И делаешь ноги.
— Не вижу связи.
— Посмотри на себя. Все знают, что ты самый лучший. Ты удостоен всех премий. Ты спроектировал великие здания.
— А вот Венаск так не считал.
— Венаск был твоим учителем карате. По-моему, он пытался втолковать тебе, что следующей ступенью для тебя должен стать отказ от стремления делать себе имя. Разве не поэтому у тебя случился нервный срыв — поскольку в душе ты сознавал, что это справедливо, но ни— как не мог смириться? Помнишь, ты сам как-то говорил, мол, ты забросил работу, когда перестал видеть в своих зданиях людей? Ты достиг стадии, когда начал работать лишь для себя. Остался только ты сам, твои здания, твое эго. Я прекрасно понимаю, почему ты больше не мог видеть в них людей. Просто каждую комнату в своих зданиях ты заполнил собой.
— Ты сейчас похожа на одного из современных гуру.
— Перестань, Гарри. Ты завидуешь мне, поскольку я в принципе довольна своей жизнью. Это, конечно, не значит, что больше мне вообще ничего не нужно или что… ну, скажем, что я отказалась бы от еще более совершенной руки, если бы представилась возможность ее получить. Тем не менее мне нравится моя жизнь и… Ты вот утверждаешь, что счастлив, когда работаешь. О'кей, но это вовсе не так — ты самый неуемный из всех, кого я знаю. Даже за работой ты не можешь усидеть на месте. Разве это счастье? Удовлетворенность? Что хорошего, если ты каждый день проживаешь, будто переступая босыми ногами по раскаленному полу? Разве смысл жизни не в том, чтобы обрести наконец хоть какой-то покой?
— Нет, чтобы бороться. По мне, так ты просто счастливица, если пребываешь в мире с самой собой, но вот я отказываюсь быть в мире с твоим миром. Потеряй руку я, я бы непременно постарался сам спроектировать себе новую, причем лучшую из всех когда-либо придуманных. Разве это плохо? Разве неправильно стремиться быть самым лучшим?
— Неправильно будет, милый, если ты никогда не добьешься своего. Ты поднимаешь какую-то вещь и говоришь «Кажется, я нашел то, что искал! « Ты в восторге, но подносишь ее к свету и видишь — подобная у тебя уже была. Д это ведь так обидно.
Ты говорил, что впервые в жизни, строя здание, испытываешь подлинное вдохновение. И что это — результат магии? Но черт побери, Гарри, ты и с помощью этой магии работаешь так же, как и всегда. Испытываешь то же напряжение и то же отчаяние, которые угнетали тебя и раньше. Разве не лучше было бы использовать магию иначе? Вспомни людей, затеявших строительство Вавилонской башни, и то, как они злоупотребили дарованной им волшебной силой. Может быть, построй они ее во славу Господа или просто из радости созидания, из радости иметь возможность работать сообща, понимая друг друга с полуслова, и Бог не стал бы им мешать. Язык дан. нам для того, чтобы лучше понимать друг друга, а не соперничать между собой.
Первая смерть принесла с собой и первое волшебное событие, хотя осознал я это лишь значительно позже. Сарийский сварщик по имени Махмуд подключил неисправный ацетиленовый баллон, который, взорвавшись, как бомба, отшвырнул несчастного футов на десять. Когда я появился на месте происшествия, возле тела уже стоял на коленях Хазенхюттль, с которым мы уже давно не виделись, и, кажется, отчаянно пытался вернуть несчастного к жизни. Вокруг сгрудились люди, причем на лицах у всех застыло одно и то же странное выражение. Они были похожи на зевак, столпившихся на месте автокатастрофы — никто не шевелился и не переговаривался. Сзади подошел Палм и положил руку мне на плечо.
— Насмерть?
— Судя по его виду, от него слишком мало осталось, чтобы жить.
— А что делает Хазенхюттль?
— Понятия не имею.
— Я и не знал, что он врач.
Обернувшись к Мортону, я хотел было сказать, что вообще не знаю, кто такой этот Хазенхюттль! Но так и не раскрыл рта. Посмотреть на погибшего собиралось все больше народа, и через некоторое время, нарушая всегда поначалу воцаряющуюся при виде внезапной и ужасной смерти тишину, люди начали негромко переговариваться. Одновременно звучали сразу три языка, но через несколько мгновений я вдруг понял, что рядом со мной кто-то хриплым басовитым голосом отчетливо произнес по-английски «раздолбай». Я и сам не раз пользовался этим грубым словом для характеристики многих своих знакомых. На сей раз оно являлось частью фразы вроде: «Кому какое дело? Раздолбай он раздолбай и есть». Без малейшего акцента. Речь стопроцентного американца.
