Он рассмеялся, и капитан, перепрыгнув через несколько котлов, бросился бежать.
– Ползи, воин!
Уолли поднялся на четвереньки.
– Я сказал, на брюхе!
Уолли распростерся на земле и пополз по холодной, неровной и невероятно загаженной дороге. По этой дороге прошло множество лошадей. Он прополз мимо котлов и фургона, и толпа расступилась перед ним.
Ему нужно было преодолеть лишь расстояние, впятеро длиннее корабля.
Это заняло около десяти лет.
– Выше голову, воин!
Колдуны следовали за ним, крича толпе, чтобы те уступили дорогу воину. Перед ним открылся коридор из удивленных, насмешливых лиц, выкрикивавших непристойные комментарии. Он обогнул груды товаров на пристани. Он прополз мимо колес тележек лоточников и ножек торговых столов. Он убеждал себя, что к делу следует подходить прагматически – унижение намного предпочтительнее смерти.
Еще до того, как он достиг конца первого корабля, раздался смех. Затем в него полетели отбросы, тухлая рыба и кое-что потверже.
– Выше голову, воин!
Он увидел босые ноги, сапоги и сандалии, а затем доходившие до земли мантии, и понял, что появились новые колдуны. Из толпы слышались советы двигаться быстрее и быть осторожнее, чтобы ничего себе не ободрать. Дети начали выстраивать полосу препятствий из тюков и ящиков, так что ему приходилось ползком их огибать.
– Выше голову, воин! – снова послышался позади высокий голос. Ему уже прежде приходилось терпеть издевательства толпы, когда его путь лежал в Зал Судеб Богини, но тогда он был Уолли Смитом, сбитым с толку, полным страданий Уолли Смитом. Теперь же он был воином-Седьмым, и уже привык считать себя таковым. Сейчас унижение причиняло намного большие страдания.
– Дорогу воину!
Коридор из людей и ящиков изгибался, пока не привел к фургону, и он послушно прополз под ним, встреченный радостными криками, когда появился с другой стороны. Интересно, подумал он, от чего он уползает – от музыки? От белой птицы или горящей тряпки? Возможно, колдуны все это время лишь блефовали. Однако Кандору погиб. Гарнизон Ова тоже погиб, и, вероятно, гарнизон Ауса тоже. Толстый моряк взбежал по своим сходням.
Возможно, ему не удалось бы проделать весь путь до конца, если бы внезапно у него не возникла мысль о Ннанджи. Ннанджи обвинил его перед Имперканни в использовании чужого имени. Это было неблагородно, но того, что происходило сейчас, Ннанджи никогда бы ему не простил. А Уолли заставил парня принести четвертую клятву, «Твоя честь – моя честь». Значит, он уничтожил честь Ннанджи точно так же, как и свою собственную. Ннанджи убил бы его, заколол бы его безоружного, как отверженного, без всякого предупреждения… если только Ннанджи в своих собственных глазах не оказался бы таким же отверженным и потому не имел бы на это права. Возможно, Ннанджи скорее готов был бы убить самого себя – естественное поведение в подобной культуре. Уолли в отчаянии начал вспоминать сутры. Что соответствовало в Мире поведению римлянина, падающего на собственный меч, или прусского офицера, пускающего себе пулю в висок? Он не мог найти в сутрах ничего, что говорило бы о том, что Богиня ожидает сеппуку . На жаргоне моряков – «Он обмыл свой меч». Ну конечно.
Теперь он уже видел свою глупость во всех ее проявлениях. Шонсу или Ннанджи никогда не отправились бы на берег безоружными, но даже если бы они каким-то образом оказались в ловушке, как Уолли, они бы прыгнули с пристани. Именно этого ожидали колдуны; вероятно, того же ожидали и боги. Ему не хватило веры. Он ошибся не один раз, а дважды.
