– В Крым отдыхать поехал.
– Куда отдыхать? – ошарашено переспросил Антон Иванович.
– В…, – я лихорадочно пытался вспомнить, когда Крым присоединили к России, – в Калугу поехал, к родственникам, – поправился я.
– К каким? – тут же прицепился к слову Крылов.
– По материнской линии, дальним, очень дальним…
– А мне показалось, вы сказали, что он поехал в Крым.
– В Крыму у нас тоже родственники есть, – зачем-то сказал я, и тут же подумал, что это только запутает ситуацию, особенно если Крымом правит какой-нибудь хан Гирей.
Однако, Антон Иванович лишь важно кивнул головой и разлил остатки водки из графина по рюмкам. Мы молча чокнулись и выпили. Я машинально достал сигарету и прикурил от зажигалки. Выпуская дым после первой затяжки, я взглянул на Антона Ивановича и понял, что опять опростоволосился. Он смотрел на меня с неподдельным ужасом. Я поперхнулся и закашлялся. У меня было всего несколько секунд придумать, как выкрутиться из ситуации. В конце концов, решили, терять мне особенно нечего. В крайнем случае, поручик решит, что я сумасшедший и укажет мне на дверь.
– Видите ли, любезнейший Антон Иванович, я, к сожалению, не сын Григория Пантелеймоновича, за которого вы меня приняли. Я, если не ошибаюсь, ваш праправнук.
Хозяин ничего не ответил, пребывая в столбняке. Меня бросило в жар, и я расстегнул ветровку.
Эта простая операция, как позже сознался предок, добила его окончательно. Молний в ту пору еще не было, как не было сигарет и газовых зажигалок.
Довольно долго мы просидели молча. Я – чтобы опять что-нибудь не ляпнуть лишнего, хозяин – пребывая в шоке. Обстановку разрядил возникший в дверях лакей в поношенном сюртуке и белых, грязных перчатках. Он церемонно поклонился и объявил, что кушать подано. Антон Иванович затравлено посмотрел сначала на слугу, потом на меня, тяжело вздохнул и сказал севшим голосом:
– Извольте отобедать.
Я встал и прошел в залу, где на наши две персоны был накрыт огромный стол.
Яств, как и посуды, на нас двоих было многовато. Однако из того, что я видел в кино и читал в книгах о парадных обедах, на столе стояла лишь малая толика. Да и сервировка оставляла желать лучшего. Посуда и приборы были разномастные, вместо положенных двенадцати рюмок, фужеров, бокалов и прочей тары наличествовало всего по три емкости на брата. Серебряные приборы были плохо вычищены, еда разложена кое-как по блюдам, тарелкам, плошкам, даже глиняным мискам и берестовым коробочкам и туескам.
В доме явно не было хозяйки. Прислуживал нам лакей Петруша, тот, что звал нас к столу. Прислуживал плохо и бестолково. Все перемены блюд стыли тут же на столе, от теоретически белых перчаток ужасно пахло. Не будь я гостем, я бы тут же отправил его посечь на конюшне.
Антон Иванович, то ли от потрясения, то ли по привычке, принимал все как должное. Только когда Петруша облил ему халат соусом, обругал его матом и отослал на кухню. Петруша обижено дернул шеей и гордо удалился.
На смену лакею явилась Марья, босоногая, красивая девка, с шальными, наглыми глазами. Одета она была в белую рубаху со шнуровкой у горла и свободную длинную синюю юбку, явно не сельского фасона. Как и у гордого заторможенного Петруши, в ней не было ни капли раболепия.
Держалась она вполне естественно, пыталась с нами шутить, с любопытством косилась на «странного» господина. Она много ловчее, чем лакей, управлялась за столом и не очень скрывала, что у нее с хозяином «неформальные отношения».
Постепенно Антон Иванович отошел от шока, начал участвовать в разговоре и стесняться марьиной фамильярности. Не желая быть причиной и свидетелем его смущения, я пригласил Марью с нами за стол. Она с удовольствием села, утешив свое самолюбие. Хозяин тут же перестал опасаться осуждения за свою связь с мужичкой и повеселел.
Несмотря на постный день, стол был изобилен и разнообразен. Я с удовольствием ел новые для меня блюда из экологически чистых продуктов без консервантов, хотя и весьма посредственно приготовленные. Кроме еды, мы продолжали активно предаваться Бахусу, разнообразя напитки и закуски.
Внешне напряженность в отношениях почти не проявлялась, однако я видел, что относительно меня помещик пребывает в большом затруднении. Свои хозяйские обязанности он выполнял машинально и при всяком удобном случае, как бы ненароком, ощупывал меня взглядом.