Предполагая, что говорящий имеет в виду изуродованного взрывом лежащего на земле человека, я обернулся посмотреть, кто этот бесчувственный мерзавец. Там, откуда, как мне послышалось, донеслась фраза, стоял довольно известный представитель сарийского контингента рабочих — Шарам. Известный, поскольку он весил около трехсот фунтов и был ужасно похож на Блуто, вечного антагониста Попая. Еще одной примечательной особенностью этой довольно комической личности было то, что он совершенно не говорил по-английски и, насколько мне было известно, даже по-арабски говорил крайне редко. Но я все же запомнил его голос, поскольку однажды мы с ним повздорили — через переводчика. И слово «раздолбай» было произнесено именно этим голосом.
— Это ты только что говорил по-английски?
Глядя на меня, как снулая рыба, он произнес на своем языке что-то такое, отчего его приятели прыснули и отвели глаза. Палм перевел мой вопрос на арабский, и Блуто отрицательно покачал головой.
— Почему вы спрашиваете, Гарри?
— Он недавно произнес слово «раздолбай». Я абсолютно уверен, что это был он.
— Сомневаюсь. Шарам крайне неразговорчив. Вряд ли он вообще когда-нибудь учил английский. Когда он не работает, то почти все время спит.
Тут появился вертолет компании, и меня отвлекли другие заботы, но случай этот врезался мне в память, и я часто потом его вспоминал.
Тело уложили на носилки и погрузили в вертолет. Мы наблюдали за тем, как машина поднимается в воздух. Палм похлопал меня по плечу и удалился. Подошел заметно расстроенный Хазенхюттль.
— Этого не должно было случиться. Ничего не понимаю
— Что вы имеете в виду?
— Соглашение. Когда вы заключали соглашение, ничего подобного не предполагалось.
— А что вы там возле него делали?
— Да ничего кроме того, что пытался определить почему это произошло. Но так ничего и не понял. Я совершенно сбит с толку.
Эти слова потрясли меня куда больше, чем известие о гибели рабочего. Если, уж даже этот специально приставленный ко мне надсмотрщик не понимает, что происходит, то как же быть нам, простым смертным?
— Вы хотите сказать, проект благословили или что-то в этом роде?
— Да, но я не должен был вам этого говорить. Правда, теперь уже все равно. — Он нервно облизал губы. — Теперь, Радклифф, у этой игры совсем иные правила.
— А я-то думал, что вы посланы помогать мне!
— До сих пор — да, пока я знал правила. Теперь я их больше не знаю.
— Значит, может случиться все, что угодно?
— Для меня это такая же тайна, как и для вас.
Пардон, но я очень люблю фильмы ужасов. Некоторые из моих лучших детских воспоминаний связаны именно с пребыванием в темном зале какого-нибудь сомнительного кинотеатра. В руке у меня огромный картонный стакан попкорна, я то набиваю рот жирной воздушной кукурузой, то сижу с отвалившейся челюстью и крепко зажмуренными глазами, ожидая, что героиня сейчас откроет не ту дверь или из лаборатории послышится истошный вопль. Отцу нравился рестлинг, а мне нравятся вопли и чешуйчатые монстры.
Последняя серия «Полуночи» добралась до кинотеатра Целль-ам-Зее под самый конец самой хорошей недели. Вопреки опасениям Хазенхюттля, смерть сарийского сварщика положила начало спокойному и плодотворному периоду, когда мы стали продвигаться вперед с удивительной скоростью. Конечно, без проблем не обходилось, но ничего такого, чего нельзя бы было быстро и решительно уладить, не происходило. Рабочие разных национальностей стали лучше уживаться вместе и, кажется, мало-помалу начали приспосабливаться если не к культурным особенностям друг друга, то хотя бы к тому, как работают представители других культур. Одному из монтажников-австрийцев его американские и сарийские коллеги даже устроили на удивление роскошный день рождения.
Погода тоже была на редкость благоприятна. Солнце заливало вершины гор, озеро и весенний снег каким-то тосканским светом, как будто одобряя все происходящее. Этот свет создавал такое настроение, что даже во время самой напряженной работы то и дело отвлекаешься, поднимаешь голову и с улыбкой оглядываешься вокруг. А потом, с чувством благодарности природе, освеженный и с новыми силами возвращаешься к своему делу.
