После чего медленно осмотрел своих товарищей по несчастью, стараясь не ловить ничьих взглядов и не смотреть ни на кого слишком долго, чтобы не спровоцировать драку. Остальные узники сидели на своих тюфяках или глазели в зарешеченное окно. Большинство были немногим старше меня и довольно упитанные, с лицами, обветренными от жизни под открытым небом. Никто не разговаривал, поэтому я не мог определить, откуда они родом, но так как я не собирался здесь засиживаться, то не видел никакой пользы в завязывании знакомств.
Двое самых молодых упорно кашляли – тихий, но без конца повторяющийся звук уже стал надоедать. Казалось, их прогнали в дальний конец камеры, мой тюфяк и еще одно пустое место отделяли их от остальных узников. Я покосился на них, раздумывая, как подальше отодвинуться, прежде чем мой сосед с другой стороны начнет возражать?
«Держись стойко, будь терпелив, и Меллита вытащит тебя», – строго наказал я себе. Если я не буду ни с кем общаться и делиться чашкой или чем-то еще, то, возможно, зараза обойдет меня стороной.
Где-то пробили куранты, хорошо слышные через незастекленное окно. К моему большому удивлению, пошел только третий час. Я вздохнул. Очевидно, это будут долгие и томительные два дня.
Небо заволокло тучами, по черепичной крыше дробно забарабанил дождь. Появился другой тюремщик с подносом деревянных мисок, наполненных ячменной кашей. Все миски были покрыты мерзкой коркой из остатков старых каш, и над каждой жадно кружили мухи. Я оставил свою нетронутой, успокоив ворчащий желудок краюхой хлеба с сыром.
Лучше голод, чем понос, рассудил я. Кроме того, чем меньше я буду есть, тем реже мне придется навещать зловонные глиняные горшки у дальней стены: один – для испражнений, чтобы продавать на удобрения, второй – для мочи, чтобы продавать на отбеливатель, брезгливо кривясь, предположил я. Уж кто-кто, а релшазцы из всего найдут способ делать деньги.
После обеда нас ждало развлечение. Пришли двое стражников с хлыстами и согнали всех к окну смотреть на казнь. Потребовалось десять человек, чтобы выволочь дюжего преступника во двор и привязать к раме; он осыпал их непристойной бранью, пока кожаный кляп не заткнул ему рот. В этот момент слезы потекли по зверскому лицу, уже красному и залитому кровью еще до того, как стражники тянули жребий, кому поворачивать колесо, чтобы раздавить осужденному горло.
Я не следил за казнью, ибо с лихвой навидался смертей, чтобы извлечь из них хоть какой-нибудь новый урок. Вместо этого я разглядывал другие окна в высоких зданиях вокруг двора. В самых нижних этажах, по-видимому, располагались камеры, вроде той, где я очнулся: грязные, исхудалые лица со спутанными волосами прижимались к прутьям. Их было много, и все жаждали увидеть представление. На верхних этажах прилично одетые мужчины и женщины смотрели вниз, одни неохотно, другие с немым ужасом. Интересно, сколько они платят за приличную еду и чистоту? Вероятно, больше, чем платили бы, живи они в самом дорогом трактире, которым может похвастаться этот город.
Как только стражники позволили, я вернулся на свой тюфяк.
– Что он натворил? – спросил кто-то из моих сокамерников, потирая рукой пепельное лицо.
Тюремщик нахмурился.
– Насиловал и убивал маленьких девочек.
Меня порадовало, что все в камере скорчили гримасы или сплюнули от искреннего отвращения. Возможно, здесь будет все же безопасно заснуть.
К тому времени, когда наступил вечер, я уже скучал до безумия. Пытался делать какие-то упражнения, чтобы размять ушибленные конечности, но это привлекло всеобщее внимание, и я очень скоро остановился. Доел остатки хлеба и сыра, рассудив, что, пока я сплю, их все равно украдут. Наше окно было обращено на запад, и после ухода дождевых туч мы увидели последние лучи солнца. Глядя, как черные тени от прутьев медленно ползут по растрескавшейся штукатурке, я сам не заметил, как задремал. Я не мог засыпать так рано с тех летних вечеров, когда моя мать загоняла Мисталя, Китрию и меня в постель, а мы хором протестовали, убеждая ее, что еще светло и что это нечестно: почему Хенси и Риднеру позволено не ложиться спать?
