваясь, сказал репортер, шедший сзади. – Что за ночь, братец! Сидел бы я спокойно в кафе, да надо было явиться вам, а теперь хлебай. Я готов был поклясться, что вход со стороны Ривадавии. Кажется, я так и написал в репортаже.
Они обошли святилище –
«Он под звуки танго шел по мостовой» –
и добрались до насыпи, на которой возвышалась –
– Эй, Мигелито! Куда вы с отцом запропастились?
– Мы за Пиради-и-идом!
славная, неувядающая, не оскверненная никаким «джипом» никакого победителя колонна свободных, трон мужественных –
Партизаны спешились и коней оставили
возле Пирамиды –
Альсага – к смерти
Линье – к смерти
Доррего – к смерти
Факундо – к смерти
Бедненький покойничек
Mиста Курц he dead
Бедная пастушка
преставилась в поле
Cr?vons, cr?vons, qu'un sang impur
abreuve nos fauteuils
provinciaux
– Да, сегодня, наверное, можно было выгодно купить, – сказала Стелла.
Пес, едва различимый меж мерцающей колоннады брюк и чулок, обнюхивал туфли Стеллы. Андрес с Кларой успели уйти вперед и теперь обходили ребро Пирамиды. «Специально для святилища сделали насыпь выше, – подумал Хуан. – Когда все это кончится, площадь станет безобразной». Земля под ногами была совсем мягкой, и, чтобы сохранить равновесие, ему пришлось свободной рукой опереться о стену Пирамиды. И тут в толпе, слева, чуть позади, он увидел Абеля. Он увидел его в тот момент, когда толпа вдруг качнулась, – вот так посреди разговора вдруг на мгновение неожиданно наступает тишина, –
«Тихий ангел пролетел», – говорила бабушка, словно колодец в воздушном пространстве, который углубляется и углубляется, и надо положить ему конец, произнести первое слово, крутануть руль и выйти из штопора. «Опять он», – подумал Хуан, не желая признаваться в подступавшем беспокойстве.
– Наконец-то, – сказала Стелла. – Уф, какая жарища! А внутри, наверное, вообще кошмар.
– Я думаю, туда впускают партиями, – сказал Хуан. – Должно быть, там есть кондиционер.
Ему захотелось сказать Андресу, что он видел Абеля. «А может, я ошибся, – подумал он. – Но это бледное лицо, эти напомаженные волосы. Да и костюм тот же, что был на нем в кафе, с острыми плечами. Бедный Абелито, подумать только, мне придется набить ему морду, доведет он меня». Брезент затрепетал так, словно внутри кто-то забил крыльями. Они подошли уже совсем близко и должны были войти со второй или третьей партией. Лампы на высоких стойках освещали именно этот сектор, яркий свет пробивался сквозь туман и дым, высвечивал гипсово-грязные лица, желтоватые, усталые тени.
– Посмотри на этого типа. – Репортер указал на фигуру, возникшую вдруг над толпой около входа в святилище. Должно быть, ее подняли на помост или на стол: она появилась неожиданно – белолицый паяц в ярком снопе света. Жаркая тишина окутала паяца, тишина, пронизанная далекими криками и пением тех, кто еще не увидел его.
– Настал момент понять, что есть выход, – произнес паяц с механическим напором сорочьим голосом. – Мы всю жизнь пытались объяснить себе, что есть вход, какие дороги к нему ведут, необходимые условия входа, смысл входа, то БЫЛ ДЕС-ГЛОССАРИЙ ВХОДА! Доверьтесь мне! Я возвращаюсь из этого путешествия, как возвращается мореплаватель, презирающий все компасы, ибо –
звезды истины в глубинах его души указывают ему правильный путь.
– А пошел ты в Калькутту, – сказал Хуан довольно громко.
– Бога ради, держи язык за зубами, – сказала Клара, ущипнув его так, что он подскочил.
– Сограждане, – произнесла сорока, –
настал час выхода
(Who killed Cock Robin?),
настал час потрудиться,
причащение реликвии у вас произошло
(они вдруг поняли, что паяц обращается не к ним, а к колонне, выходившей из святилища и сворачивавшей к зданию Муниципалитета),
но память о ней вы унесете в сердцах –
у Сердца нет костей –
«А лучше бы ему быть с костями, – подумал Андрес. – Слабо вооружены мы для жизни. Кожа и кости, poveretti. Кости, броня, хитин, а внутри ткань, словно подкладка скорлупы».