Та лекция, которую прочитала мне Клэр, сильно повлияла на мое восприятие окружающего и работу. Чем больше я раздумывал над ее словами, тем яснее сознавал, что она права. Легко послать самого себя подальше и/или перейти на новый стиль жизни, зато чертовски непросто довести дело до конца. Как зарок, данный в ночь под Новый Год, все это звучит очень хорошо и крайне искренне. Но только до тех пор, пока не начинаешь жить в соответствии с новопровозглашенными принципами. Кто знает, с чего начинать? Лично я избрал самый медленный путь — попробовал хоть немного умерить свой буйный нрав, стать добрее и терпеливее, помнить о том, что мои стандарты и ожидания могут быть не такими, как у других. Это сработало примерно наполовину, но я все равно был горд собой, поскольку в душе забрезжила надежда, что продолжая в том же духе, я сумею склонить чашу весов на свою сторону. В конце концов я был вознагражден. Ко мне пришел один из подрядчиков и заявил, что один из элементов наружной отделки, который я считал исключительно важным для внешнего облика здания, изготовить не удастся. Вместо того, чтобы как обычно тут же выйти из себя, я прикрыл глаза и, вымучив улыбку, спросил, что он предлагает взамен. Его предложение оказалось просто замечательным и было значительно лучше того, что мог бы придумать я. Мне оставалось только поздравить его. С того дня многие другие также стали охотно делиться со мной своими идеями, равно как и сомнениями, и это шло только на пользу общему делу. Палм, присутствовавший при моем разговоре с подрядчиком, потом сказал, что гордится мной. Раньше я бы непременно огрызнулся, услышав такое, но Мортон уже сумел доказать, какой он бесценный помощник, и теперь его комплимент только заставил меня расправить перья. Он вообще идеально подходил на роль человека, которому в трудной ситуации всегда можно поплакаться в жилетку. И пусть он не очень разбирался в строительстве, зато был исключительно рассудительным и широко мыслящим человеком, идеи которого, всегда глубокие и созвучные моим, неизменно несли в себе зерно чего-то такого, что помогало расчищать от снега тропинки моих мыслей. Я много рассказывал ему о Клэр, а потом познакомил их, и мы провели втроем исключительно теплый вечер. Потом она сказала мне, что он показался ей очень открытым и великодушным человеком. Тут в моей голове зазвенел какой-то колокольчик, и я вслух высказал осенившую меня мысль:
— Он мне нравится потому, что похож на тебя.
С точки зрения работы, неделя оказалась крайне результативной и интересной. Через несколько дней снова должна была приехать Клэр, и перед тем как пойти в кино, мы с Мортоном плотно поужинали. По дороге в кино я обмолвился, что знаком с Филипом Стрейхорном, человеком, снявшим весь сериал «Полночь» и играющим в нем главного злодея. К моему удивлению, Палм вдруг начал подробнейшим образом расспрашивать меня о Стрейхорне. Кроме желания узнать, что он собой представляет, его, похоже, больше всего интересовало, почему этот интеллигентный и умный человек тратит столько времени на фильмы, единственное назначение которых до смерти пугать людей. Я изложил ему свою радклиффовскую теорию фильмов ужасов, которая в общих чертах сводится к следующему: общество так пресыщено, что обыденные вещи людей больше не занимают, поэтому мы переместились на более низкий уровень, где принято душить, пытать и казнить на электрическом стуле.
— Неужели вы действительно считаете, что это лучший способ развлекать людей?
Вдохновившись, я сунул руки в карманы и понес:
— Пропустите пять тысяч вольт через прекрасную блондинку, и заинтересованная аудитория вам гарантирована. То же самое и в архитектуре. Она зиждется на трех основополагающих принципах — порядке, логике и красоте. Причем меня совершенно не волнует, сколько умников попытались бы меня опровергнуть, поскольку это действительно самая суть того, к чему мы должны стремиться в проектировании любого здания. Так что разные там теоретики могут пойти куда подальше. Но в наши дни появилось и множество весьма удачливых архитекторов, которые, к примеру, готовы вырыть яму и опустить в нее здание. Причем в данном случае мы говорим вовсе не о бомбоубежище, мы говорим о самом обычном доме, уютном доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Не вижу связи.