Я проснулся в рассветном холоде утра с ощущением, будто что-то не так. И вдруг понял: кашель прекратился. Я рывком сел и глянул на больных. Один лежал совсем неподвижно – остекленевшие глаза уставились в потолок, на сером лице выделялись почерневшие губы. Второй лежал пластом напротив. Его кожа казалась синеватой, но грудь еще слабо вздымалась, и жилка билась на шее, когда дыхание булькало у него в легких.
Мое резкое движение разбудило еще двоих узников. Один пошел колотить в дверь, ревом призывая тюремщика. Прибыли двое угрюмых верзил; они выволокли труп и больного с одинаковым равнодушием, а их грязные тюфяки остались в камере. Я содрогнулся, надеясь, что никто не умер ни от чего заразного.
Пожалуй, тот день было труднее выдержать, чем первый. Я всегда плохо переносил бездействие и хотя продолжал твердить себе, что надо сохранять спокойствие, что Дастеннин посылает рыбу терпеливому и что я бывал в худших местах, чем нынешнее, – к концу дня все это звучало, увы, неубедительно. Единственным худшим местом, которое я смог припомнить, была эльетиммская темница, но там со мной хотя бы находились люди, с которыми я мог поговорить, там у меня имелись поддержка Айтена, магия Шива и таланты Ливак по вскрытию замков в качестве основы для побега. Это навело меня на мысли о других. Хотелось надеяться, что у них есть план, как обеспечить мою покупку на торгах, но меня беспокоило, не сделали ли эльетиммы новый ход, пока я торчу здесь. Наконец я пришел к выводу, что больше всего в моем нынешнем положении ненавижу не место, в котором я оказался, а необходимость полагаться на других людей и уповать на успешное вызволение. Все это, разумеется, нисколько не улучшило мое душевное состояние.
Я вспоминал куплеты одной бесконечной солурской баллады о тупоголовом дворянине, спасающем глупую девицу, у которой волос больше, чем мозгов, когда дверь распахнулась, впустив двух стражников и хорошо одетого человека с книгой под мышкой и ароматическим шариком, который он держал у самого носа. Этому шарику я позавидовал больше, чем его начищенным сапогам. Чиновник оглядел комнату и начал с ближайшего к двери, коим оказался я. Смерив меня взглядом, он кивнул стражнику.
– Раздень его.
Я предпочел упредить стражника и сам скинул рубаху и штаны, незаметно сунув деньги Меллиты под одежду. Человек с шариком осмотрел меня с головы до пят и снова кивнул; на этот раз стражник схватил мою челюсть, чтобы показать ему мои зубы. Рука тюремщика смердела, и, сглотнув, я широко открыл рот, чтобы у этого мерзавца не было повода сунуть свой грязный палец мне в рот. А если б засунул, то я бы его, наверное, откусил, чего бы мне это ни стоило.
Чиновник сосчитал мои зубы, сделал пометку в своем гроссбухе, а затем посмотрел мне в глаза.
– У тебя есть какие-нибудь навыки? – спросил он на сносном тормалинском.
Я спешно стал раскидывать мозгами. Что лучше сказать? Не хотелось слишком вздувать мою цену для Меллиты, но в равной мере не хотелось и оказаться проданным в упряжке из десяти полевых рабов первому же покупателю.
– Воин, – отчеканил я.
Он пожал плечами, сделал еще одну пометку и пошел к следующему узнику. Я потянулся за одеждой, но, поймав грозный взгляд надзирателя, просто сел и стал ждать, что будет дальше. По мере того как чиновник обходил камеру, выяснилось, что я нахожусь в компании двух портовых грузчиков, посыльного у торговца шелком и бархатом, клерка, двух сборщиков арендной платы, гончара и пастуха. Один Дастеннин знает, как они все очутились здесь. Когда опрос закончился, нас, по-прежнему нагих, вытолкали в коридор и погнали вниз, к концу длинной очереди из других горемык, коим предстояло войти в длинное низкое здание в дальнем конце тюремной территории. Чуть поодаль выстраивалась другая очередь, выводимая из женских камер, что немного скрасило ожидание. Я посочувствовал некоторым женщинам, вероятно, попавшим сюда безвинными. Они тщетно пытались прикрыть наготу руками и волосами, к ногам многих узниц жались дети, и глаза у всех были пусты от горя. Иные явно проходили через это раньше – они дерзко поглядывали на мужчин, тыкали пальцем и откровенно хихикали. Одна нахалка поймала мой взгляд и медленно подмигнула, но я заметил на ее ладони выжженное клеймо шлюхи, крадущей у своих клиентов, и не стал ей отвечать.