– И КРОМЕ ТОГО, ХОЧУ ВАМ СКАЗАТЬ, НА АЛТАРЬ ОТЕЧЕСТВА!
(и икнул голосом, похожим на автомобильный клаксон):
принесены наши
(Hearts, again?)
смиренные
(Не из них ли небесные сонмы?)
жертвы
(Вот тут промахнулся: вылезло-таки из тебя бахвальство, как шило из мешка),
иунасхватитсилпродолжатьделодальшедопобедного конца
ДАЗДРАВСТВУЕТДАЗДРАВСТВУЕТДАЗДРАВСТВУЕТ!!!
– А мы, – сказал репортер, – не сподобились такой знатной оратории. Какая глубина мысли! Как бы сказал мой Дирек: безмерная.
– Некоторые места были неплохи, – сказала Клара. – Я не уверена, что надо выставлять Демосфена перед толпою на Майской площади. Этот стиль отжил и не удовлетворяет новым потребностям. По-моему, Мальро очень правильно отметил: бывает время, когда искусства предпочитают выглядеть регрессивными, нежели продолжать копировать модули, лишенные жизненной силы, и –
– это то, что я, по сути дела, хочу сказать на экзамене, если мне попадется четвертый билет, дай-то Бог.
– Прекрасно, – отозвался пораженный репортер. – Я тоже не верю в модули. Но этот тип не сказал ничего. Разумеется, хуже было бы, если бы он заставил нас поверить с помощью определенной техники, будто он что-то сказал.
И тут из репродукторов зазвучала
Партита Иоганна
Себастьяна Баха, и скрипка прорывалась
сквозь здравицы и пересуды –
– Смотри, какой пример стиля, – сказал Андрес и нехотя засмеялся. – Не думаю, что при жизни старика люди, услыхав эту музыку, преклоняли колена, и полагаю, что, на наш взгляд, любые прошлые времена не лучше теперешних. Но мы хотим постичь в стиле непреходящее: совершенство в настройке скрипки, где каждая струна имеет свое неповторимое звучание, но этого больше нет, а перед нами – сундук, набитый чем попало, и мы не можем в нем разобраться, хотя уже пора наряжаться и идти на праздник.
– Ничего нового ты не сказал, – отозвался Хуан. – После «The Waste Land», я полагаю, лучше помолчать. Оратор был замечательный. Ничего не сказал, и все в восторге. А мы, которые должны что-то сказать, мы, как видишь, разговариваем тихо-тихо от страха, как бы нам не накостыляли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Пошли отсюда, – попросила она, испуганно повисая на руке у Андреса.
Тот посмотрел на нее и ничего не сказал. Хуан со Стеллой заворачивали вправо, репортер плелся за ними. Клара с Андресом с трудом стали пробираться за ними, потому что всем хотелось увидеть женщину, потому что она хорошая, она пришла из Чападмалаля. Прижимаясь к Андресу, Клара шла с закрытыми глазами и тяжело дышала. «Я пела вместе с ними, молилась вместе с ними. Я подписалась, подписалась». Глупо, однако какая-то ее часть –
какой-то кусочек, на секунду освободившись от всего ее остального существа, воспринял ритуальную процедуру и смиренно проглотил облатку.
– Мне страшно, Андрес, – сказала она очень тихо. Его мысли были над всем этим, однако отправной точкой стало именно это.
«Армагеддон, – думал он. – О бледная долина, о, смертный час».
– Осторожнее с этим проходимцем слева, у него лицо карманника, – сказал репортер, толкая Хуана в бок. – Идешь по улице и ничего не видишь вокруг. Со своим кочаном. Гляди, он тебя обчистит. Есть карманники, а есть и капустники. До чего же мне нравятся –
– проходите, сеньора, – красивые слова. Как это – эутрапелия? Но, знаешь –
– да, молодой человек, святилище,
– да, там –
наш Дирек ненавидит стиль, он считает, что стиль в журналистике – эутрапелия, вот именно, эутрапелия. Он верит в headlines и готов заполнить ими все пространство, в духе «All American Cables» . Он не дает мне развернуться, не дает писать хорошо, че! Унылый тип.