Ннанджи ценил собственную честь превыше всего в Мире, а Уолли буквально втоптал ее в грязь. Этого невозможно было ни простить, ни забыть, ни понять. Четвертая клятва была необратима. Он не мог поступить более жестоко, даже если бы планировал это заранее, и вполне возможно, что, вернувшись на «Сапфир», он мог найти Ннанджи уже мертвым. Он все еще отчаянно искал выход, когда понял, что его мучения уже почти подошли к концу, и в тревоге о своем подопечном он ползет совершенно машинально и не обращает внимания на язвительные замечания вокруг.
Впереди виднелись сходни «Сапфира»: оазис, Святой Грааль. Он закончил дистанцию и вполз на сходни. Он поднялся на колени, а затем на ноги, ожидая какого-то финального подвоха, но ничего не последовало, если не считать насмешливых поздравлений со стороны зрителей.
Он был неописуемо грязен, исцарапан и весь трясся. Он повернулся и посмотрел на колдунов. Ему показалось, что они наблюдают за ним с каким-то извращенным удовлетворением, но из-под капюшонов трудно было различить выражение их лиц. Он кивнул головой, изображая поклон, развернулся и поднялся по сходням.
Первое: Колдун видит воина. Второе: Воин ползет.
Но это не конец всей истории.
– На палубе, возле сходней, очень бледная Джия подала ему кусок ткани, и он обернул его вокруг бедер. Мгновение они молча смотрели друг на друга, затем он окинул взглядом палубу. Там стояли моряки, и Брота с Таной, но он не видел ни одного лица. Никто не смотрел на него. Он был невидим.
За исключением Джии. Взгляд рабов всегда должен был быть опущен. Джия никогда не смотрела ему прямо в лицо, кроме тех случаев, когда они были наедине.
– Только ты! – прошептал он. – Только ты не беспокоишься о чести?
– Чести? Чести раба? – Она схватила его за руку и потащила на бак. Ошеломленный, он позволил отвести себя в тесную душевую кабинку, где было темно и пахло плесенью. Она стянула с него повязку и заработала насосом, отчего стала почти такой же мокрой, как и он, когда смыл с себя грязь.
– Джия… Извини, – сказал он.
– Извини? Я же тебе говорила!
Ее страх превратился в злость, и подобная перемена, происшедшая с обычно мягкой и послушной рабыней, оказалась большей неожиданностью, чем все колдовство, свидетелем которому он был.
– Где Ннанджи? – спросил он.
– Понятия не имею!
Вымывшись, наконец, дочиста, он обнял ее и поцеловал; она пыталась сопротивляться его намного превосходящей силе – и это тоже было колдовством – но он настоял, пока она не уступила и не ответила тем же. Когда они разделились, она мгновение снова смотрела на него в полумраке, а затем разрыдалась. Он крепко обнял ее; с обоих ручьями стекала вода.
– Ты говорила мне, любовь моя, и я должен был послушаться. Мне очень, очень жаль.
Она прислонила голову к его груди и прошептала:
– Нет, это ты извини меня, господин, за то, что я так с тобой разговаривала.
– Никогда больше не называй меня «господин»! Никогда!
– Но… – она испуганно посмотрела на него. – Как же мне тебя называть?
– Называй меня «любовь моя», когда я этого заслуживаю, – сказал он, – и «идиот» во всех остальных случаях – и это последний приказ, который я тебе отдаю. О, Джия, ты единственная нормальная личность в Мире, и я безумно тебя люблю. Идем. Посмотрим, что нам удастся спасти после всего того, что я устроил.
Она подала ему его килт и сапоги. Он поспешно провел гребнем по волосам, а затем заставил себя снова выйти на палубу, под безжалостный солнечный свет. Брота, Тана, Томияно, другие моряки… никто из них все еще не реагировал на его присутствие, на невидимого воина. Его появление вызвало веселые возгласы с пристани. Он даже не взглянул в ту сторону.
Его заколка для волос и меч находились в рубке. Он направился прямиком через палубу. Когда он обходил крышку кормового люка, открылась дверь, и вышел Хонакура, очень усталый, напомнив Уолли доброго старого сельского доктора, выходящего из комнаты больного. «Можете теперь войти». Старый жрец попытался пройти мимо Уолли, но тот преградил ему дорогу.