Очередь продвигалась. Стражники с дубинками впихнули нас в дверь, и я оказался перед длинной глубокой ванной, точь-в-точь такой, как в имении мессира на холмах, в которой моют овец. Стражники орудовали своими палками как пастушьими посохами, поэтому я сам прыгнул в ванну, не дожидаясь, когда меня толкнут. В вонючей пенистой воде плавала грязная солома, но мне было все равно, я тер себя и тер, игнорируя жжение от ран и царапин, к коим присоединились теперь многочисленные укусы насекомых. Потом я вышел в дальнем конце, а человек в длинной тунике равнодушно подтолкнул меня дальше, к скамье, и взялся за ножницы. В общем и целом, я получил теперь неплохое представление о том, каково быть бараном, коего готовят к рынку.
Нас снова выгнали во двор, уже через другую дверь, и воздух холодил мою остриженную голову. Бесплатная стрижка – это, конечно, хорошо, но я бы предпочел заплатить цирюльнику и получить вдобавок приличное бритье. Я потер рукой щетину на подбородке – она уже отросла до той стадии, когда и колется, и чешется. Боюсь, даже родная мать не узнала бы меня в эту минуту.
Скот, пригоняемый с гор на продажу у нас дома, моют, если ему повезет, затем его взвешивают до тех пор, пока вода в шерсти еще прибавит весу. Релшазцы, по-видимому, действовали тем же путем. Эта очередь медленно продвигалась к весам, вроде тех, на которых в гаванях взвешивают мешки. Двое тюремщиков перетаскивали здоровенные гири, а другая пара подсчитывала, сверяясь с каким-то гроссбухом, и что-то царапала на ярлыках, привязываемых на шею каждого барана. Я покосился на свой ярлык, но веревка была слишком короткая, и он висел под самым подбородком. Почему-то из всего случившегося именно это разозлило меня в большей степени.
На обратном пути в камеру стражник передал мне сверток от Меллиты. Его явно разворачивали, но она положила достаточно хлеба и сыра, дабы и мне что-то осталось, после того как стражники забрали что хотели. Это был единственный отрадный момент за весь день. Мои деньги из тюфяка исчезли, и, по мере того как солнце постепенно уходило из окна, мне пришлось прилагать усилия, чтобы не пасть духом. Несмотря на все попытки отстраниться от событий, над которыми я был не властен, я не мог не чувствовать себя униженным. Но дело было не в наготе и не в безличном обращении со мной как с товаром. Причина крылась в том, как был снова захвачен мой ум.
Что-то вынудило меня потерять сознание, что-то вынудило совершить столь нехарактерный для меня поступок, а я даже не мог вспомнить, что это было. Если б я знал, кого винить, я мог бы хоть злиться на них, но даже в этом я не был уверен. Были ли то эльетиммы? Если да, то чего они пытались добиться? Задавая себе эти вопросы, я невольно забеспокоился: а не случится ли это снова? Разум потеряется в тенях, тело окажется во власти тех, кто будет проходить мимо, и любой сможет меня ограбить или даже убить… Я почувствовал, что дрожу от ужаса, и неимоверной концентрацией воли заставил себя прогнать эти мысли.
Темнота за решеткой сгущалась. Подул ветерок, и слабый привкус соли в нем напомнил мне о доме. Смогу ли я объяснить это мессиру? Как ни рассказывай сию историю, все равно будешь выглядеть растяпой. Мне никогда не нравились оправдания, которые начинались словами: «Я не мог этого избежать…» Закипая от досады, я старался придумать что-то более убедительное – тщетно. Когда придется давать отчет, моя гордость получит трепку похлеще той, что досталась моему телу, мрачно понял я. А мои надежды перейти от присягнувшего к избранному полетят прямиком в нужник.
Я посмотрел на звезды. Ливак – женщина умная, она не обвинит меня в том, что случилось, но как же не хотелось выглядеть перед ней этаким маскарадным шутом! Я шепотом выругался и вздохнул, тщетно ища первый проблеск рассвета, освещающий небо. Со мной никогда бы этого не случилось, если б те проклятые маги не втянули мессира в свои дурацкие планы. Я насупился в темноте. Почему Шив с Меллитой и Вилтредом не могут вытащить меня отсюда? Если верить балладам, которые кормят менестрелей, разве маги не умеют проходить сквозь стены, становиться невидимыми, насылать сон на стражников? Что они делают, пока я торчу здесь, рискуя получить кол в зад или подхватить тюремную лихорадку?
