— А я какое отношение имею к твоей книге? — спросила она. — Ты бы лучше поговорил с моим мужем. Это он занимается тайнами вечности.
Глиняный Монстр не думал, что было бы дипломатично комментировать сам факт ее упоминания о Джейкобе Харкендере как о своем муже, как и о его причастности тайнам вечности. Принимая во внимание тонкость вопроса, который он намеревался задать, лучше было избегать любых ремарок, которые могли бы ее побеспокоить.
— У меня другая цель, — вежливо начал он. — Я пытаюсь понять, как происходит внутренняя работа человеческого разума. На сей раз я не претендую на мудрость оракула. Я обещал самому себе, что удовлетворюсь менее глубоким уровнем.
Его дружелюбный тон не произвел на нее впечатления. — Не понимаю, чем я могу тебе помочь.
— Я был с твоим отцом, когда он умер, — тихо сказал он.
— Я бы сама была с ним, — быстро парировала она. — Если меня пригласили в его дом. Не могу поверить, что его предсмертные слова предназначались мне. Если бы он захотел даровать мне свое прощение, то, без сомнения, известил бы меня заранее. Он был человеком пунктуальным.
— Нет, никакого послания он не передал. Но я уверен, что он думал о тебе в свои последние часы.
— Он сказал тебе, как тяжело быть проклятым собственной дочерью? — спросила она, и голос прозвучал горько. — Как это было «больнее, чем змеиный укус»? У бедняги Лира, по крайней мере, было двое, на чью любовь он надеялся. Бедняга Лир хотя бы мог убедить себя, что отдал им свою любовь. Сэр Эдвард никогда этого не делал.
— Думаю, ты ошибаешься насчет него, — сказал Глиняный Монстр. — Его разочарование не разрушило его любви.
— Нечего было и разрушать, — настаивала она. — По крайней мере, невозможно приуменьшить значение обнадеживающей нежности, которой у него всегда хватало для приемного сына. Ведь он оставил любящее послание для Дэвида, не так ли? Или Дэвид тоже был там, глотая слезы рядом со своим божком?
— Дэвид никогда не покидает Конца Света. Боюсь, он превратился в затворника. Даже Пелорус редко видится с ним.
— Он всегда этого желал. И явно счастлив там, играя роль мученика. Это роль, от которой он никогда не устает. Нелл ему в этом потворствует, так мне сказали. Что за сладкая парочка! — Голос ее звучал несколько притворно, словно она играла роль, которой не сумела проникнуться до конца.
— Ему было больно, когда ты покинула его, — хотя и с неохотой, произнес Глиняный Монстр. — А знание того, где ты находишься, усилило печаль.
— Думаешь, я этого не знаю? Или ты пребываешь в заблуждении, будто я сделала это, потому что не могла понять, как он себя почувствует? Может, это он пребывает в заблуждении?
Глиняный Монстр был рад, что она сама задала вопрос. — Дэвид не понимает, почему ты его оставила. — тихо вымолвил он. — Он может выдать целый список причин для объяснения другим, но сам при этом не может понять, как могла поступить подобным образом женщина, любившая его. Он измеряет любовь силой собственного чувства.
— Он все измеряет по собственным стандартам, — отозвалась Корделия. — Не сомневаюсь, что именно поэтому ничто в мире не могло подарить ему радость или надежду. Я никогда не сомневалась, что боль, которую он чувствует, глубокая, как ему и требуется, и такая же мрачная, но под конец оказалась просто не в состоянии разделять с ним эту ношу. Без сомнения, он считает, что я ушла к Харкендеру в силу некоторых причин, и я не стану отрицать влияния этих причин. Почему бы не захотеть вечной юности, если мне ее предложили? Почему бы не захотеть удовольствия в занятиях любовью с прекрасным мужчиной — как это испокон веков повелось между мужчинами и прекрасными женщинами, безотносительно к их брачному положению? Знаешь ли ты, что моя единственная дочь названа в честь любовницы моего отца — а не в честь моей матери, а я не знала этого, пока не ушла к Джейкобу? Любила ли его подруга Элинор так же, как Джейкоб Харкендер, без сомнения, любит меня, как ты думаешь? И любил ли Дэвид меня больше, чем он? Но это еще не все. Были другие, более глубокие, мотивы. Даже если любовь Дэвида — великий дар, почему любовь тюремщика должна быть ценнее, чем щедрая, сердечная любовь моего нынешнего мужа? Ты говоришь, что Дэвид не понимает, но это потому, что он не хочет понять, и никогда не захочет. Хотела бы я меньше восхищаться его упрямством.