– Ну, старик?
Хонакура посмотрел на него без какого-либо выражения на лице.
– У этого молодого человека голова словно кокосовый орех. Никогда не встречал головы крепче. Но теперь до него дошло.
– Большое тебе спасибо, жрец.
Мутные глаза старика, казалось, внезапно вспыхнули.
– Я это сделал не ради тебя. Ты презренный безумец.
Старик ушел.
Уолли вошел внутрь и закрыл за собой дверь.
Телка сидела на одном из сундуков у дальней стены, тупо глядя в пространство. Ннанджи стоял посреди помещения, очень бледный… юный, обиженный и уязвимый. Он все еще держал ножны с седьмым мечом, с болтавшимися ремнями и пряжками перевязи. Уолли подошел к нему. Он собирался что-то сказать, но какое-то мгновение мог лишь смотреть на странно пришибленный взгляд бесцветных глаз Ннанджи.
– Боги жестоки, милорд брат.
– Ннанджи…
– Я не мог бы этого сделать.
Это было абсурдно. «Я не мог бы проявить подобную трусость, и потому у тебя больше смелости, чем у меня?» Несомненно, что-то из извращенной логики Хонакуры.
– Ннанджи, прости меня.
Ннанджи грустно покачал головой.
– Боги жестоки. «Когда низко пасть придется»? Старик объяснил, что тебе пришлось страдать, брат… но я не мог бы этого сделать. Даже ради Самой Богини.
У него был такой вид, словно он хотел утешить Уолли, заключив его в объятия.
– О… О, проклятье! – Небольшая уловка могла бы извинить поведение Уолли в глазах Ннанджи, но это была ложь. Он не мог спрятаться за подобным обманом, как бы позорна ни была правда. – Я не думал о загадке. Мне даже в голову это не пришло. Я полз, потому что не хотел умирать.
Ннанджи закрыл глаза и содрогнулся.
– В моем мире это был бы достойный выход. – Уолли никак не смог бы примирить две культуры, слишком разным был в них способ мышления. Но он должен был попытаться – попытаться показать Ннанджи, что его поступок не был для него самого столь ужасен. – Я нарушил закон. Я понес наказание. Видишь ли, это не повредило никому, кроме меня. Думаю, это лучше, нежели смерть. Я говорил тебе, что делаю в этом мире все, что в моих силах… но я тебя предупреждал. Я сказал, что я не настоящий воин.
– Уф! – Ннанджи тряхнул головой, словно проясняя мысли, и отвернулся, пряча лицо. – Но боги, вероятно, знали, что ты поступишь именно так.
– Полагаю, да. Возможно, мне следовало прыгнуть. Возможно, она позволила бы мне… вернуться невредимым. – Для понятия «плавать» подходящего слова не нашлось.
Время тянулось медленно. С пристани доносился шум толпы.
– Я предупреждал тебя, Ннанджи. Тогда, в первый день, когда мы сидели на стене в храмовом саду…
– «Я не из тех героев, о которых говорится в эпосах». Я помню.
– Я не могу освободить тебя от четвертой клятвы. Она необратима. Но вторая утратила силу, если именно этого тебе хочется. Мы остаемся братьями по клятве, но мы можем никогда больше не встречаться. В следующем порту ты можешь уйти.
Ннанджи повернулся и распрямил худые плечи.
– Нет. У меня тоже есть своя роль. Старик все еще так считает. Я остаюсь. – Он протянул Уолли его заколку.
Удивленный и довольный, Уолли взял ее и воткнул в волосы.
– Может быть, это не очень надолго. Маленький бог предупреждал меня: наказание за ошибку – смерть, или еще хуже. Хонакура, возможно, ошибается относительно загадки. Возможно, я все испортил. Так что, может быть, это ненадолго.
Ннанджи судорожно сглотнул.
– Хуже? Ты уже был наказан, брат. Может быть, и нет… И это и моя вина, брат!
– Никогда! Что ты имеешь в виду?