«Какой им смысл тебя выкрадывать? Ведь это будет все равно что побег, – строго осадил я себя. – Рассуждай здраво, глупец. Не прошло бы и часа, как Стража привязала бы все паромы и стала переворачивать город».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Двое самых молодых упорно кашляли – тихий, но без конца повторяющийся звук уже стал надоедать. Казалось, их прогнали в дальний конец камеры, мой тюфяк и еще одно пустое место отделяли их от остальных узников. Я покосился на них, раздумывая, как подальше отодвинуться, прежде чем мой сосед с другой стороны начнет возражать?
«Держись стойко, будь терпелив, и Меллита вытащит тебя», – строго наказал я себе. Если я не буду ни с кем общаться и делиться чашкой или чем-то еще, то, возможно, зараза обойдет меня стороной.
Где-то пробили куранты, хорошо слышные через незастекленное окно. К моему большому удивлению, пошел только третий час. Я вздохнул. Очевидно, это будут долгие и томительные два дня.
Небо заволокло тучами, по черепичной крыше дробно забарабанил дождь. Появился другой тюремщик с подносом деревянных мисок, наполненных ячменной кашей. Все миски были покрыты мерзкой коркой из остатков старых каш, и над каждой жадно кружили мухи. Я оставил свою нетронутой, успокоив ворчащий желудок краюхой хлеба с сыром.
Лучше голод, чем понос, рассудил я. Кроме того, чем меньше я буду есть, тем реже мне придется навещать зловонные глиняные горшки у дальней стены: один – для испражнений, чтобы продавать на удобрения, второй – для мочи, чтобы продавать на отбеливатель, брезгливо кривясь, предположил я. Уж кто-кто, а релшазцы из всего найдут способ делать деньги.
После обеда нас ждало развлечение. Пришли двое стражников с хлыстами и согнали всех к окну смотреть на казнь. Потребовалось десять человек, чтобы выволочь дюжего преступника во двор и привязать к раме; он осыпал их непристойной бранью, пока кожаный кляп не заткнул ему рот. В этот момент слезы потекли по зверскому лицу, уже красному и залитому кровью еще до того, как стражники тянули жребий, кому поворачивать колесо, чтобы раздавить осужденному горло.
Я не следил за казнью, ибо с лихвой навидался смертей, чтобы извлечь из них хоть какой-нибудь новый урок. Вместо этого я разглядывал другие окна в высоких зданиях вокруг двора. В самых нижних этажах, по-видимому, располагались камеры, вроде той, где я очнулся: грязные, исхудалые лица со спутанными волосами прижимались к прутьям. Их было много, и все жаждали увидеть представление. На верхних этажах прилично одетые мужчины и женщины смотрели вниз, одни неохотно, другие с немым ужасом. Интересно, сколько они платят за приличную еду и чистоту? Вероятно, больше, чем платили бы, живи они в самом дорогом трактире, которым может похвастаться этот город.
Как только стражники позволили, я вернулся на свой тюфяк.
– Что он натворил? – спросил кто-то из моих сокамерников, потирая рукой пепельное лицо.
Тюремщик нахмурился.
– Насиловал и убивал маленьких девочек.
Меня порадовало, что все в камере скорчили гримасы или сплюнули от искреннего отвращения. Возможно, здесь будет все же безопасно заснуть.
К тому времени, когда наступил вечер, я уже скучал до безумия. Пытался делать какие-то упражнения, чтобы размять ушибленные конечности, но это привлекло всеобщее внимание, и я очень скоро остановился. Доел остатки хлеба и сыра, рассудив, что, пока я сплю, их все равно украдут. Наше окно было обращено на запад, и после ухода дождевых туч мы увидели последние лучи солнца. Глядя, как черные тени от прутьев медленно ползут по растрескавшейся штукатурке, я сам не заметил, как задремал. Я не мог засыпать так рано с тех летних вечеров, когда моя мать загоняла Мисталя, Китрию и меня в постель, а мы хором протестовали, убеждая ее, что еще светло и что это нечестно: почему Хенси и Риднеру позволено не ложиться спать?
Я проснулся в рассветном холоде утра с ощущением, будто что-то не так. И вдруг понял: кашель прекратился. Я рывком сел и глянул на больных. Один лежал совсем неподвижно – остекленевшие глаза уставились в потолок, на сером лице выделялись почерневшие губы. Второй лежал пластом напротив. Его кожа казалась синеватой, но грудь еще слабо вздымалась, и жилка билась на шее, когда дыхание булькало у него в легких.
