Но что-то мешало вспомнить, где и при каких обстоятельствах он мог видеть эту физиономию. В одуряющем мареве, что плыло у него в мозгу, сконденсировалась одинокая трезвая мысль: если он, черт возьми, действительно в прошлом, то каким образом…
И вдруг старик поднял правую руку и положил на плечо мальчишки. Нелепый жест: он не согнул руку в локте, как сделал бы любой нормальный человек, а поднял, словно негнущуюся кривую палку. Так вот в чем дело! Нога старика тоже не может согнуться в колене — потому-то он так и сидит.
Вдруг Дмитрий понял, что мешает ему узнать этого рыжебородого — как раз цвет бороды. И сразу же узнал. Сколько раз он видел бюст этого старца у себя на письменном столе! Последние несколько лет — каждый день. Гипсовый бюстик, окрашенный под бронзу.
Словно наяву перед его глазами появилась большая полосатая ящерица с высунутым из пасти черным, раздвоенным на конце языком. Средняя Азия…
— Тамерлан?! — удивленно и громко произнес Дмитрий. — Тимур?!
И захохотал. А потом глаза его закатились, и он рухнул, потеряв сознание.
* * *
Юродивый возвышался над землей, как осадная башня. Бычья грудь с выпирающими мышцами, мощные длинные ноги и руки, чьих мускулов не обхватит человеческая рука. И пустая, светлая зелень глаз, словно обращенных внутрь. А потом он пал ниц, раскинув громадные руки. Упал, выкрикнув имя. Его имя.
Тимур пошевелился и снял руку с плеча внука.
— Что с ним?
Нукер-охранник наклонился над распростершимся громадным телом.
— Лишился чувств.
— Понятно, — сказал Тимур тихо и добавил громко, для всех: — Понятно?
Одной легендой больше, одной меньше. Что выдумают говорливые языки сеидов? Пришло чудище, напугало всех, а увидев его, эмира, рухнуло без чувств. Хорошо.
“Бабушка сердится…” Слова внука, но Тимур понимает, что кроется за сердитыми отповедями старой жены. Откуда он взялся, этот “дэв”? Откуда пришел в Чинаровый Сад? Будь он пленником, приведенным из похода, — разве он мог бы оказаться никому не известным? Нет. Молва о подобном творении Аллаха летела бы быстрей стрелы. И, конечно, достигла бы ушей Тимура. Десять воинов разметал великан, сломал пару рук и тройку челюстей. А мог бы убить — силу-то видно в человеке сразу. Малого же ребенка не тронул. Юродивый…
— Дедушка, а почему он обрадовался, когда тебя увидел? — спросил удивленный Улугбек. — Даже засмеялся от радости.
Тимур улыбнулся внуку.
— Устами юродивых говорит Аллах, — сказал он. — А ты помнишь, как меня величают?
— Помню, — гордо ответил Улугбек. — Ты — Щит Ислама.
— Вот поэтому он и обрадовался, — назидательно сказал Тимур.
А сам смотрел на могучие плечи великана.
— Откуда его привели сюда? — спросил он нукера.
— С кухонь.
— Отнесите его назад, — велел Тимур.
Он поднялся. Еще раз взглянул. И добавил:
— Следите, чтобы не ушел никуда из сада.
Четверо воинов подхватили Дмитрия и унесли.
* * *
В темной, стоячей воде бассейна собственный силуэт казался ему вырезанным из черной бумаги. Дмитрий поболтал ногами в воде. Отражение заколебалось и распалось на несколько пятен.
— Тамерлан… — произнес он тихо. — Вот те раз…
В ночном саду громко звенели цикады. Листья кустарника, росшего вблизи бассейна, были обильно усыпаны бледно-зелеными светящимися капельками светляков.
