— Не беспокойся за меня.
— Я боюсь, — прошептала Долорес.
— А знаешь, чего боюсь я? Я боюсь, что ты споткнешься обо что-нибудь в темноте и больно ударишься. Возвращайся в постель, чтобы мне еще за тебя не пришлось волноваться, пока я буду разбираться с этими рабами.
Кто-то шумно заколотил в дверь.
— Хозяин! Хозяин! — закричал раб. — Быстрей сюда!
— Видишь? Это Толстый Лис, — сказал Кэвил. — Случись восстание, любовь моя, его бы вздернули первым, до того, как он заявится ко мне.
— Ты думаешь, мне от этого легче? — вскрикнула она.
— Хозяин! Хозяин!
— Возвращайся в постель, — твердо приказал Кэвил.
Какое-то мгновение ее рука сжимала твердое, холодное дуло ружья. Затем она повернулась и, подобно бледно-серому привидению, растаяла в тенях, удалившись в сторону своей комнаты.
От волнения Толстый Лис чуть не прыгал по веранде. Кэвил с привычным отвращением смерил чернокожего взглядом. Хоть Кэвил и полагался на Толстого Лиса, который сообщал ему, кто из рабов ведет за спиной хозяина богохульственные речи, Кэвилу вовсе не обязательно было питать к этому чернокожему какие-то нежные чувства. Ибо души чернокожих, в чьих жилах течет чисто туземная кровь, не могут обрести спасения на небесах. Все они были рождены святотатцами, еще младенцами приняв первородный грех, всосав его с молоком матери. Чудо, что их молоко не почернело от грязи, которую несет в себе. Жаль, сразу нельзя обратить чернокожих в белых, процесс спасения их душ слишком долог…
— Та девчонка, господин, Саламанди… — задыхаясь, вопил Толстый Лис.
— Что, у нее начались преждевременные роды? — спросил Кэвил.
— О нет, — всплеснул руками Толстый Лис. — Нет, нет, роды — нет, нет, хозяин. Пожалуйста, идите туда. Но не понадобится вам ружье, хозяин. Скорее нужен тесак, да побольше, побольше…
— Это я сам решу, — перебил его Кэвил.
Если чернокожий предлагает оставить ружье дома, держись за ствол обеими руками.
Кэвил зашагал к баракам, где размещались женщины. Горизонт уже окрасился легким светом, и он ясно различал тропинку под ногами, видел, как мелькают в темноте чернокожие тела, как рабы таращатся на него белыми глазищами. Слава Богу, который создал их глаза белыми, иначе в темноте этих чернокожих вообще не разглядишь…
У двери хижины, где спала Саламанди, толпились взбудораженные женщины. Ее роды приближались, работать на полях она не могла, поэтому Кэвил выделил ей отдельную постель и хороший матрас. Никто не упрекнет Кэвила Плантера в том, что он не заботится о племенном стаде.
Одна из женщин — в темноте он не разглядел, кто именно, но, судя по голосу, это вполне могла быть Гремучка, которую недавно окрестили и назвали Агнес, однако рабыня по-прежнему предпочитала называться именем гремучей змеи, — вскричала:
— О хозяин, позволь нам зарезать над ней курицу!
— Никаких языческих святотатств я на плантации не допущу, — резко заявил Кэвил.
Теперь он понял, что Саламанди мертва. До родов остался всего месяц, а она умерла… Его сердце судорожно сжалось. Одним ребенком меньше. Одной племенной овцой меньше. «О Боже, смилостивись надо мной! Как я могу служить тебе, если ты отнял у меня лучшую наложницу?!»
В домике стоял едкий запах больной лошади, ибо девчонка, умирая, опустошила свой желудок. Она повесилась на простыне. Кэвил стукнул себя по лбу, проклиная собственную глупость, — это ж надо было дать ей в руки такое орудие. Он подарил ей простыню в знак особого расположения, потому что она рожала уже шестого ребенка-полукровку; он подумал, пусть она застелит грязный матрас, а она вот как его отблагодарила!