Мое резкое движение разбудило еще двоих узников. Один пошел колотить в дверь, ревом призывая тюремщика. Прибыли двое угрюмых верзил; они выволокли труп и больного с одинаковым равнодушием, а их грязные тюфяки остались в камере. Я содрогнулся, надеясь, что никто не умер ни от чего заразного.
Пожалуй, тот день было труднее выдержать, чем первый. Я всегда плохо переносил бездействие и хотя продолжал твердить себе, что надо сохранять спокойствие, что Дастеннин посылает рыбу терпеливому и что я бывал в худших местах, чем нынешнее, – к концу дня все это звучало, увы, неубедительно. Единственным худшим местом, которое я смог припомнить, была эльетиммская темница, но там со мной хотя бы находились люди, с которыми я мог поговорить, там у меня имелись поддержка Айтена, магия Шива и таланты Ливак по вскрытию замков в качестве основы для побега. Это навело меня на мысли о других. Хотелось надеяться, что у них есть план, как обеспечить мою покупку на торгах, но меня беспокоило, не сделали ли эльетиммы новый ход, пока я торчу здесь. Наконец я пришел к выводу, что больше всего в моем нынешнем положении ненавижу не место, в котором я оказался, а необходимость полагаться на других людей и уповать на успешное вызволение. Все это, разумеется, нисколько не улучшило мое душевное состояние.
Я вспоминал куплеты одной бесконечной солурской баллады о тупоголовом дворянине, спасающем глупую девицу, у которой волос больше, чем мозгов, когда дверь распахнулась, впустив двух стражников и хорошо одетого человека с книгой под мышкой и ароматическим шариком, который он держал у самого носа. Этому шарику я позавидовал больше, чем его начищенным сапогам. Чиновник оглядел комнату и начал с ближайшего к двери, коим оказался я. Смерив меня взглядом, он кивнул стражнику.
– Раздень его.
Я предпочел упредить стражника и сам скинул рубаху и штаны, незаметно сунув деньги Меллиты под одежду. Человек с шариком осмотрел меня с головы до пят и снова кивнул; на этот раз стражник схватил мою челюсть, чтобы показать ему мои зубы. Рука тюремщика смердела, и, сглотнув, я широко открыл рот, чтобы у этого мерзавца не было повода сунуть свой грязный палец мне в рот. А если б засунул, то я бы его, наверное, откусил, чего бы мне это ни стоило.
Чиновник сосчитал мои зубы, сделал пометку в своем гроссбухе, а затем посмотрел мне в глаза.
– У тебя есть какие-нибудь навыки? – спросил он на сносном тормалинском.
Я спешно стал раскидывать мозгами. Что лучше сказать? Не хотелось слишком вздувать мою цену для Меллиты, но в равной мере не хотелось и оказаться проданным в упряжке из десяти полевых рабов первому же покупателю.
– Воин, – отчеканил я.
Он пожал плечами, сделал еще одну пометку и пошел к следующему узнику. Я потянулся за одеждой, но, поймав грозный взгляд надзирателя, просто сел и стал ждать, что будет дальше. По мере того как чиновник обходил камеру, выяснилось, что я нахожусь в компании двух портовых грузчиков, посыльного у торговца шелком и бархатом, клерка, двух сборщиков арендной платы, гончара и пастуха. Один Дастеннин знает, как они все очутились здесь. Когда опрос закончился, нас, по-прежнему нагих, вытолкали в коридор и погнали вниз, к концу длинной очереди из других горемык, коим предстояло войти в длинное низкое здание в дальнем конце тюремной территории. Чуть поодаль выстраивалась другая очередь, выводимая из женских камер, что немного скрасило ожидание. Я посочувствовал некоторым женщинам, вероятно, попавшим сюда безвинными. Они тщетно пытались прикрыть наготу руками и волосами, к ногам многих узниц жались дети, и глаза у всех были пусты от горя. Иные явно проходили через это раньше – они дерзко поглядывали на мужчин, тыкали пальцем и откровенно хихикали. Одна нахалка поймала мой взгляд и медленно подмигнула, но я заметил на ее ладони выжженное клеймо шлюхи, крадущей у своих клиентов, и не стал ей отвечать.