– Ты просил меня предупредить тебя, когда ты будешь совершать ошибку. Когда ты снял свой меч…
– Ты меня предупредил. Я пренебрег твоим предупреждением.
Ннанджи вытащил седьмой меч.
Сердце Уолли замерло, а затем забилось чуть быстрее обычного. Он был не вооружен. К Ннанджи с обнаженным мечом в руке следовало относиться весьма осторожно.
– Я мог бы остановить тебя, брат, – мягко сказал он.
Уолли промолчал. В полумраке рубки свет отражался от смертоносного лезвия, которым Ннанджи поводил из стороны в сторону, задумчиво глядя на него.
– Я должен был тебя остановить. Но ты был Ее посланником.
Был ? С одним сегодня определенно было покончено – Ннанджи был грубым образом излечен от поклонения перед героем.
Потом он взглянул на Уолли и заставил себя слабо улыбнуться – улыбка получилась скорее кривой, чем радостной.
– Был и есть, – сказал он. – Ее посланником, я имею в виду. – Он протянул ему ножны и перевязь. Меч он оставил у себя.
С нарастающей тревогой Уолли взял перевязь и начал ее застегивать, думая о том, что сейчас происходит под этой рыжей шевелюрой.
– Надеюсь, что я им являюсь до сих пор. Но сегодня я не чувствую себя героем.
Ннанджи снова посмотрел на меч в своей руке, глядя на игру света на сапфире, серебре и стали клинка.
– Помнишь последнее, что сказал Бриу, милорд брат?
– Нет.
– Самое последнее. Он сказал: «Полагаю, мы должны продолжать пытаться делать, как лучше».
Возможно, Ннанджи сожалел о том, что поменял наставника.
Нет; он расчетливо посмотрел на Уолли, а затем опустился на колено. Держа седьмой меч в обеих руках, он торжественно произнес:
– Живи с ним. Носи его и служи Ей. Умри с ним в руках.
Это был ритуал посвящения. Сутры требовали его для первого меча новичка, но воины применяли его к любому новому клинку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Ползи, воин!
Уолли поднялся на четвереньки.
– Я сказал, на брюхе!
Уолли распростерся на земле и пополз по холодной, неровной и невероятно загаженной дороге. По этой дороге прошло множество лошадей. Он прополз мимо котлов и фургона, и толпа расступилась перед ним.
Ему нужно было преодолеть лишь расстояние, впятеро длиннее корабля.
Это заняло около десяти лет.
– Выше голову, воин!
Колдуны следовали за ним, крича толпе, чтобы те уступили дорогу воину. Перед ним открылся коридор из удивленных, насмешливых лиц, выкрикивавших непристойные комментарии. Он обогнул груды товаров на пристани. Он прополз мимо колес тележек лоточников и ножек торговых столов. Он убеждал себя, что к делу следует подходить прагматически – унижение намного предпочтительнее смерти.
Еще до того, как он достиг конца первого корабля, раздался смех. Затем в него полетели отбросы, тухлая рыба и кое-что потверже.
– Выше голову, воин!
Он увидел босые ноги, сапоги и сандалии, а затем доходившие до земли мантии, и понял, что появились новые колдуны. Из толпы слышались советы двигаться быстрее и быть осторожнее, чтобы ничего себе не ободрать. Дети начали выстраивать полосу препятствий из тюков и ящиков, так что ему приходилось ползком их огибать.
– Выше голову, воин! – снова послышался позади высокий голос. Ему уже прежде приходилось терпеть издевательства толпы, когда его путь лежал в Зал Судеб Богини, но тогда он был Уолли Смитом, сбитым с толку, полным страданий Уолли Смитом. Теперь же он был воином-Седьмым, и уже привык считать себя таковым. Сейчас унижение причиняло намного большие страдания.
– Дорогу воину!