Ее ноги болтались в трех дюймах от пола. Должно быть, она забралась на кровать и прыгнула оттуда. Когда тело Саламанди заколыхалось от легкого ветерка, поднятого движениями Кэвила, ноги ее тихо стукнули о кровать. Только спустя некоторое время Кэвил понял, что это значит. Поскольку шея не была сломана, умирала Саламанди долго, мучительно, хватая ртом воздух, тогда как спасение в виде кровати было рядом, и она знала это. В любой момент она могла прервать мучения, встать на кровать и глотнуть воздуха. В любую секунду могла изменить свое решение. Но нет, эта женщина хотела умереть. Хотела убить . Убить ребенка, которого носила в утробе.
Вот еще одно доказательство тому, насколько упорны в своем грехе эти чернокожие. Они скорее повесятся, нежели родят полубелого ребенка, у которого появится шанс на спасение души. Есть ли предел их извращенному коварству? Ну как благочестивому христианину спасти этих тварей?
— Она убила себя, хозяин! — взвизгнула женщина, которая только что просила принести в жертву курицу. Кэвил оглянулся и в свете восходящего солнца убедился в верности своих предположений — это и в самом деле говорила Гремучка. — Если мы не окропим ее куриной кровью, она дождется завтрашней ночи и убьет себя снова!
— Мне противно слышать ваши речи. Пользуясь смертью бедняжки, вы ищете предлог, чтобы набить свои желудки жареной курятиной. Нет, мы похороним ее достойно, и ее душа никому не навредит, хотя, совершив самоубийство, она теперь будет вечно гореть в аду.
Услышав его ответ, Гремучка взвыла от отчаяния. Остальные женщины присоединились к вою. Кэвил приказал Толстому Лису отправить рабов помоложе копать могилу — похоронена Саламанди будет где-нибудь в лесу, а не на кладбище для рабов, потому что самоубийц в освященной земле хоронить нельзя. Ее зароют где-нибудь подальше, и на могиле не поставят никакого знака, ибо этот зверь в человеческом обличье отнял жизнь у собственного ребенка.
Еще до наступления вечера она была похоронена. Поскольку Саламанди наложила на себя руки, Кэвил не мог просить ни баптистского священника, ни католического прочитать над ней молитву. По сути дела, он решил было прочесть ей напутственные слова сам, но днем неожиданно познакомился с путешествующим проповедником, которого и пригласил на ужин. Священник тот объявился раньше времени, и слуги-рабы послали его на задний двор, где он обнаружил погребальную церемонию и, естественно, сразу предложил свою помощь.
— О нет, я не могу просить вас об этом, — запротестовал Кэвил.
— А я не могу допустить, чтобы по земле пошел слух, якобы преподобный Филадельфия Троуэр обделяет христианской любовью детей нашего Господа. Ибо положено нам любить всех — белых и черных, мужчин и женщин, святых и грешников.
Рабы, заслышав такие речи, сразу встрепенулись. Кэвил также напрягся — но по другой причине. Это были слова типичного эмансипациониста, сторонника равных прав, и Кэвил ощутил внезапный приступ страха. Неужели, пригласив этого пресвитерианского священника на ужин, он привел в дом самого Сатану? Тем не менее, может, должный ритуал, проведенный настоящим священником, несколько уймет страхи суеверных чернокожих? И действительно, когда слова молитвы были произнесены, а могила зарыта, рабы притихли — во всяком случае, их отвратительного воя больше не было слышно.
За ужином священник, которого звали Троуэр, развеял страхи Кэвила.
— Мне лично кажется, то, что чернокожие были привезены в Америку в цепях, есть часть великого Божественного плана. Подобно детям израильским, которые долгие годы страдали под гнетом египтян, эти черные души подставляют себя под кнут Господень. Сам Господь укрепляет их для собственных целей. Эмансипационисты понимают лишь одну истину — Господь любит своих чернокожих детей, — но забывают обо всем остальном. Допустим, они настоят на своем и освободят рабов, так ведь это послужит дьявольским целям, а не Господу, ибо без рабства чернокожие не смогут подняться из первозданной дикости.