В том, что он узнал Тамерлана, не было ничего удивительного: хромоногий и рыжий среднеазиатский полководец занимал в жизни Дмитрия особенное место. Так уж получилось…
В детдоме у него был ровесник по имени Тимур — рыжий и толстый пацан. Толстый даже на детдомовских харчах. До пятого класса у него было прозвище Жаботинский, коротко — Жаба. А потом… Потом он неудачно спрыгнул с ветки дерева и подвернул ногу. Захромал, естественно. И, как на грех, на следующий день после его неудачного прыжка был урок истории, на котором историчка стала рассказывать о Хромом Тимуре. Как они ржали! Чем, кстати, довели Людмилу Николаевну (да, так ее звали) до белого каления. Зато Жаба после этого урока стал Тамерланом…
Это был первый случай, когда судьба столкнула Дмитрия с Тамерланом. А второй…
Техникум. Кабинет, в котором проходили уроки обществоведения, диалектического материализма и истории. Большие черно-белые фотографии в тонких алюминиевых рамочках — реконструкции по черепу. Неандертальский мальчик. Иван Грозный. Князь еще какой-то древнерусский — то ли Ярослав, то ли Владимир Красно Солнышко. А четвертый от угла — Тамерлан. И прямо перед его столом. А за четыре года техникума Дмитрий успел изучить Тамерланов бюст до мельчайших подробностей. Честно говоря, эти фотографии реконструированных знаменитостей нужны были в классе как собаке пятая нога, но долговязый и очкастый преподаватель истории был, похоже, слегка помешан на Герасимове и его реконструкциях. И вылепил Герасимов Тамерлана, надо сказать, так, словно живого видел.
И, наконец, Велимир… Покойный испытывал к Железному Хромцу такое уважение, что на его письменном столе уменьшенная копия бюста Тамерлана (опять же реконструкция Герасимова) играла роль пресса. Ну да, конечно: Тамерлан был страстным любителем шахмат и, по отзывам современников, весьма сильным игроком, так что гроссмейстер Салтыков не мог не испытывать к его персоне уважения. Однажды Дмитрий зашел в Дом Книги и увидел там неприметный том в коленкоровой обложке с единственным словом, написанным желтыми буквами, стилизованными под арабский шрифт. Тамерлан. Рука сама потянулась к кошельку. Он купил книгу и преподнес Велимиру. Старик остался доволен.
Дмитрий усмехнулся. Да, неудивительно, что он узнал Железного Хромца. К тому же в средние века в Азии был только один-единственный хромой, сухорукий и рыжеволосый воитель… Если только память не подводит. Средние века… А какой именно век? Он напряг память. После смерти Велимира бюст и книга перешли к нему, Дмитрий ее прочитал, но цели вызубрить наизусть перед собой он не ставил. Так, кое-что вспоминается… Тринадцатый век… Или четырнадцатый?
“Черт его знает! О чем я думаю?!”
Дмитрий поразился собственному спокойствию. Сидит себе и мирно размышляет, в каком веке жил рыжебородый хромец по имени Тимур, славный тем, что обожал резать головы и складывать из них башни. В назидание и устрашение. Да и хрен с ним, с Тамерланом-головорезом. Страшно, что Дмитрий откуда-то знает: это конечная остановка невообразимого и фантастического перемещения. Билет в один конец. Обратный можно будет купить лишь через несколько веков, когда построят кассу. Он застрял здесь без надежды на возвращение. Может, конечно, где-то в глубине мозга и прячется память о том, как произошел “перелет” в прошлое… Но сейчас Дмитрий не в силах ничего изменить. Следовательно, остается лишь один вопрос: что будет делать в прошлом дипломированный инженер-радиоэлектронщик? Осчастливит Хромого Тимура чудом — наладит телеграфное сообщение между эмиром и его гаремом?
Дмитрий невольно улыбнулся. Тоже мне, янки при дворе короля Артура… А если серьезно? Что ему тут делать, в совершенно чужом мире? “Странно, — вдруг подумал он, — такое ощущение, что вся моя жизнь, с самого рождения, была просто подготовкой к этому моменту. К провалу в прошлое. Абсурд, но ничего другого просто не лезет в голову”.