— Посмотри на себя. Все знают, что ты самый лучший. Ты удостоен всех премий. Ты спроектировал великие здания.
— А вот Венаск так не считал.
— Венаск был твоим учителем карате. По-моему, он пытался втолковать тебе, что следующей ступенью для тебя должен стать отказ от стремления делать себе имя. Разве не поэтому у тебя случился нервный срыв — поскольку в душе ты сознавал, что это справедливо, но ни— как не мог смириться? Помнишь, ты сам как-то говорил, мол, ты забросил работу, когда перестал видеть в своих зданиях людей? Ты достиг стадии, когда начал работать лишь для себя. Остался только ты сам, твои здания, твое эго. Я прекрасно понимаю, почему ты больше не мог видеть в них людей. Просто каждую комнату в своих зданиях ты заполнил собой.
— Ты сейчас похожа на одного из современных гуру.
— Перестань, Гарри. Ты завидуешь мне, поскольку я в принципе довольна своей жизнью. Это, конечно, не значит, что больше мне вообще ничего не нужно или что… ну, скажем, что я отказалась бы от еще более совершенной руки, если бы представилась возможность ее получить. Тем не менее мне нравится моя жизнь и… Ты вот утверждаешь, что счастлив, когда работаешь. О'кей, но это вовсе не так — ты самый неуемный из всех, кого я знаю. Даже за работой ты не можешь усидеть на месте. Разве это счастье? Удовлетворенность? Что хорошего, если ты каждый день проживаешь, будто переступая босыми ногами по раскаленному полу? Разве смысл жизни не в том, чтобы обрести наконец хоть какой-то покой?
— Нет, чтобы бороться. По мне, так ты просто счастливица, если пребываешь в мире с самой собой, но вот я отказываюсь быть в мире с твоим миром. Потеряй руку я, я бы непременно постарался сам спроектировать себе новую, причем лучшую из всех когда-либо придуманных. Разве это плохо? Разве неправильно стремиться быть самым лучшим?
— Неправильно будет, милый, если ты никогда не добьешься своего. Ты поднимаешь какую-то вещь и говоришь «Кажется, я нашел то, что искал! « Ты в восторге, но подносишь ее к свету и видишь — подобная у тебя уже была. Д это ведь так обидно.
Ты говорил, что впервые в жизни, строя здание, испытываешь подлинное вдохновение. И что это — результат магии? Но черт побери, Гарри, ты и с помощью этой магии работаешь так же, как и всегда. Испытываешь то же напряжение и то же отчаяние, которые угнетали тебя и раньше. Разве не лучше было бы использовать магию иначе? Вспомни людей, затеявших строительство Вавилонской башни, и то, как они злоупотребили дарованной им волшебной силой. Может быть, построй они ее во славу Господа или просто из радости созидания, из радости иметь возможность работать сообща, понимая друг друга с полуслова, и Бог не стал бы им мешать. Язык дан. нам для того, чтобы лучше понимать друг друга, а не соперничать между собой.
Первая смерть принесла с собой и первое волшебное событие, хотя осознал я это лишь значительно позже. Сарийский сварщик по имени Махмуд подключил неисправный ацетиленовый баллон, который, взорвавшись, как бомба, отшвырнул несчастного футов на десять. Когда я появился на месте происшествия, возле тела уже стоял на коленях Хазенхюттль, с которым мы уже давно не виделись, и, кажется, отчаянно пытался вернуть несчастного к жизни. Вокруг сгрудились люди, причем на лицах у всех застыло одно и то же странное выражение. Они были похожи на зевак, столпившихся на месте автокатастрофы — никто не шевелился и не переговаривался. Сзади подошел Палм и положил руку мне на плечо.
— Насмерть?
— Судя по его виду, от него слишком мало осталось, чтобы жить.
— А что делает Хазенхюттль?
— Понятия не имею.
— Я и не знал, что он врач.
Обернувшись к Мортону, я хотел было сказать, что вообще не знаю, кто такой этот Хазенхюттль! Но так и не раскрыл рта. Посмотреть на погибшего собиралось все больше народа, и через некоторое время, нарушая всегда поначалу воцаряющуюся при виде внезапной и ужасной смерти тишину, люди начали негромко переговариваться. Одновременно звучали сразу три языка, но через несколько мгновений я вдруг понял, что рядом со мной кто-то хриплым басовитым голосом отчетливо произнес по-английски «раздолбай». Я и сам не раз пользовался этим грубым словом для характеристики многих своих знакомых. На сей раз оно являлось частью фразы вроде: «Кому какое дело? Раздолбай он раздолбай и есть». Без малейшего акцента. Речь стопроцентного американца.