Очередь продвигалась. Стражники с дубинками впихнули нас в дверь, и я оказался перед длинной глубокой ванной, точь-в-точь такой, как в имении мессира на холмах, в которой моют овец. Стражники орудовали своими палками как пастушьими посохами, поэтому я сам прыгнул в ванну, не дожидаясь, когда меня толкнут. В вонючей пенистой воде плавала грязная солома, но мне было все равно, я тер себя и тер, игнорируя жжение от ран и царапин, к коим присоединились теперь многочисленные укусы насекомых. Потом я вышел в дальнем конце, а человек в длинной тунике равнодушно подтолкнул меня дальше, к скамье, и взялся за ножницы. В общем и целом, я получил теперь неплохое представление о том, каково быть бараном, коего готовят к рынку.
Нас снова выгнали во двор, уже через другую дверь, и воздух холодил мою остриженную голову. Бесплатная стрижка – это, конечно, хорошо, но я бы предпочел заплатить цирюльнику и получить вдобавок приличное бритье. Я потер рукой щетину на подбородке – она уже отросла до той стадии, когда и колется, и чешется. Боюсь, даже родная мать не узнала бы меня в эту минуту.
Скот, пригоняемый с гор на продажу у нас дома, моют, если ему повезет, затем его взвешивают до тех пор, пока вода в шерсти еще прибавит весу. Релшазцы, по-видимому, действовали тем же путем. Эта очередь медленно продвигалась к весам, вроде тех, на которых в гаванях взвешивают мешки. Двое тюремщиков перетаскивали здоровенные гири, а другая пара подсчитывала, сверяясь с каким-то гроссбухом, и что-то царапала на ярлыках, привязываемых на шею каждого барана. Я покосился на свой ярлык, но веревка была слишком короткая, и он висел под самым подбородком. Почему-то из всего случившегося именно это разозлило меня в большей степени.
На обратном пути в камеру стражник передал мне сверток от Меллиты. Его явно разворачивали, но она положила достаточно хлеба и сыра, дабы и мне что-то осталось, после того как стражники забрали что хотели. Это был единственный отрадный момент за весь день. Мои деньги из тюфяка исчезли, и, по мере того как солнце постепенно уходило из окна, мне пришлось прилагать усилия, чтобы не пасть духом. Несмотря на все попытки отстраниться от событий, над которыми я был не властен, я не мог не чувствовать себя униженным. Но дело было не в наготе и не в безличном обращении со мной как с товаром. Причина крылась в том, как был снова захвачен мой ум.
Что-то вынудило меня потерять сознание, что-то вынудило совершить столь нехарактерный для меня поступок, а я даже не мог вспомнить, что это было. Если б я знал, кого винить, я мог бы хоть злиться на них, но даже в этом я не был уверен. Были ли то эльетиммы? Если да, то чего они пытались добиться? Задавая себе эти вопросы, я невольно забеспокоился: а не случится ли это снова? Разум потеряется в тенях, тело окажется во власти тех, кто будет проходить мимо, и любой сможет меня ограбить или даже убить… Я почувствовал, что дрожу от ужаса, и неимоверной концентрацией воли заставил себя прогнать эти мысли.
Темнота за решеткой сгущалась. Подул ветерок, и слабый привкус соли в нем напомнил мне о доме. Смогу ли я объяснить это мессиру? Как ни рассказывай сию историю, все равно будешь выглядеть растяпой. Мне никогда не нравились оправдания, которые начинались словами: «Я не мог этого избежать…» Закипая от досады, я старался придумать что-то более убедительное – тщетно. Когда придется давать отчет, моя гордость получит трепку похлеще той, что досталась моему телу, мрачно понял я. А мои надежды перейти от присягнувшего к избранному полетят прямиком в нужник.
Я посмотрел на звезды. Ливак – женщина умная, она не обвинит меня в том, что случилось, но как же не хотелось выглядеть перед ней этаким маскарадным шутом! Я шепотом выругался и вздохнул, тщетно ища первый проблеск рассвета, освещающий небо. Со мной никогда бы этого не случилось, если б те проклятые маги не втянули мессира в свои дурацкие планы. Я насупился в темноте. Почему Шив с Меллитой и Вилтредом не могут вытащить меня отсюда? Если верить балладам, которые кормят менестрелей, разве маги не умеют проходить сквозь стены, становиться невидимыми, насылать сон на стражников? Что они делают, пока я торчу здесь, рискуя получить кол в зад или подхватить тюремную лихорадку?
«Какой им смысл тебя выкрадывать? Ведь это будет все равно что побег, – строго осадил я себя. – Рассуждай здраво, глупец. Не прошло бы и часа, как Стража привязала бы все паромы и стала переворачивать город».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80