— Вы говорите как настоящий религиозный человек, — осторожно заметил Кэвил.
— Также Эмансипационисты не понимают, что каждый чернокожий, бегущий от законного хозяина на север, обрекает на вечное проклятие себя и своих детей! Если уж на то пошло, чернокожие могли бы изначально остаться в Африке, а не ехать сюда. Белые люди, живущие на севере, ненавидят черных всей душой, поскольку только злой, самовлюбленный, ничего не видящий гордец способен покинуть господина, оскорбив тем самым Господа. Но вы, жители Аппалачей и Королевских Колоний, вы любите чернокожих, ибо только вы желаете взять на себя ответственность за этих заблудших овечек и провести их по дороге прогресса к человечности.
— Может, вы и пресвитерианин, отец Троуэр, но истинную религию вы знаете.
— Я рад услышать, что нахожусь в доме настоящего христианина, брат Кэвил.
— Я и в самом деле надеюсь, что являюсь вам братом по духу, преподобный Троуэр.
Вот так и продолжался разговор, чем дальше к ночи, тем больше эта парочка нравилась друг другу. Наевшись до отвала, они вышли на веранду, чтобы немножко охладиться. Кэвил начал подумывать, что впервые в жизни встретил человека, которому может чуточку приоткрыть свою великую тайну.
Начал Кэвил издалека:
— Преподобный Троуэр, как вы считаете, в наши дни Господь Бог еще обращается к людям?
Ответ Троуэра прозвучал почти торжественно:
— В этом я могу вам поручиться.
— А как вы думаете, может ли Он когда-нибудь обратиться к такому простому человеку, как я?
— Вам не следует надеяться на это, брат Кэвил, — покачал головой Троуэр, — ибо Господь приходит лишь туда, куда сам пожелает, а не туда, куда мы его зовем. Однако я знаю, что даже самый ничтожный человечишка в один прекрасный день может удостоиться чести… быть посещенным.
Кэвил ощутил легкую дрожь в животе. Троуэр говорил так, будто секрет Кэвила не был для него тайной. Однако Кэвил не стал сразу раскрывать все карты.
— Знаете, что я думаю? — спросил Кэвил. — Я думаю, Господь Бог не может появиться в своем истинном обличье, поскольку сияние его способно убить простого смертного на месте.
— Разумеется, — кивнул Троуэр. — Ведь, явившись Моисею, Господь прикрыл его глаза Своей рукою, позволив пророку лицезреть только Свою спину.
— Я хотел сказать, что если Господь наш Иисус и явится такому недостойному человеку, как я, то выглядеть он будет вовсе не так, как изображают его на полотнах, а примет некий образ. Я считаю, человек видит лишь то, что дает ему понять могущество Господне, а не истинное величие нашего Бога.
С мудрым видом Троуэр опустил голову.
— Это вполне возможно, — ответил он. — Сие объяснение претендует на разумность. Но могло случиться и так, что видели вы лишь одного из ангелов.
Вот оно, все оказалось так просто. Собеседники от сравнений «такой человек, как я» перешли к полной откровенности — «вы видели одного из ангелов»! Как все-таки похожи эти двое. И Кэвил впервые за семь лет открыл свою тайну, поведал всю историю.
Когда он закончил, Троуэр взял его за руку и дружески пожал ее, пристально вглядевшись в глаза Кэвила.
— Подумать только, на какие жертвы вы пошли! Служа Господу, вы решились осквернить свою плоть прикосновением к чернокожим женщинам… Сколько же детей появилось на свет?
— Двадцать пять. Сегодня вечером вы помогли мне похоронить двадцать шестого, который находился в животе у Саламанди.