Коридор из людей и ящиков изгибался, пока не привел к фургону, и он послушно прополз под ним, встреченный радостными криками, когда появился с другой стороны. Интересно, подумал он, от чего он уползает – от музыки? От белой птицы или горящей тряпки? Возможно, колдуны все это время лишь блефовали. Однако Кандору погиб. Гарнизон Ова тоже погиб, и, вероятно, гарнизон Ауса тоже. Толстый моряк взбежал по своим сходням.
Возможно, ему не удалось бы проделать весь путь до конца, если бы внезапно у него не возникла мысль о Ннанджи. Ннанджи обвинил его перед Имперканни в использовании чужого имени. Это было неблагородно, но того, что происходило сейчас, Ннанджи никогда бы ему не простил. А Уолли заставил парня принести четвертую клятву, «Твоя честь – моя честь». Значит, он уничтожил честь Ннанджи точно так же, как и свою собственную. Ннанджи убил бы его, заколол бы его безоружного, как отверженного, без всякого предупреждения… если только Ннанджи в своих собственных глазах не оказался бы таким же отверженным и потому не имел бы на это права. Возможно, Ннанджи скорее готов был бы убить самого себя – естественное поведение в подобной культуре. Уолли в отчаянии начал вспоминать сутры. Что соответствовало в Мире поведению римлянина, падающего на собственный меч, или прусского офицера, пускающего себе пулю в висок? Он не мог найти в сутрах ничего, что говорило бы о том, что Богиня ожидает сеппуку . На жаргоне моряков – «Он обмыл свой меч». Ну конечно.
Теперь он уже видел свою глупость во всех ее проявлениях. Шонсу или Ннанджи никогда не отправились бы на берег безоружными, но даже если бы они каким-то образом оказались в ловушке, как Уолли, они бы прыгнули с пристани. Именно этого ожидали колдуны; вероятно, того же ожидали и боги. Ему не хватило веры. Он ошибся не один раз, а дважды.
Ннанджи ценил собственную честь превыше всего в Мире, а Уолли буквально втоптал ее в грязь. Этого невозможно было ни простить, ни забыть, ни понять. Четвертая клятва была необратима. Он не мог поступить более жестоко, даже если бы планировал это заранее, и вполне возможно, что, вернувшись на «Сапфир», он мог найти Ннанджи уже мертвым. Он все еще отчаянно искал выход, когда понял, что его мучения уже почти подошли к концу, и в тревоге о своем подопечном он ползет совершенно машинально и не обращает внимания на язвительные замечания вокруг.
Впереди виднелись сходни «Сапфира»: оазис, Святой Грааль. Он закончил дистанцию и вполз на сходни. Он поднялся на колени, а затем на ноги, ожидая какого-то финального подвоха, но ничего не последовало, если не считать насмешливых поздравлений со стороны зрителей.
Он был неописуемо грязен, исцарапан и весь трясся. Он повернулся и посмотрел на колдунов. Ему показалось, что они наблюдают за ним с каким-то извращенным удовлетворением, но из-под капюшонов трудно было различить выражение их лиц. Он кивнул головой, изображая поклон, развернулся и поднялся по сходням.
Первое: Колдун видит воина. Второе: Воин ползет.
Но это не конец всей истории.
– На палубе, возле сходней, очень бледная Джия подала ему кусок ткани, и он обернул его вокруг бедер. Мгновение они молча смотрели друг на друга, затем он окинул взглядом палубу. Там стояли моряки, и Брота с Таной, но он не видел ни одного лица. Никто не смотрел на него. Он был невидим.
За исключением Джии. Взгляд рабов всегда должен был быть опущен. Джия никогда не смотрела ему прямо в лицо, кроме тех случаев, когда они были наедине.
– Только ты! – прошептал он. – Только ты не беспокоишься о чести?
– Чести? Чести раба? – Она схватила его за руку и потащила на бак. Ошеломленный, он позволил отвести себя в тесную душевую кабинку, где было темно и пахло плесенью. Она стянула с него повязку и заработала насосом, отчего стала почти такой же мокрой, как и он, когда смыл с себя грязь.
– Джия… Извини, – сказал он.
– Извини? Я же тебе говорила!