Предполагая, что говорящий имеет в виду изуродованного взрывом лежащего на земле человека, я обернулся посмотреть, кто этот бесчувственный мерзавец. Там, откуда, как мне послышалось, донеслась фраза, стоял довольно известный представитель сарийского контингента рабочих — Шарам. Известный, поскольку он весил около трехсот фунтов и был ужасно похож на Блуто, вечного антагониста Попая. Еще одной примечательной особенностью этой довольно комической личности было то, что он совершенно не говорил по-английски и, насколько мне было известно, даже по-арабски говорил крайне редко. Но я все же запомнил его голос, поскольку однажды мы с ним повздорили — через переводчика. И слово «раздолбай» было произнесено именно этим голосом.
— Это ты только что говорил по-английски?
Глядя на меня, как снулая рыба, он произнес на своем языке что-то такое, отчего его приятели прыснули и отвели глаза. Палм перевел мой вопрос на арабский, и Блуто отрицательно покачал головой.
— Почему вы спрашиваете, Гарри?
— Он недавно произнес слово «раздолбай». Я абсолютно уверен, что это был он.
— Сомневаюсь. Шарам крайне неразговорчив. Вряд ли он вообще когда-нибудь учил английский. Когда он не работает, то почти все время спит.
Тут появился вертолет компании, и меня отвлекли другие заботы, но случай этот врезался мне в память, и я часто потом его вспоминал.
Тело уложили на носилки и погрузили в вертолет. Мы наблюдали за тем, как машина поднимается в воздух. Палм похлопал меня по плечу и удалился. Подошел заметно расстроенный Хазенхюттль.
— Этого не должно было случиться. Ничего не понимаю
— Что вы имеете в виду?
— Соглашение. Когда вы заключали соглашение, ничего подобного не предполагалось.
— А что вы там возле него делали?
— Да ничего кроме того, что пытался определить почему это произошло. Но так ничего и не понял. Я совершенно сбит с толку.
Эти слова потрясли меня куда больше, чем известие о гибели рабочего. Если, уж даже этот специально приставленный ко мне надсмотрщик не понимает, что происходит, то как же быть нам, простым смертным?
— Вы хотите сказать, проект благословили или что-то в этом роде?
— Да, но я не должен был вам этого говорить. Правда, теперь уже все равно. — Он нервно облизал губы. — Теперь, Радклифф, у этой игры совсем иные правила.
— А я-то думал, что вы посланы помогать мне!
— До сих пор — да, пока я знал правила. Теперь я их больше не знаю.
— Значит, может случиться все, что угодно?
— Для меня это такая же тайна, как и для вас.
Пардон, но я очень люблю фильмы ужасов. Некоторые из моих лучших детских воспоминаний связаны именно с пребыванием в темном зале какого-нибудь сомнительного кинотеатра. В руке у меня огромный картонный стакан попкорна, я то набиваю рот жирной воздушной кукурузой, то сижу с отвалившейся челюстью и крепко зажмуренными глазами, ожидая, что героиня сейчас откроет не ту дверь или из лаборатории послышится истошный вопль. Отцу нравился рестлинг, а мне нравятся вопли и чешуйчатые монстры.
Последняя серия «Полуночи» добралась до кинотеатра Целль-ам-Зее под самый конец самой хорошей недели. Вопреки опасениям Хазенхюттля, смерть сарийского сварщика положила начало спокойному и плодотворному периоду, когда мы стали продвигаться вперед с удивительной скоростью. Конечно, без проблем не обходилось, но ничего такого, чего нельзя бы было быстро и решительно уладить, не происходило. Рабочие разных национальностей стали лучше уживаться вместе и, кажется, мало-помалу начали приспосабливаться если не к культурным особенностям друг друга, то хотя бы к тому, как работают представители других культур. Одному из монтажников-австрийцев его американские и сарийские коллеги даже устроили на удивление роскошный день рождения.
Погода тоже была на редкость благоприятна. Солнце заливало вершины гор, озеро и весенний снег каким-то тосканским светом, как будто одобряя все происходящее. Этот свет создавал такое настроение, что даже во время самой напряженной работы то и дело отвлекаешься, поднимаешь голову и с улыбкой оглядываешься вокруг. А потом, с чувством благодарности природе, освеженный и с новыми силами возвращаешься к своему делу.