Глава четвертая. РЕШЕНИЕ
Я — человек, добившийся всего, чего хотел. В этом, наверное, в первую очередь помогла озлобленность на мир, принявший меня так негостеприимно: мать, которой я никогда не видел, оставила меня в роддоме.
Я — детдомовский мальчишка: без отца, без матери, без ласки и любви. Сколько я себя помню, меня окружали такие же обездоленные изгои без причины. И воспитатели, выполнявшие рутинную работу. Возможно, когда они ее выбирали, юношеский идеализм и сострадание были им не чужды. Но время уходит, а с ним уходит и юношеский пыл. Может, и существуют те, кто умудряется сохранить в себе человечность до самой смерти. Может быть… Но на мою долю их не досталось. Имя и фамилию мне дали в роддоме, а отчество пришлось выбирать самому.
Спустя годы я начал подумывать, что, может быть, не так уж прав в оценках собственного детства и людей, которые меня окружали. Дети должны быть жизнерадостными, а я таким не был: осознал в четыре года, что я брошенный матерью ребенок, и стал таким, каков есть до сей поры — “вещью в себе”. Я был трудным ребенком — вряд ли кто-нибудь из воспитателей мог похвастать, что он нашел ко мне подход. И настоящих друзей в детдоме у меня не было. Возможно, я просто одиночка по характеру; или — был взрослее сверстников, чьи игры и разговоры меня никогда не интересовали…
Я достаточно рано понял, что если не подавлю в себе злости, то кончу плохо. Поэтому моя “трудность” ограничивалась педагогическими проблемами: замкнутость, отчуждение от сверстников. Все душеспасительные и воспитательные беседы со мной заканчивались одним: я смотрел на воспитателя, который в очередной раз пробовал раскусить крепкий орешек, читая в моем спокойном взгляде: “Ну и зачем вы мне говорите всю эту ерунду?” Но учился я неплохо, любил читать, и в конце концов меня оставили в покое, потому что были и другие, куда более “трудные”.
Достаточно рано я обнаружил, что судьба благодарна, если на ней не висят бесполезным грузом, а пришпоривают, задавая нужное направление. И, надо сказать, боков ее я не жалел. Не знаю уж, кого за это благодарить, — планиду или безвестных родителей, — но кое-что, кроме потрясающе белесой внешности, я получил прямо от рождения.
Я очень силен физически. Почти неправдоподобно. Не знаю даже, с кем сравнивать… С Ильей Муромцем — вроде бы чересчур (хотя называли меня и так). С Иваном Поддубным? Я читал, что он мог рвать цепи. Не пробовал, но вот разорвать надвое или скатать в трубочку пятирублевую монету — это без особой натуги.
Однажды я чуть не убил человека. Другие детдомовцы достаточно рано сообразили, что лучше всего меня не трогать. А вот наш запойный физрук, который пришел на место прежнего добродушного старика, ушедшего на пенсию… Представления не имею, как он умудрялся удерживаться на должности преподавателя физкультуры. Вероятно, другой кандидатуры не нашлось. Он считал, что для такого отребья и бестолочи, как мы, нет лучше воспитательного средства, чем хорошая оплеуха. Бывший боксер в среднем весе, он хорошо умел их давать. Однажды тихий задохлик по имени Леша лег после такой оплеухи в нокаут. И я не выдержал. Физрук — даже не хочу вспоминать его имени — ударил и меня. Только мне его удар был не столь чувствителен. Сначала я хотел ответить кулаком, но в последний момент передумал, схватил его за ворот и мотню, поднял над головой и бросил на пол спортзала.