Здесь, за столом, его больше всего интриговала моя одежда. По сравнению с его атласным стеганым халатом одет я был недопустимо легко.
Однако это он, а не я, ради эфемерного приличия прел в жаркий день в теплом платье за жирным и пьяным столом. Но, судя по всему, Антона Ивановича волновали не вопросы этикета, а необычность моего наряда. Я про себя улыбался, наблюдая за движениями его. Моему признанию он, скорее всего не поверил, и теперь, рассматривая меня, пытался определить: враль я или сумасшедший. Вся моя экипировка была совершенно чужда его времени, и он лихорадочно искал логическое объяснение таким странностям. Как и большинство людей, Крылов меньше всего был склонен верить в очевидное.
Я не форсировал события и дал ему время самому прийти к каким-либо выводам.
В конце концов, так и случилось. Когда обед подходил к концу, и все выпитое привело нас в состояние блаженного всеприятия, Антон Иванович хитро и заговорщицки подмигнул мне и облегчил сердце признанием:
– А, ловко вы меня, Алексей Григорьевич, разыграли. Хотя я лично и не имел чести быть с вами знакомым, но много наслышан о вашем экзальте. Вы решили, что я сельский бирюк и не разбираюсь в моде. Признаюсь, в Петербурге сейчас французского платья не носят, а уж в провинции тем паче, вот вы и надумали надо мной подтрунить. Я еще давеча, когда вы изволили сказать, что не знаете по-французски, подумал, что вы или шутник, или скрываете, что противу Именного повеления были в обители жирондистов и якобинцев. Однако явились в мой дом в жирондистском платье, что много противу законного порядку, и сие есть крамола.
Эта длинная тирада его утомила и запутала. Я так вообще почти ничего не понял, ни про Именное повеление, ни про крамолу. Какое отношение имеют мои джинсы и футболка к французской революции и ее политическим группировкам, было еще более непонятно. Я ничего не ответил и ждал продолжения.
– Давно ли из Франции изволили вернуться? – спросил хозяин, пронизывая меня всепонимающим взглядом.
Я скорчил виноватую мину.
– То-то же, – обрадованно сказал он и добродушно рассмеялся, – признайтесь, что государева приказа ослушались! Да, Бог вам судья, я никогда в доносчиках не ходил, а уж на родню доносить – увольте!
– А не напомните ли, любезный родственник, имя государя нашего? Совсем, знаете ли, по заграницам болтаясь, отстал от российской жизни.
Антон Иванович оборвал смех и испуганно осмотрелся по сторонам.
Хотя заведомо никого, кроме нас с ним и Маруси, которая ничего в нашем «ученом» разговоре не понимала, в комнате не было.
– Такими словами, милостивый государь, не извольте шутить. Его императорское величество Павел Петрович за вольнодумство и жирондизм, не то что в Сибирь, а в солдаты да сквозь строй гоняет и познатней нас, дворян…
– Павел Петрович! – перебил я его. – Так теперь, что, восьмисотый год?!
Антона Ивановича явно смутило мое искреннее удивление. Не таким все-таки идиотом я выглядел, чтобы спрашивать, какой нынче год. Да и шутка слишком затянулась и давно была не смешна.
– Нынче июнь месяц 1799 года, – уточнил он. Значит, я попал на двести лет назад.
Об этом времени у меня были самые смутные представления. В этом году родился Пушкин, о чем уже несколько месяцев талдычат по телевизору. Суворов, кажется, но не точно, в этом году перешел через Альпы.
Правил тогда действительно Павел. Я стал вспоминать, что знаю об этом императоре.
Его мамаша Екатерина захватила престол, и до ее смерти в 1796 году он жил в Гатчине. В начале века, не без участия сына Александра, его убили. Во время сражения при Аустерлице, в восемьсот первом или втором году, правил уже Александр.
Это подробно описано у Льва Толстого в «Войне и мире». Еще об этом времени есть оперетта «Холопка». Оперетту я, правда, не смотрел, но видел снятый по ее сюжету фильм, название которого забыл. Главные герои фильма во время смерти Павла ехали на тройке. Значит, убили царя зимой. Еще я вспомнил, что последнее время Павла, которого всегда ругали, стали хвалить и называть самым загадочным императором.
А вот за что ругали и за что хвалят, и кто именно хвалит, что немаловажно, я запамятовал.
Вот, пожалуй, и все, что навскидку пришло мне в голову об этом историческом времени.