— И где же эти обретшие надежду создания?
— О, я исполнил лишь половину труда, — воскликнул Кэвил. — Из-за этого Договора о беглых рабах мне приходилось продавать их на юг, чтобы они выросли там и распространили истинную кровь по Королевским Колониям. Каждый из них в семени своем стал миссионером. Последние несколько еще находятся здесь. Видите ли, преподобный Троуэр, держать на плантации рабов-полукровок крайне опасно. Все мои рабы черного цвета, поэтому местные жители начнут гадать, откуда у нас появились полукровки. Пока что мой надсмотрщик, Кнуткер, если и замечает, то держит рот на замке, а другие еще ничего не прознали.
Троуэр кивнул, но по выражению его лица было видно, что его что-то беспокоит.
— Всего двадцать пять детей? — уточнил он.
— Я делал что мог, — пожал плечами Кэвил. — Даже чернокожая женщина не может зачать ребенка сразу после того, как родила.
— Я хотел сказать… видите ли, я тоже удостоился… э-э, посещения. Вот почему я явился сюда, перевалив через Аппалачи. Мне было сказано, что здесь я встречу некоего фермера, который также знает моего Посетителя и который преподнес Господу двадцать шесть живых детей.
— Двадцать шесть ?
— Живых.
— Ну, понимаете… вообще-то это правильно. Я не включил в счет самого первого, потому что его мать бежала и украла младенца спустя несколько дней, как он поя вился на свет. А я уже договорился с покупателем, пришлось вернуть все деньги, ведь выследить беглянку так и не удалось, собаки не взяли след. Среди рабов же прошел слух, что она обратилась в черного дрозда и улетела, но все это, как вы понимаете, суеверия…
— Значит, все-таки двадцать шесть. И скажите, говорит ли вам что-нибудь имя Агарь?
Кэвил аж задохнулся от удивления:
— Именно так я звал ту беглянку, но ведь никто не знает об этом!
— Мой Посетитель поведал мне, что ваш первый дар украла Агарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Я боюсь, — прошептала Долорес.
— А знаешь, чего боюсь я? Я боюсь, что ты споткнешься обо что-нибудь в темноте и больно ударишься. Возвращайся в постель, чтобы мне еще за тебя не пришлось волноваться, пока я буду разбираться с этими рабами.
Кто-то шумно заколотил в дверь.
— Хозяин! Хозяин! — закричал раб. — Быстрей сюда!
— Видишь? Это Толстый Лис, — сказал Кэвил. — Случись восстание, любовь моя, его бы вздернули первым, до того, как он заявится ко мне.
— Ты думаешь, мне от этого легче? — вскрикнула она.
— Хозяин! Хозяин!
— Возвращайся в постель, — твердо приказал Кэвил.
Какое-то мгновение ее рука сжимала твердое, холодное дуло ружья. Затем она повернулась и, подобно бледно-серому привидению, растаяла в тенях, удалившись в сторону своей комнаты.
От волнения Толстый Лис чуть не прыгал по веранде. Кэвил с привычным отвращением смерил чернокожего взглядом. Хоть Кэвил и полагался на Толстого Лиса, который сообщал ему, кто из рабов ведет за спиной хозяина богохульственные речи, Кэвилу вовсе не обязательно было питать к этому чернокожему какие-то нежные чувства. Ибо души чернокожих, в чьих жилах течет чисто туземная кровь, не могут обрести спасения на небесах. Все они были рождены святотатцами, еще младенцами приняв первородный грех, всосав его с молоком матери. Чудо, что их молоко не почернело от грязи, которую несет в себе. Жаль, сразу нельзя обратить чернокожих в белых, процесс спасения их душ слишком долог…
— Та девчонка, господин, Саламанди… — задыхаясь, вопил Толстый Лис.
— Что, у нее начались преждевременные роды? — спросил Кэвил.