От колонии для несовершеннолетних меня спасла завуч Елизавета Васильевна — предпенсионного возраста тетка с замашками “товарища старшины” из анекдотов. Я очень любил читать, а она вела литературу. До этого случая я даже не подозревал, что был, оказывается, ее любимцем. Мне кажется, что никакие свидетельства одноклассников не спасли бы меня от незаслуженной отсидки. Но, может, я ошибаюсь: трудно ведь поверить, что четырнадцатилетний подросток взял да и грохнул об пол, как мешок с тряпьем, взрослого мужчину. Правда, в четырнадцать мой рост уже перевалил за метр восемьдесят.
В больнице физрук лежал долго, а по возвращении с работы вылетел незамедлительно. Я стал живой легендой местного значения. Самые лютые недруги стали вдруг лучшими друзьями. Но история эта послужила уроком: я осознал, что могу убить человека, просто ударив.
После восьмого класса я поступил в радиотехникум, а по окончании меня сразу же забрали в армию. Я знал, что мне светят десант или флот: росту во мне уже было метр девяносто восемь. И не ошибся — стал морпехом.
Обычно десантники окружены неким романтическим ореолом — бой-парни, которым море по колено. Мол, десантник в одиночку способен такого наворотить… Я бы так не сказал. Солдат срочной службы, даже если он десантник — обычное пушечное мясо. Разве что подготовлен чуть лучше пехотинца. А уж мягкотелому обывателю, который делит время между работой, телевизором и сном, десантник-срочник действительно не по зубам. Настоящая же крутость — она начинается позже, когда наука квалифицированно убивать становится образом жизни.
На втором году службы мне стали закидывать удочки: как, мол, насчет того, чтобы остаться на сверхсрочную? Я их понимал: сирота, без роду без племени — в самый раз для государственного самурая. И рация на спине меня к земле не клонит даже после марш-броска. На армейских харчах рост дошел до двух метров десяти сантиметров, а вес — до ста тридцати килограммов. Единственной потерей за всю службу был выбитый в драке с “дедами” зуб.
“Нет, — ответил я. — Не хочу”.
Потому что хотел после армии закончить институт.
Демобилизовавшись, я вернулся в Питер, хотя меня там никто не ждал. И поступил в Политех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
И вдруг старик поднял правую руку и положил на плечо мальчишки. Нелепый жест: он не согнул руку в локте, как сделал бы любой нормальный человек, а поднял, словно негнущуюся кривую палку. Так вот в чем дело! Нога старика тоже не может согнуться в колене — потому-то он так и сидит.
Вдруг Дмитрий понял, что мешает ему узнать этого рыжебородого — как раз цвет бороды. И сразу же узнал. Сколько раз он видел бюст этого старца у себя на письменном столе! Последние несколько лет — каждый день. Гипсовый бюстик, окрашенный под бронзу.
Словно наяву перед его глазами появилась большая полосатая ящерица с высунутым из пасти черным, раздвоенным на конце языком. Средняя Азия…
— Тамерлан?! — удивленно и громко произнес Дмитрий. — Тимур?!
И захохотал. А потом глаза его закатились, и он рухнул, потеряв сознание.
* * *
Юродивый возвышался над землей, как осадная башня. Бычья грудь с выпирающими мышцами, мощные длинные ноги и руки, чьих мускулов не обхватит человеческая рука. И пустая, светлая зелень глаз, словно обращенных внутрь. А потом он пал ниц, раскинув громадные руки. Упал, выкрикнув имя. Его имя.
Тимур пошевелился и снял руку с плеча внука.
— Что с ним?
Нукер-охранник наклонился над распростершимся громадным телом.
— Лишился чувств.
— Понятно, — сказал Тимур тихо и добавил громко, для всех: — Понятно?
Одной легендой больше, одной меньше. Что выдумают говорливые языки сеидов? Пришло чудище, напугало всех, а увидев его, эмира, рухнуло без чувств. Хорошо.