Ее страх превратился в злость, и подобная перемена, происшедшая с обычно мягкой и послушной рабыней, оказалась большей неожиданностью, чем все колдовство, свидетелем которому он был.
– Где Ннанджи? – спросил он.
– Понятия не имею!
Вымывшись, наконец, дочиста, он обнял ее и поцеловал; она пыталась сопротивляться его намного превосходящей силе – и это тоже было колдовством – но он настоял, пока она не уступила и не ответила тем же. Когда они разделились, она мгновение снова смотрела на него в полумраке, а затем разрыдалась. Он крепко обнял ее; с обоих ручьями стекала вода.
– Ты говорила мне, любовь моя, и я должен был послушаться. Мне очень, очень жаль.
Она прислонила голову к его груди и прошептала:
– Нет, это ты извини меня, господин, за то, что я так с тобой разговаривала.
– Никогда больше не называй меня «господин»! Никогда!
– Но… – она испуганно посмотрела на него. – Как же мне тебя называть?
– Называй меня «любовь моя», когда я этого заслуживаю, – сказал он, – и «идиот» во всех остальных случаях – и это последний приказ, который я тебе отдаю. О, Джия, ты единственная нормальная личность в Мире, и я безумно тебя люблю. Идем. Посмотрим, что нам удастся спасти после всего того, что я устроил.
Она подала ему его килт и сапоги. Он поспешно провел гребнем по волосам, а затем заставил себя снова выйти на палубу, под безжалостный солнечный свет. Брота, Тана, Томияно, другие моряки… никто из них все еще не реагировал на его присутствие, на невидимого воина. Его появление вызвало веселые возгласы с пристани. Он даже не взглянул в ту сторону.
Его заколка для волос и меч находились в рубке. Он направился прямиком через палубу. Когда он обходил крышку кормового люка, открылась дверь, и вышел Хонакура, очень усталый, напомнив Уолли доброго старого сельского доктора, выходящего из комнаты больного. «Можете теперь войти». Старый жрец попытался пройти мимо Уолли, но тот преградил ему дорогу.
– Ну, старик?
Хонакура посмотрел на него без какого-либо выражения на лице.
– У этого молодого человека голова словно кокосовый орех. Никогда не встречал головы крепче. Но теперь до него дошло.
– Большое тебе спасибо, жрец.
Мутные глаза старика, казалось, внезапно вспыхнули.
– Я это сделал не ради тебя. Ты презренный безумец.
Старик ушел.
Уолли вошел внутрь и закрыл за собой дверь.
Телка сидела на одном из сундуков у дальней стены, тупо глядя в пространство. Ннанджи стоял посреди помещения, очень бледный… юный, обиженный и уязвимый. Он все еще держал ножны с седьмым мечом, с болтавшимися ремнями и пряжками перевязи. Уолли подошел к нему. Он собирался что-то сказать, но какое-то мгновение мог лишь смотреть на странно пришибленный взгляд бесцветных глаз Ннанджи.
– Боги жестоки, милорд брат.
– Ннанджи…
– Я не мог бы этого сделать.
Это было абсурдно. «Я не мог бы проявить подобную трусость, и потому у тебя больше смелости, чем у меня?» Несомненно, что-то из извращенной логики Хонакуры.
– Ннанджи, прости меня.
Ннанджи грустно покачал головой.
– Боги жестоки. «Когда низко пасть придется»? Старик объяснил, что тебе пришлось страдать, брат… но я не мог бы этого сделать. Даже ради Самой Богини.
У него был такой вид, словно он хотел утешить Уолли, заключив его в объятия.
– О… О, проклятье! – Небольшая уловка могла бы извинить поведение Уолли в глазах Ннанджи, но это была ложь. Он не мог спрятаться за подобным обманом, как бы позорна ни была правда. – Я не думал о загадке. Мне даже в голову это не пришло. Я полз, потому что не хотел умирать.
Ннанджи закрыл глаза и содрогнулся.