— Делать то, что ты делаешь, тоже непросто, — заметил Глиняный Монстр, стараясь проявлять симпатию.
— Это не трудно, — ответила она, хотя убеждения в ее голосе не прозвучало. — Я всегда восставала против ожиданий. Всегда смотрела в сторону Мэри Воллстоунскрафт и суфражисток — и убежала я, в конце концов, к человеку, которому доставляло особое удовольствие нарушать правила. Я не избежала старых конвенций и сантиментов, по правде говоря. Мне недостает любви и одобрения детей — и моего первого мужа тоже. Не могу сказать, что ничего не потеряла… но не жалею о сделанном и не считаю, будто у меня не было на это права. Я честно желала бы, чтобы Дэвид был хоть чуточку менее несчастным, чем он есть, но не собираюсь винить его за это.
Глиняный Монстр ничего не сказал, сделав паузу в разговоре. После чего она продолжила: — Так для этого ты и приходил? Вот уж никогда бы не подумала, что тебя могут интересовать подобные вещи. Махалалел явно создал тебя для более серьезных расследований.
— Махалалел создал меня интересующимся всем на свете, — жестко ответил Глиняный Монстр. — И не делал меня безэмоциональным, но мне сложно поставить себя на место смертного. Я хочу понимать, видишь ли. Хочу понимать, как работает сердце человека. В своей «Подлинной истории» я назвал нынешний век Веком Железа, а в новой книге, фантазии, Веком Иронии. Присоединив это окончание, я хочу постараться понять, как устроен тонкий механизм плоти во всей его изощренности.
— А новое название для века грядущего, наверное — Век Измены.
— Об этом я еще не думал. Но непременно подумаю.
Часть 4. Атом и кристальный свет
И увидел я мертвых, великих и малых, стоящих перед Господом, и книги были открыты, и другая книга тоже открыта, которая есть книга жизни; и мертвых судили по делам, записанным в книгах, по делам их.
Откровения Иоанна Богослова, 20:12

1.
Когда Нелл заняла место на троне рядом с Аидом — став, как она догадалась, королевой Подземного мира — она впала в некий транс и как будто потеряла сознание. Уснуть она не могла, как не могла и видеть снов; это было просто особое состояние ума. Она чувствовала, будто ее разум утратил связь с ее же фантомным телом, ей не удавалось никакое физическое действие. Большую часть времени ее тело оставалось застывшим, словно она обратилась в стеклянную статую, но иногда ее губы начинали двигаться. В эти моменты она знала, что говорит, но слов не слышала.
Нелл ощущала, что ее предали. Ей хотелось, как отцу и, еще раньше, деду, сыграть свою роль в чудовищном ритуале, но ангелы даже не позволили ей услышать собственные слова. Они поместили ее в самый центр оракула, сделали фокусирующим игроком, но в то же время исключили ее из провидения с его тайнами. Это казалось чудовищно несправедливым, и ей даже показалось уместным сравнение с Танталовыми муками, но сожаление тут же улетело прочь, уступив место тупому спокойствию.
Снаружи не было никаких знаков, по которым она могла бы отмерять время, не было и внутренних часов в ней самой. Она не слышала, как бьется сердце, как шумит кровь в ушах, не ощущала ни голода, ни жажды — одно лишь терпеливое ожидание. Если не считать неуклюжего, но непрерывного потока мыслей и воображения, она вообще была лишена признаков существования, и вскоре начала превращаться в настоящую королеву безмолвия, ибо мысли стали застывать, и воображение — леденеть.
Вначале это терзало ее, ей хотелось, по крайней мере, слышать, что говорит ей тело, но терзания длились недолго. Скука, как пришло ей в голову, — лишь темная спутница спешки, и по-настоящему уравновешенный ум она терзать не способна. Нелл уловила тот факт, что томительное давление будничности ослабло, и, наконец, она обрела такое состояние разума, в котором не было принуждения, болезненной отстраненности или забавы. Она была рада этому новому состоянию, которое показалось ей истинной зрелостью.