“Бабушка сердится…” Слова внука, но Тимур понимает, что кроется за сердитыми отповедями старой жены. Откуда он взялся, этот “дэв”? Откуда пришел в Чинаровый Сад? Будь он пленником, приведенным из похода, — разве он мог бы оказаться никому не известным? Нет. Молва о подобном творении Аллаха летела бы быстрей стрелы. И, конечно, достигла бы ушей Тимура. Десять воинов разметал великан, сломал пару рук и тройку челюстей. А мог бы убить — силу-то видно в человеке сразу. Малого же ребенка не тронул. Юродивый…
— Дедушка, а почему он обрадовался, когда тебя увидел? — спросил удивленный Улугбек. — Даже засмеялся от радости.
Тимур улыбнулся внуку.
— Устами юродивых говорит Аллах, — сказал он. — А ты помнишь, как меня величают?
— Помню, — гордо ответил Улугбек. — Ты — Щит Ислама.
— Вот поэтому он и обрадовался, — назидательно сказал Тимур.
А сам смотрел на могучие плечи великана.
— Откуда его привели сюда? — спросил он нукера.
— С кухонь.
— Отнесите его назад, — велел Тимур.
Он поднялся. Еще раз взглянул. И добавил:
— Следите, чтобы не ушел никуда из сада.
Четверо воинов подхватили Дмитрия и унесли.
* * *
В темной, стоячей воде бассейна собственный силуэт казался ему вырезанным из черной бумаги. Дмитрий поболтал ногами в воде. Отражение заколебалось и распалось на несколько пятен.
— Тамерлан… — произнес он тихо. — Вот те раз…
В ночном саду громко звенели цикады. Листья кустарника, росшего вблизи бассейна, были обильно усыпаны бледно-зелеными светящимися капельками светляков.
В том, что он узнал Тамерлана, не было ничего удивительного: хромоногий и рыжий среднеазиатский полководец занимал в жизни Дмитрия особенное место. Так уж получилось…
В детдоме у него был ровесник по имени Тимур — рыжий и толстый пацан. Толстый даже на детдомовских харчах. До пятого класса у него было прозвище Жаботинский, коротко — Жаба. А потом… Потом он неудачно спрыгнул с ветки дерева и подвернул ногу. Захромал, естественно. И, как на грех, на следующий день после его неудачного прыжка был урок истории, на котором историчка стала рассказывать о Хромом Тимуре. Как они ржали! Чем, кстати, довели Людмилу Николаевну (да, так ее звали) до белого каления. Зато Жаба после этого урока стал Тамерланом…
Это был первый случай, когда судьба столкнула Дмитрия с Тамерланом. А второй…
Техникум. Кабинет, в котором проходили уроки обществоведения, диалектического материализма и истории. Большие черно-белые фотографии в тонких алюминиевых рамочках — реконструкции по черепу. Неандертальский мальчик. Иван Грозный. Князь еще какой-то древнерусский — то ли Ярослав, то ли Владимир Красно Солнышко. А четвертый от угла — Тамерлан. И прямо перед его столом. А за четыре года техникума Дмитрий успел изучить Тамерланов бюст до мельчайших подробностей. Честно говоря, эти фотографии реконструированных знаменитостей нужны были в классе как собаке пятая нога, но долговязый и очкастый преподаватель истории был, похоже, слегка помешан на Герасимове и его реконструкциях. И вылепил Герасимов Тамерлана, надо сказать, так, словно живого видел.
И, наконец, Велимир… Покойный испытывал к Железному Хромцу такое уважение, что на его письменном столе уменьшенная копия бюста Тамерлана (опять же реконструкция Герасимова) играла роль пресса. Ну да, конечно: Тамерлан был страстным любителем шахмат и, по отзывам современников, весьма сильным игроком, так что гроссмейстер Салтыков не мог не испытывать к его персоне уважения. Однажды Дмитрий зашел в Дом Книги и увидел там неприметный том в коленкоровой обложке с единственным словом, написанным желтыми буквами, стилизованными под арабский шрифт. Тамерлан. Рука сама потянулась к кошельку. Он купил книгу и преподнес Велимиру. Старик остался доволен.