– В моем мире это был бы достойный выход. – Уолли никак не смог бы примирить две культуры, слишком разным был в них способ мышления. Но он должен был попытаться – попытаться показать Ннанджи, что его поступок не был для него самого столь ужасен. – Я нарушил закон. Я понес наказание. Видишь ли, это не повредило никому, кроме меня. Думаю, это лучше, нежели смерть. Я говорил тебе, что делаю в этом мире все, что в моих силах… но я тебя предупреждал. Я сказал, что я не настоящий воин.
– Уф! – Ннанджи тряхнул головой, словно проясняя мысли, и отвернулся, пряча лицо. – Но боги, вероятно, знали, что ты поступишь именно так.
– Полагаю, да. Возможно, мне следовало прыгнуть. Возможно, она позволила бы мне… вернуться невредимым. – Для понятия «плавать» подходящего слова не нашлось.
Время тянулось медленно. С пристани доносился шум толпы.
– Я предупреждал тебя, Ннанджи. Тогда, в первый день, когда мы сидели на стене в храмовом саду…
– «Я не из тех героев, о которых говорится в эпосах». Я помню.
– Я не могу освободить тебя от четвертой клятвы. Она необратима. Но вторая утратила силу, если именно этого тебе хочется. Мы остаемся братьями по клятве, но мы можем никогда больше не встречаться. В следующем порту ты можешь уйти.
Ннанджи повернулся и распрямил худые плечи.
– Нет. У меня тоже есть своя роль. Старик все еще так считает. Я остаюсь. – Он протянул Уолли его заколку.
Удивленный и довольный, Уолли взял ее и воткнул в волосы.
– Может быть, это не очень надолго. Маленький бог предупреждал меня: наказание за ошибку – смерть, или еще хуже. Хонакура, возможно, ошибается относительно загадки. Возможно, я все испортил. Так что, может быть, это ненадолго.
Ннанджи судорожно сглотнул.
– Хуже? Ты уже был наказан, брат. Может быть, и нет… И это и моя вина, брат!
– Никогда! Что ты имеешь в виду?
– Ты просил меня предупредить тебя, когда ты будешь совершать ошибку. Когда ты снял свой меч…
– Ты меня предупредил. Я пренебрег твоим предупреждением.
Ннанджи вытащил седьмой меч.
Сердце Уолли замерло, а затем забилось чуть быстрее обычного. Он был не вооружен. К Ннанджи с обнаженным мечом в руке следовало относиться весьма осторожно.
– Я мог бы остановить тебя, брат, – мягко сказал он.
Уолли промолчал. В полумраке рубки свет отражался от смертоносного лезвия, которым Ннанджи поводил из стороны в сторону, задумчиво глядя на него.
– Я должен был тебя остановить. Но ты был Ее посланником.
Был ? С одним сегодня определенно было покончено – Ннанджи был грубым образом излечен от поклонения перед героем.
Потом он взглянул на Уолли и заставил себя слабо улыбнуться – улыбка получилась скорее кривой, чем радостной.
– Был и есть, – сказал он. – Ее посланником, я имею в виду. – Он протянул ему ножны и перевязь. Меч он оставил у себя.
С нарастающей тревогой Уолли взял перевязь и начал ее застегивать, думая о том, что сейчас происходит под этой рыжей шевелюрой.
– Надеюсь, что я им являюсь до сих пор. Но сегодня я не чувствую себя героем.
Ннанджи снова посмотрел на меч в своей руке, глядя на игру света на сапфире, серебре и стали клинка.
– Помнишь последнее, что сказал Бриу, милорд брат?
– Нет.
– Самое последнее. Он сказал: «Полагаю, мы должны продолжать пытаться делать, как лучше».
Возможно, Ннанджи сожалел о том, что поменял наставника.
Нет; он расчетливо посмотрел на Уолли, а затем опустился на колено. Держа седьмой меч в обеих руках, он торжественно произнес:
– Живи с ним. Носи его и служи Ей. Умри с ним в руках.
Это был ритуал посвящения. Сутры требовали его для первого меча новичка, но воины применяли его к любому новому клинку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54