– Что ты называешь «писать хорошо»? – спросил Хуан. – И хватит отвлекать нас. Мы пришли посмотреть, и мы будем смотреть. Стелла, иди сюда, просунься между этими здоровыми парагвайцами. Давай, детка, оттачивай свой стиль, тебе никакой Дирек ничего не скажет.
– Ты плохой товарищ, – сказал репортер. – Напомни мне потом. Я объясню тебе, что я имею в виду под стилем.
Они уже видели стойки, на которые был натянут брезент. Но оставалось преодолеть самую сложную часть пути – пассивную стражу из сотен державшихся друг за дружку женщин, которые застыли, точно столбы, в густой атмосфере ожидания, тяжелых испарений и перешептывания. Андрес жестом указал направление, откуда в этот момент раздался пронзительный детский крик. Они пошли сквозь толпу на крик. На скамеечке сидел мальчонка лет восьми; двое мужчин, встав на колени, держали его за плечи и за талию. Парень с раскосыми глазами и зверской рожей стоял в метре от мальчика и целился ему в лицо огромной сапожной иглой. Он подходил к нему все ближе и целился сперва в рот, потом в глаз, потом в нос. Мальчик отбивался, вопил от ужаса, на светлых штанишках проступили пятна – от страха он обмочился. И тогда парень бесстрастно отступал назад, а люди, стоявшие вокруг, шептали что-то, чего Андрес (он единственный подошел ближе, чтобы видеть) не разобрал.
Что-то вроде
Посредине-посредине-посредине посредине
если только
Враги-враги-враги-враги.
Хуан с репортером, почуяв недоброе, крепко держали женщин под руки и не давали им подойти поближе.
– Сукины дети, – сказал Андрес и, схватив Стеллу за руку, твердым шагом направился в сторону святилища.
– Ты белый, как лист! – сказала Стелла.
– Уточни, какой лист, – сказал Андрес, не глядя на нее. – Листья, как правило, зеленые.
– Филолог – до тошноты, – сказал репортер.
– Че, послушайте – музыка.
Плотная ограда из могучих спин остановила их метрах в пяти от святилища. Сине-черно-сине-красно-зелено-черная ограда
– и никакой сумятицы, никаких «позвольте, сеньора», никаких «дайте дорогу официальным лицам» –
– Сплошная мешанина, – пробормотал Хуан.
– Никакого стиля.
– Стиль умер, – сказал Андрес.
– Да здравствует стиль! – сказал репортер. – Че, слышите? – музыка.
Как же, конечно, они слышали. «Поэт и селя-ниииии-ин». «Что за черт, – подумал репортер. – Прав Хуан. Никакого стиля. Просто в голове не укладывается: задастые негритянки в почетном карауле вокруг святилища, и все это – под слащавую музыку фон Зуппе. Зачем в центре пампы – фриги-дариум? И что делаем тут мы?»
– Более поносных скрипок я в жизни не слыхал,
– сказал Хуан. – Боже мой, просто безумие. Почему они не врежут им танго?
– Потому что им нравится это, – сказал репортер. – Не видишь разве: эти несчастные люди открыли для себя музыку через кино. Ты думаешь, что мерзость под названием «Незабываемая песня» не сделала своего дела? Мощи под Чайковского, пиццу под Рахманинова.
– Давайте же подойдем, в конце концов, – попросила Клара. – Я больше не могу. Ноги вязнут в земле, умираю, хочу пить.
– Умирает от жажды у подножия Пирамиды, – сказал репортер. – Банально, но с изюминкой.
Умирать от жажды у подножия Пирамиды – Блистательный образ нашей Отчизны!
– Чистый Египет, – сказал Андрес. – Сеньора, позвольте, мы пройдем.
– Проходите, пожалуйста, – ответила сеньора. – Кто вам мешает?
– И в самом деле, никто, – сказал Андрес.
– Что вы говорите?
– Ничего, сеньора.
Миленький мотив,
Лунный перелив,
Трам-па-рам-па~рам .
– Какие остроумные, – сказала сеньора.