— О нет, — всплеснул руками Толстый Лис. — Нет, нет, роды — нет, нет, хозяин. Пожалуйста, идите туда. Но не понадобится вам ружье, хозяин. Скорее нужен тесак, да побольше, побольше…
— Это я сам решу, — перебил его Кэвил.
Если чернокожий предлагает оставить ружье дома, держись за ствол обеими руками.
Кэвил зашагал к баракам, где размещались женщины. Горизонт уже окрасился легким светом, и он ясно различал тропинку под ногами, видел, как мелькают в темноте чернокожие тела, как рабы таращатся на него белыми глазищами. Слава Богу, который создал их глаза белыми, иначе в темноте этих чернокожих вообще не разглядишь…
У двери хижины, где спала Саламанди, толпились взбудораженные женщины. Ее роды приближались, работать на полях она не могла, поэтому Кэвил выделил ей отдельную постель и хороший матрас. Никто не упрекнет Кэвила Плантера в том, что он не заботится о племенном стаде.
Одна из женщин — в темноте он не разглядел, кто именно, но, судя по голосу, это вполне могла быть Гремучка, которую недавно окрестили и назвали Агнес, однако рабыня по-прежнему предпочитала называться именем гремучей змеи, — вскричала:
— О хозяин, позволь нам зарезать над ней курицу!
— Никаких языческих святотатств я на плантации не допущу, — резко заявил Кэвил.
Теперь он понял, что Саламанди мертва. До родов остался всего месяц, а она умерла… Его сердце судорожно сжалось. Одним ребенком меньше. Одной племенной овцой меньше. «О Боже, смилостивись надо мной! Как я могу служить тебе, если ты отнял у меня лучшую наложницу?!»
В домике стоял едкий запах больной лошади, ибо девчонка, умирая, опустошила свой желудок. Она повесилась на простыне. Кэвил стукнул себя по лбу, проклиная собственную глупость, — это ж надо было дать ей в руки такое орудие. Он подарил ей простыню в знак особого расположения, потому что она рожала уже шестого ребенка-полукровку; он подумал, пусть она застелит грязный матрас, а она вот как его отблагодарила!
Ее ноги болтались в трех дюймах от пола. Должно быть, она забралась на кровать и прыгнула оттуда. Когда тело Саламанди заколыхалось от легкого ветерка, поднятого движениями Кэвила, ноги ее тихо стукнули о кровать. Только спустя некоторое время Кэвил понял, что это значит. Поскольку шея не была сломана, умирала Саламанди долго, мучительно, хватая ртом воздух, тогда как спасение в виде кровати было рядом, и она знала это. В любой момент она могла прервать мучения, встать на кровать и глотнуть воздуха. В любую секунду могла изменить свое решение. Но нет, эта женщина хотела умереть. Хотела убить . Убить ребенка, которого носила в утробе.
Вот еще одно доказательство тому, насколько упорны в своем грехе эти чернокожие. Они скорее повесятся, нежели родят полубелого ребенка, у которого появится шанс на спасение души. Есть ли предел их извращенному коварству? Ну как благочестивому христианину спасти этих тварей?
— Она убила себя, хозяин! — взвизгнула женщина, которая только что просила принести в жертву курицу. Кэвил оглянулся и в свете восходящего солнца убедился в верности своих предположений — это и в самом деле говорила Гремучка. — Если мы не окропим ее куриной кровью, она дождется завтрашней ночи и убьет себя снова!
— Мне противно слышать ваши речи. Пользуясь смертью бедняжки, вы ищете предлог, чтобы набить свои желудки жареной курятиной. Нет, мы похороним ее достойно, и ее душа никому не навредит, хотя, совершив самоубийство, она теперь будет вечно гореть в аду.
Услышав его ответ, Гремучка взвыла от отчаяния. Остальные женщины присоединились к вою. Кэвил приказал Толстому Лису отправить рабов помоложе копать могилу — похоронена Саламанди будет где-нибудь в лесу, а не на кладбище для рабов, потому что самоубийц в освященной земле хоронить нельзя. Ее зароют где-нибудь подальше, и на могиле не поставят никакого знака, ибо этот зверь в человеческом обличье отнял жизнь у собственного ребенка.