Та лекция, которую прочитала мне Клэр, сильно повлияла на мое восприятие окружающего и работу. Чем больше я раздумывал над ее словами, тем яснее сознавал, что она права. Легко послать самого себя подальше и/или перейти на новый стиль жизни, зато чертовски непросто довести дело до конца. Как зарок, данный в ночь под Новый Год, все это звучит очень хорошо и крайне искренне. Но только до тех пор, пока не начинаешь жить в соответствии с новопровозглашенными принципами. Кто знает, с чего начинать? Лично я избрал самый медленный путь — попробовал хоть немного умерить свой буйный нрав, стать добрее и терпеливее, помнить о том, что мои стандарты и ожидания могут быть не такими, как у других. Это сработало примерно наполовину, но я все равно был горд собой, поскольку в душе забрезжила надежда, что продолжая в том же духе, я сумею склонить чашу весов на свою сторону. В конце концов я был вознагражден. Ко мне пришел один из подрядчиков и заявил, что один из элементов наружной отделки, который я считал исключительно важным для внешнего облика здания, изготовить не удастся. Вместо того, чтобы как обычно тут же выйти из себя, я прикрыл глаза и, вымучив улыбку, спросил, что он предлагает взамен. Его предложение оказалось просто замечательным и было значительно лучше того, что мог бы придумать я. Мне оставалось только поздравить его. С того дня многие другие также стали охотно делиться со мной своими идеями, равно как и сомнениями, и это шло только на пользу общему делу. Палм, присутствовавший при моем разговоре с подрядчиком, потом сказал, что гордится мной. Раньше я бы непременно огрызнулся, услышав такое, но Мортон уже сумел доказать, какой он бесценный помощник, и теперь его комплимент только заставил меня расправить перья. Он вообще идеально подходил на роль человека, которому в трудной ситуации всегда можно поплакаться в жилетку. И пусть он не очень разбирался в строительстве, зато был исключительно рассудительным и широко мыслящим человеком, идеи которого, всегда глубокие и созвучные моим, неизменно несли в себе зерно чего-то такого, что помогало расчищать от снега тропинки моих мыслей. Я много рассказывал ему о Клэр, а потом познакомил их, и мы провели втроем исключительно теплый вечер. Потом она сказала мне, что он показался ей очень открытым и великодушным человеком. Тут в моей голове зазвенел какой-то колокольчик, и я вслух высказал осенившую меня мысль:
— Он мне нравится потому, что похож на тебя.
С точки зрения работы, неделя оказалась крайне результативной и интересной. Через несколько дней снова должна была приехать Клэр, и перед тем как пойти в кино, мы с Мортоном плотно поужинали. По дороге в кино я обмолвился, что знаком с Филипом Стрейхорном, человеком, снявшим весь сериал «Полночь» и играющим в нем главного злодея. К моему удивлению, Палм вдруг начал подробнейшим образом расспрашивать меня о Стрейхорне. Кроме желания узнать, что он собой представляет, его, похоже, больше всего интересовало, почему этот интеллигентный и умный человек тратит столько времени на фильмы, единственное назначение которых до смерти пугать людей. Я изложил ему свою радклиффовскую теорию фильмов ужасов, которая в общих чертах сводится к следующему: общество так пресыщено, что обыденные вещи людей больше не занимают, поэтому мы переместились на более низкий уровень, где принято душить, пытать и казнить на электрическом стуле.
— Неужели вы действительно считаете, что это лучший способ развлекать людей?
Вдохновившись, я сунул руки в карманы и понес:
— Пропустите пять тысяч вольт через прекрасную блондинку, и заинтересованная аудитория вам гарантирована. То же самое и в архитектуре. Она зиждется на трех основополагающих принципах — порядке, логике и красоте. Причем меня совершенно не волнует, сколько умников попытались бы меня опровергнуть, поскольку это действительно самая суть того, к чему мы должны стремиться в проектировании любого здания. Так что разные там теоретики могут пойти куда подальше. Но в наши дни появилось и множество весьма удачливых архитекторов, которые, к примеру, готовы вырыть яму и опустить в нее здание. Причем в данном случае мы говорим вовсе не о бомбоубежище, мы говорим о самом обычном доме, уютном доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43