Затем они наткнулись на славянскую чету, которая пробиралась в том же направлении, что и они, но делала все возможное, чтобы казалось, будто они двигаются в противоположную сторону. А потом – о, эта последовательность, о, эти А, Б, В, один за другим, – потом стало ясно, что они зашли не с того края и оказались у той части святилища, которая была наглухо затянута брезентом и выходила на Ривадавию, а потому –
как в коробке с пластинками,
как в ящике с инструментом,
как в папке для бумаг,
вход был с другой стороны, с другой стороны, с другой стороны Пирамиды –
С ВЕРШИНЫ КОТОРОЙ ДВАДЦАТЬ ВЕКОВ ВЗИРАЮТ НА ВАС –
и надо было идти на другой конец, совсем недалеко,
к близкому, но все время отодвигающемуся горизонту, на улицу Иполито Иригойена.
– Мне раздолбали кочан, – сказал Хуан Стелле которая шла и лучилась счастьем. – Жалко до слез, видела бы ты, каким он был, просто душа радовалась.
– Завтра можешь купить новый, – сказала Стелла.
– Разумеется. Как Кокто Орфею: «Убей Эвридику. Сразу легче станет».
– Ну, – сказала Стелла, – просто я хотела сказать…
– Ну конечно. Просто не всегда попадаешь на рынок «Дель Плата» в тот момент, когда продается такой кочан. Должны идеально совпасть тысячи разнообразных факторов. К примеру, я расстаюсь с друзьями на этом углу двумя минутами позже и упускаю покупку. Я это точно знаю, потому что едва я взял кочан в руки, как –
– Педик сраный, – совершенно отчетливо произнес чей-то высокообразованный голос в толпе.
Баю-бай, цветочный,
баю-бай, кочан.
Да –
тотчас же увидел сеньору, которая пожирала его налитыми зеленой завистью глазами. Видишь, тысячи факторов.
– Че, как толкаются, – отдуваясь, сказал репортер, шедший сзади. – Что за ночь, братец! Сидел бы я спокойно в кафе, да надо было явиться вам, а теперь хлебай. Я готов был поклясться, что вход со стороны Ривадавии. Кажется, я так и написал в репортаже.
Они обошли святилище –
«Он под звуки танго шел по мостовой» –
и добрались до насыпи, на которой возвышалась –
– Эй, Мигелито! Куда вы с отцом запропастились?
– Мы за Пиради-и-идом!
славная, неувядающая, не оскверненная никаким «джипом» никакого победителя колонна свободных, трон мужественных –
Партизаны спешились и коней оставили
возле Пирамиды –
Альсага – к смерти
Линье – к смерти
Доррего – к смерти
Факундо – к смерти
Бедненький покойничек
Mиста Курц he dead
Бедная пастушка
преставилась в поле
Cr?vons, cr?vons, qu'un sang impur
abreuve nos fauteuils
provinciaux
– Да, сегодня, наверное, можно было выгодно купить, – сказала Стелла.
Пес, едва различимый меж мерцающей колоннады брюк и чулок, обнюхивал туфли Стеллы. Андрес с Кларой успели уйти вперед и теперь обходили ребро Пирамиды. «Специально для святилища сделали насыпь выше, – подумал Хуан. – Когда все это кончится, площадь станет безобразной». Земля под ногами была совсем мягкой, и, чтобы сохранить равновесие, ему пришлось свободной рукой опереться о стену Пирамиды. И тут в толпе, слева, чуть позади, он увидел Абеля. Он увидел его в тот момент, когда толпа вдруг качнулась, – вот так посреди разговора вдруг на мгновение неожиданно наступает тишина, –
«Тихий ангел пролетел», – говорила бабушка, словно колодец в воздушном пространстве, который углубляется и углубляется, и надо положить ему конец, произнести первое слово, крутануть руль и выйти из штопора. «Опять он», – подумал Хуан, не желая признаваться в подступавшем беспокойстве.
– Наконец-то, – сказала Стелла. – Уф, какая жарища! А внутри, наверное, вообще кошмар.
– Я думаю, туда впускают партиями, – сказал Хуан. – Должно быть, там есть кондиционер.
Ему захотелось сказать Андресу, что он видел Абеля. «А может, я ошибся, – подумал он. – Но это бледное лицо, эти напомаженные волосы. Да и костюм тот же, что был на нем в кафе, с острыми плечами. Бедный Абелито, подумать только, мне придется набить ему морду, доведет он меня». Брезент затрепетал так, словно внутри кто-то забил крыльями. Они подошли уже совсем близко и должны были войти со второй или третьей партией. Лампы на высоких стойках освещали именно этот сектор, яркий свет пробивался сквозь туман и дым, высвечивал гипсово-грязные лица, желтоватые, усталые тени.