Еще до наступления вечера она была похоронена. Поскольку Саламанди наложила на себя руки, Кэвил не мог просить ни баптистского священника, ни католического прочитать над ней молитву. По сути дела, он решил было прочесть ей напутственные слова сам, но днем неожиданно познакомился с путешествующим проповедником, которого и пригласил на ужин. Священник тот объявился раньше времени, и слуги-рабы послали его на задний двор, где он обнаружил погребальную церемонию и, естественно, сразу предложил свою помощь.
— О нет, я не могу просить вас об этом, — запротестовал Кэвил.
— А я не могу допустить, чтобы по земле пошел слух, якобы преподобный Филадельфия Троуэр обделяет христианской любовью детей нашего Господа. Ибо положено нам любить всех — белых и черных, мужчин и женщин, святых и грешников.
Рабы, заслышав такие речи, сразу встрепенулись. Кэвил также напрягся — но по другой причине. Это были слова типичного эмансипациониста, сторонника равных прав, и Кэвил ощутил внезапный приступ страха. Неужели, пригласив этого пресвитерианского священника на ужин, он привел в дом самого Сатану? Тем не менее, может, должный ритуал, проведенный настоящим священником, несколько уймет страхи суеверных чернокожих? И действительно, когда слова молитвы были произнесены, а могила зарыта, рабы притихли — во всяком случае, их отвратительного воя больше не было слышно.
За ужином священник, которого звали Троуэр, развеял страхи Кэвила.
— Мне лично кажется, то, что чернокожие были привезены в Америку в цепях, есть часть великого Божественного плана. Подобно детям израильским, которые долгие годы страдали под гнетом египтян, эти черные души подставляют себя под кнут Господень. Сам Господь укрепляет их для собственных целей. Эмансипационисты понимают лишь одну истину — Господь любит своих чернокожих детей, — но забывают обо всем остальном. Допустим, они настоят на своем и освободят рабов, так ведь это послужит дьявольским целям, а не Господу, ибо без рабства чернокожие не смогут подняться из первозданной дикости.
— Вы говорите как настоящий религиозный человек, — осторожно заметил Кэвил.
— Также Эмансипационисты не понимают, что каждый чернокожий, бегущий от законного хозяина на север, обрекает на вечное проклятие себя и своих детей! Если уж на то пошло, чернокожие могли бы изначально остаться в Африке, а не ехать сюда. Белые люди, живущие на севере, ненавидят черных всей душой, поскольку только злой, самовлюбленный, ничего не видящий гордец способен покинуть господина, оскорбив тем самым Господа. Но вы, жители Аппалачей и Королевских Колоний, вы любите чернокожих, ибо только вы желаете взять на себя ответственность за этих заблудших овечек и провести их по дороге прогресса к человечности.
— Может, вы и пресвитерианин, отец Троуэр, но истинную религию вы знаете.
— Я рад услышать, что нахожусь в доме настоящего христианина, брат Кэвил.
— Я и в самом деле надеюсь, что являюсь вам братом по духу, преподобный Троуэр.
Вот так и продолжался разговор, чем дальше к ночи, тем больше эта парочка нравилась друг другу. Наевшись до отвала, они вышли на веранду, чтобы немножко охладиться. Кэвил начал подумывать, что впервые в жизни встретил человека, которому может чуточку приоткрыть свою великую тайну.
Начал Кэвил издалека:
— Преподобный Троуэр, как вы считаете, в наши дни Господь Бог еще обращается к людям?
Ответ Троуэра прозвучал почти торжественно:
— В этом я могу вам поручиться.
— А как вы думаете, может ли Он когда-нибудь обратиться к такому простому человеку, как я?