Дмитрий усмехнулся. Да, неудивительно, что он узнал Железного Хромца. К тому же в средние века в Азии был только один-единственный хромой, сухорукий и рыжеволосый воитель… Если только память не подводит. Средние века… А какой именно век? Он напряг память. После смерти Велимира бюст и книга перешли к нему, Дмитрий ее прочитал, но цели вызубрить наизусть перед собой он не ставил. Так, кое-что вспоминается… Тринадцатый век… Или четырнадцатый?
“Черт его знает! О чем я думаю?!”
Дмитрий поразился собственному спокойствию. Сидит себе и мирно размышляет, в каком веке жил рыжебородый хромец по имени Тимур, славный тем, что обожал резать головы и складывать из них башни. В назидание и устрашение. Да и хрен с ним, с Тамерланом-головорезом. Страшно, что Дмитрий откуда-то знает: это конечная остановка невообразимого и фантастического перемещения. Билет в один конец. Обратный можно будет купить лишь через несколько веков, когда построят кассу. Он застрял здесь без надежды на возвращение. Может, конечно, где-то в глубине мозга и прячется память о том, как произошел “перелет” в прошлое… Но сейчас Дмитрий не в силах ничего изменить. Следовательно, остается лишь один вопрос: что будет делать в прошлом дипломированный инженер-радиоэлектронщик? Осчастливит Хромого Тимура чудом — наладит телеграфное сообщение между эмиром и его гаремом?
Дмитрий невольно улыбнулся. Тоже мне, янки при дворе короля Артура… А если серьезно? Что ему тут делать, в совершенно чужом мире? “Странно, — вдруг подумал он, — такое ощущение, что вся моя жизнь, с самого рождения, была просто подготовкой к этому моменту. К провалу в прошлое. Абсурд, но ничего другого просто не лезет в голову”.
Глава четвертая. РЕШЕНИЕ
Я — человек, добившийся всего, чего хотел. В этом, наверное, в первую очередь помогла озлобленность на мир, принявший меня так негостеприимно: мать, которой я никогда не видел, оставила меня в роддоме.
Я — детдомовский мальчишка: без отца, без матери, без ласки и любви. Сколько я себя помню, меня окружали такие же обездоленные изгои без причины. И воспитатели, выполнявшие рутинную работу. Возможно, когда они ее выбирали, юношеский идеализм и сострадание были им не чужды. Но время уходит, а с ним уходит и юношеский пыл. Может, и существуют те, кто умудряется сохранить в себе человечность до самой смерти. Может быть… Но на мою долю их не досталось. Имя и фамилию мне дали в роддоме, а отчество пришлось выбирать самому.
Спустя годы я начал подумывать, что, может быть, не так уж прав в оценках собственного детства и людей, которые меня окружали. Дети должны быть жизнерадостными, а я таким не был: осознал в четыре года, что я брошенный матерью ребенок, и стал таким, каков есть до сей поры — “вещью в себе”. Я был трудным ребенком — вряд ли кто-нибудь из воспитателей мог похвастать, что он нашел ко мне подход. И настоящих друзей в детдоме у меня не было. Возможно, я просто одиночка по характеру; или — был взрослее сверстников, чьи игры и разговоры меня никогда не интересовали…
Я достаточно рано понял, что если не подавлю в себе злости, то кончу плохо. Поэтому моя “трудность” ограничивалась педагогическими проблемами: замкнутость, отчуждение от сверстников. Все душеспасительные и воспитательные беседы со мной заканчивались одним: я смотрел на воспитателя, который в очередной раз пробовал раскусить крепкий орешек, читая в моем спокойном взгляде: “Ну и зачем вы мне говорите всю эту ерунду?” Но учился я неплохо, любил читать, и в конце концов меня оставили в покое, потому что были и другие, куда более “трудные”.