– Посмотри на этого типа. – Репортер указал на фигуру, возникшую вдруг над толпой около входа в святилище. Должно быть, ее подняли на помост или на стол: она появилась неожиданно – белолицый паяц в ярком снопе света. Жаркая тишина окутала паяца, тишина, пронизанная далекими криками и пением тех, кто еще не увидел его.
– Настал момент понять, что есть выход, – произнес паяц с механическим напором сорочьим голосом. – Мы всю жизнь пытались объяснить себе, что есть вход, какие дороги к нему ведут, необходимые условия входа, смысл входа, то БЫЛ ДЕС-ГЛОССАРИЙ ВХОДА! Доверьтесь мне! Я возвращаюсь из этого путешествия, как возвращается мореплаватель, презирающий все компасы, ибо –
звезды истины в глубинах его души указывают ему правильный путь.
– А пошел ты в Калькутту, – сказал Хуан довольно громко.
– Бога ради, держи язык за зубами, – сказала Клара, ущипнув его так, что он подскочил.
– Сограждане, – произнесла сорока, –
настал час выхода
(Who killed Cock Robin?),
настал час потрудиться,
причащение реликвии у вас произошло
(они вдруг поняли, что паяц обращается не к ним, а к колонне, выходившей из святилища и сворачивавшей к зданию Муниципалитета),
но память о ней вы унесете в сердцах –
у Сердца нет костей –
«А лучше бы ему быть с костями, – подумал Андрес. – Слабо вооружены мы для жизни. Кожа и кости, poveretti. Кости, броня, хитин, а внутри ткань, словно подкладка скорлупы».
– И КРОМЕ ТОГО, ХОЧУ ВАМ СКАЗАТЬ, НА АЛТАРЬ ОТЕЧЕСТВА!
(и икнул голосом, похожим на автомобильный клаксон):
принесены наши
(Hearts, again?)
смиренные
(Не из них ли небесные сонмы?)
жертвы
(Вот тут промахнулся: вылезло-таки из тебя бахвальство, как шило из мешка),
иунасхватитсилпродолжатьделодальшедопобедного конца
ДАЗДРАВСТВУЕТДАЗДРАВСТВУЕТДАЗДРАВСТВУЕТ!!!
– А мы, – сказал репортер, – не сподобились такой знатной оратории. Какая глубина мысли! Как бы сказал мой Дирек: безмерная.
– Некоторые места были неплохи, – сказала Клара. – Я не уверена, что надо выставлять Демосфена перед толпою на Майской площади. Этот стиль отжил и не удовлетворяет новым потребностям. По-моему, Мальро очень правильно отметил: бывает время, когда искусства предпочитают выглядеть регрессивными, нежели продолжать копировать модули, лишенные жизненной силы, и –
– это то, что я, по сути дела, хочу сказать на экзамене, если мне попадется четвертый билет, дай-то Бог.
– Прекрасно, – отозвался пораженный репортер. – Я тоже не верю в модули. Но этот тип не сказал ничего. Разумеется, хуже было бы, если бы он заставил нас поверить с помощью определенной техники, будто он что-то сказал.
И тут из репродукторов зазвучала
Партита Иоганна
Себастьяна Баха, и скрипка прорывалась
сквозь здравицы и пересуды –
– Смотри, какой пример стиля, – сказал Андрес и нехотя засмеялся. – Не думаю, что при жизни старика люди, услыхав эту музыку, преклоняли колена, и полагаю, что, на наш взгляд, любые прошлые времена не лучше теперешних. Но мы хотим постичь в стиле непреходящее: совершенство в настройке скрипки, где каждая струна имеет свое неповторимое звучание, но этого больше нет, а перед нами – сундук, набитый чем попало, и мы не можем в нем разобраться, хотя уже пора наряжаться и идти на праздник.
– Ничего нового ты не сказал, – отозвался Хуан. – После «The Waste Land», я полагаю, лучше помолчать. Оратор был замечательный. Ничего не сказал, и все в восторге. А мы, которые должны что-то сказать, мы, как видишь, разговариваем тихо-тихо от страха, как бы нам не накостыляли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33