— Вам не следует надеяться на это, брат Кэвил, — покачал головой Троуэр, — ибо Господь приходит лишь туда, куда сам пожелает, а не туда, куда мы его зовем. Однако я знаю, что даже самый ничтожный человечишка в один прекрасный день может удостоиться чести… быть посещенным.
Кэвил ощутил легкую дрожь в животе. Троуэр говорил так, будто секрет Кэвила не был для него тайной. Однако Кэвил не стал сразу раскрывать все карты.
— Знаете, что я думаю? — спросил Кэвил. — Я думаю, Господь Бог не может появиться в своем истинном обличье, поскольку сияние его способно убить простого смертного на месте.
— Разумеется, — кивнул Троуэр. — Ведь, явившись Моисею, Господь прикрыл его глаза Своей рукою, позволив пророку лицезреть только Свою спину.
— Я хотел сказать, что если Господь наш Иисус и явится такому недостойному человеку, как я, то выглядеть он будет вовсе не так, как изображают его на полотнах, а примет некий образ. Я считаю, человек видит лишь то, что дает ему понять могущество Господне, а не истинное величие нашего Бога.
С мудрым видом Троуэр опустил голову.
— Это вполне возможно, — ответил он. — Сие объяснение претендует на разумность. Но могло случиться и так, что видели вы лишь одного из ангелов.
Вот оно, все оказалось так просто. Собеседники от сравнений «такой человек, как я» перешли к полной откровенности — «вы видели одного из ангелов»! Как все-таки похожи эти двое. И Кэвил впервые за семь лет открыл свою тайну, поведал всю историю.
Когда он закончил, Троуэр взял его за руку и дружески пожал ее, пристально вглядевшись в глаза Кэвила.
— Подумать только, на какие жертвы вы пошли! Служа Господу, вы решились осквернить свою плоть прикосновением к чернокожим женщинам… Сколько же детей появилось на свет?
— Двадцать пять. Сегодня вечером вы помогли мне похоронить двадцать шестого, который находился в животе у Саламанди.
— И где же эти обретшие надежду создания?
— О, я исполнил лишь половину труда, — воскликнул Кэвил. — Из-за этого Договора о беглых рабах мне приходилось продавать их на юг, чтобы они выросли там и распространили истинную кровь по Королевским Колониям. Каждый из них в семени своем стал миссионером. Последние несколько еще находятся здесь. Видите ли, преподобный Троуэр, держать на плантации рабов-полукровок крайне опасно. Все мои рабы черного цвета, поэтому местные жители начнут гадать, откуда у нас появились полукровки. Пока что мой надсмотрщик, Кнуткер, если и замечает, то держит рот на замке, а другие еще ничего не прознали.
Троуэр кивнул, но по выражению его лица было видно, что его что-то беспокоит.
— Всего двадцать пять детей? — уточнил он.
— Я делал что мог, — пожал плечами Кэвил. — Даже чернокожая женщина не может зачать ребенка сразу после того, как родила.
— Я хотел сказать… видите ли, я тоже удостоился… э-э, посещения. Вот почему я явился сюда, перевалив через Аппалачи. Мне было сказано, что здесь я встречу некоего фермера, который также знает моего Посетителя и который преподнес Господу двадцать шесть живых детей.
— Двадцать шесть ?
— Живых.
— Ну, понимаете… вообще-то это правильно. Я не включил в счет самого первого, потому что его мать бежала и украла младенца спустя несколько дней, как он поя вился на свет. А я уже договорился с покупателем, пришлось вернуть все деньги, ведь выследить беглянку так и не удалось, собаки не взяли след. Среди рабов же прошел слух, что она обратилась в черного дрозда и улетела, но все это, как вы понимаете, суеверия…
— Значит, все-таки двадцать шесть. И скажите, говорит ли вам что-нибудь имя Агарь?
Кэвил аж задохнулся от удивления:
— Именно так я звал ту беглянку, но ведь никто не знает об этом!
— Мой Посетитель поведал мне, что ваш первый дар украла Агарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57