Ее дед, во время одного из редких полетов фантазии, однажды сделал предположение, что такие умственные феномены как скука и чувство прекрасного — сравнительно новые вещи в эволюции, специфические признаки культуры. Основанной на амбициозном, прогрессивном, безудержном индивидуализме. «Когда крестьянам Темных Веков было нечем заняться, то они и занимались — ничем, — говорил сэр Эдвард. — То, что мы зовем скукой, для них было благодатью, ибо ощущение, когда не нужно ничего делать, должно быть просто драгоценным в ежедневной трудовой рутине и их вечной суете дискомфорта. Как еще можно представить себе Рай, кроме Рая пустоты, принимая во внимание то, что их неискушенному уму было трудно вообразить какие-либо яркие удовольствия и соблазны? У них не было средств массовой коммуникации, не было признаков внутренней жизни. При всей их латентной разумности и технических навыках, таким людям не хватало всего лишь нескольких аспектов того, что для нас составляет человеческую природу. Когда современные люди пытаются представить себя на месте далеких предков, они совершают антропоморфную ошибку».
Все изощренные аргументы ее деда, в конце концов, приходили к этому выводу.
— Значит, скука и чувство прекрасного — доказательства нашего ментального превосходства? — спрашивала она в то время, зная, что этот разговор риторический.
— Есть лишь один способ посмотреть на это. Вся эволюционная история человека означает сохранение остатков, связанных с незрелостью, в зрелом состоянии. Средневековый крестьянин, не знавший ни скуки, ни красоты, был более зрелым, чем мы, со всей своей детской невинностью. В этом смысле, наше так называемое превосходство — скорее, улучшенная разновидность инфантилизма. Если бы не угроза скуки и не стремление к красоты, мы не могли бы получить такого удовольствия в тяжелом деле выживания и обучения, роста и поиска нового.
«Но здесь ведь Подземный мир, — подумала Нелл, уже сейчас. — Это мир за пределами жизни. Здесь, как нигде, у нас есть шанс обрести настоящую зрелость и завершенность. Пожалуй, я сейчас в процессе становления более полным человеком — чем любой, кто был обречен умереть в семьдесят лет».
Даже не поворачивая головы, Нелл могла краем глаза видеть Аида. Он тоже не двигался, но на лице его застыло выражение, наводящее на мысль, что с ним происходят небольшие изменения. С самого начала он казался задумчивым, встревоженным, печальным, но по прошествии времени эти признаки стали сильнее и глубже. Она подозревает, что, хотя он здесь в безопасности, в этом защитном бункере, ему все же не избежать войны.
Какое выражение написано на ее лице, Нелл не знает.
Свобода от скуки стала не единственной неожиданной милостью, которую Нелл испытала во время своего длительного пребывания в Подземном мире. Ожидаемое проклятье одиночества тоже не сумело произвести на нее серьезного впечатления. Она наблюдала за группами теней, то и дело возникающими на расстоянии, не жалея, что они не приближаются. Иногда ее терзало любопытство, когда на горизонте показывалась особенно большая толпа, заполняя все пространство, но она никогда не жалела о том, что не может покинуть трон. Нелл догадывалась: такое количество посетителей может означать, что на земле погибли миллионы за прошедшие часы, но чувство трагедии от происходящего не возникало.
Когда, спустя продолжительный промежуток времени, толпы теней поредели и под конец вовсе исчезли, ее больше никто не тревожил и не беспокоил.
Привыкнув к этому временному состоянию терпения и умиротворенности, какое, видимо, приходит ко всем бессмертным в послесмертии, она все же обрадовалась, когда вновь обрела способность слышать собственные слова. Когда же поняла, что может двигаться и говорить все, что захочет, то не знала, что сказать.
Первоначально никаких желаний и целей у нее не было, но, как прежде ей пришлось какое-то время привыкать к состоянию безгласного медиума, так и сейчас — возвращаться к обычному состоянию самовосприятия. Она медленно формировала в себе желание задать вопрос — любой вопрос — своему хозяину и партнеру, и наконец выбрала один.
— Почему ни одна из теней не приближается к Трону Судьи? — спросила она. — Разве назначение Хозяина Подземного мира не заключается в том, чтобы призывать к себе людей за их грехи, совершенные ими при жизни?
— Большинство людей давно перестали верить в божественное право королей и прочих правителей, — печально сказал он. — Большинство вообще считает, что их деяния подсудны лишь им самим. — Что же до остальных — пусть себе судят друг друга. Почему я должен заботиться об этом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60