Достаточно рано я обнаружил, что судьба благодарна, если на ней не висят бесполезным грузом, а пришпоривают, задавая нужное направление. И, надо сказать, боков ее я не жалел. Не знаю уж, кого за это благодарить, — планиду или безвестных родителей, — но кое-что, кроме потрясающе белесой внешности, я получил прямо от рождения.
Я очень силен физически. Почти неправдоподобно. Не знаю даже, с кем сравнивать… С Ильей Муромцем — вроде бы чересчур (хотя называли меня и так). С Иваном Поддубным? Я читал, что он мог рвать цепи. Не пробовал, но вот разорвать надвое или скатать в трубочку пятирублевую монету — это без особой натуги.
Однажды я чуть не убил человека. Другие детдомовцы достаточно рано сообразили, что лучше всего меня не трогать. А вот наш запойный физрук, который пришел на место прежнего добродушного старика, ушедшего на пенсию… Представления не имею, как он умудрялся удерживаться на должности преподавателя физкультуры. Вероятно, другой кандидатуры не нашлось. Он считал, что для такого отребья и бестолочи, как мы, нет лучше воспитательного средства, чем хорошая оплеуха. Бывший боксер в среднем весе, он хорошо умел их давать. Однажды тихий задохлик по имени Леша лег после такой оплеухи в нокаут. И я не выдержал. Физрук — даже не хочу вспоминать его имени — ударил и меня. Только мне его удар был не столь чувствителен. Сначала я хотел ответить кулаком, но в последний момент передумал, схватил его за ворот и мотню, поднял над головой и бросил на пол спортзала.
От колонии для несовершеннолетних меня спасла завуч Елизавета Васильевна — предпенсионного возраста тетка с замашками “товарища старшины” из анекдотов. Я очень любил читать, а она вела литературу. До этого случая я даже не подозревал, что был, оказывается, ее любимцем. Мне кажется, что никакие свидетельства одноклассников не спасли бы меня от незаслуженной отсидки. Но, может, я ошибаюсь: трудно ведь поверить, что четырнадцатилетний подросток взял да и грохнул об пол, как мешок с тряпьем, взрослого мужчину. Правда, в четырнадцать мой рост уже перевалил за метр восемьдесят.
В больнице физрук лежал долго, а по возвращении с работы вылетел незамедлительно. Я стал живой легендой местного значения. Самые лютые недруги стали вдруг лучшими друзьями. Но история эта послужила уроком: я осознал, что могу убить человека, просто ударив.
После восьмого класса я поступил в радиотехникум, а по окончании меня сразу же забрали в армию. Я знал, что мне светят десант или флот: росту во мне уже было метр девяносто восемь. И не ошибся — стал морпехом.
Обычно десантники окружены неким романтическим ореолом — бой-парни, которым море по колено. Мол, десантник в одиночку способен такого наворотить… Я бы так не сказал. Солдат срочной службы, даже если он десантник — обычное пушечное мясо. Разве что подготовлен чуть лучше пехотинца. А уж мягкотелому обывателю, который делит время между работой, телевизором и сном, десантник-срочник действительно не по зубам. Настоящая же крутость — она начинается позже, когда наука квалифицированно убивать становится образом жизни.
На втором году службы мне стали закидывать удочки: как, мол, насчет того, чтобы остаться на сверхсрочную? Я их понимал: сирота, без роду без племени — в самый раз для государственного самурая. И рация на спине меня к земле не клонит даже после марш-броска. На армейских харчах рост дошел до двух метров десяти сантиметров, а вес — до ста тридцати килограммов. Единственной потерей за всю службу был выбитый в драке с “дедами” зуб.
“Нет, — ответил я. — Не хочу”.
Потому что хотел после армии закончить институт.
Демобилизовавшись, я вернулся в Питер, хотя меня там никто не ждал. И поступил в Политех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48