Позже, на трезвую голову, я вспомнил еще кое-какие факты, дополнившие и запутавшие общую картину. Любимец нашего официоза А. С. Пушкин любил упоминать, что он сталкивался с тремя царями.
Первый побранил его няньку за то, что она не сняла перед царем с младенца Саши картуз.
Поэт родился летом 1799 года, картуз он мог носить года в два. Тогда получается, что убили Павла не раньше 1802 года, а это не совмещается с Аустерлицем. Я еще припомнил довольно известную повесть Тынянова «Поручик Киже», в которой император был изображен полным самодуром. Хвалить же его начали за реформы, которые будто бы раньше не смогли оценить… У меня такая возможность появилась.
– Значит июнь 1799 года, – повторил я. – А число какое?
– Двенадцатого дня.
«Ишь, ты, значит, Пушкин уже родился», – подумал я про себя, а у Антона Ивановича спросил:
– Вы в Петербурге бывали?
– Что значит, бывал, – удивленно ответил он, – я же служу в лейб-гвардии.
– Простите, запамятовал, вы случайно не знаете такого поэта, Василия Львовича Пушкина? Он написал известное стихотворение «Опасный сосед».
– Не слышал, я из Пушкиных хорошо знаю только нашего полкового майора Сергея Львовича, может, поэт его брат? Серж, кстати, и сам стишатами балуется.
– Так вы знакомы с Сергеем Львовичем Пушкиным! Так, может быть, и жену его знаете?
– Надежду Осиповну? Как же-с, на свадьбе их был, и на балах встречались. Очень, я вам скажу, интересная дама, хотя и смугла лицом. Их род, знаете ли, из арапов.
– Слышал, – подтвердил я, – она внучка Абрам Петровича Ганнибала.
Антон Иванович подмигнул мне левым глазом и удовлетворенно рассмеялся.
– Ну, вот, государь мой, вы и проговорились. Все-то и всех-то вы знаете, а давеча пугали, что мой потомок.
– Не пугал я вас, Антон Иванович, а говорил чистую правду. Про Пушкиных же знаю потому, что этим летом Надежда Осиповна родит великого русского поэта. Я многих ваших современников через него знаю. Это цари и правители думают, что они самые крутые, а на самом деле шекспиры и ньютоны покруче будут. Вы про таких великих людей слышали?
– Доводилось.
– А при каких они царях-королях жили, знаете?
Антон Иванович смутился и пожал плечами.
– Вот видите. Поэту Пушкину нынче двести лет. То есть не в этом году, конечно, он пока только должен родиться, а в том году, из которого я попал сюда. Про него много передач по телевизору… ну, в общем, говорят много. Давайте-ка лучше выпьем за здоровье Надежды Осиповны, хоть и стерва она порядочная.
– И это известно?! – поразился предок. – Через двести-то лет?! А что про меня у вас говорят?
– Про вас только хорошее, – успокоил я.
Антон Иванович заулыбался и, после принятия очередного лафитника, перевел разговор на другую тему:
– Очень у тебя, сродственник, платье странное, – перейдя на «ты», сказал он. – Опять же табак и кресало чудные. Однако то, что ты говоришь, более на сказки аглицкого писателя Джона Свифта походит.
– При чем тут Свифт, – возразил я, – он фантазии описывал, а я доказать могу. Вот ты говоришь: «французское платье»! Сколько лет ваш Павел французов в Россию не пускает? Года три. Правильно? По-твоему, французы такие башмаки за это время придумали?
Я снял с ноги кроссовку и подал ему. Антон Иванович придирчиво ее рассмотрел и, немного лукавя, сказал:
– Точно, аглицкая работа, такие в Гостином дворе продают, сам видел.
– Ладно, – не сдался я, – сейчас другое покажу, чего в Гостином пока нет.
Я обулся и сходил за рюкзаком.
– Такие рюкзаки в Гостином дворе продают?
– Продают и получше. А твоему ранцу красная цена пять рублей ассигнациями.
– А этому какая цена? – ехидно поинтересовался я, вытаскивая бутылку кристалловской водки.
Антон Иванович открыл, было, рот, но говорить раздумал. Он взял в руку бутылку и долго ее рассматривал. Изучив все, от этикетки до бандероли, поставил на стол.
– Языка что-то не пойму, – растеряно сказал он, – вижу, что славянский, но ни смысла не разумею, ни орфографии. Многих букв не хватает.
– Все правильно, – успокоил я его, – за два века язык немного поменялся, ты лучше пробку посмотри, видал ты такие пробки? – Я свинтил пробку и разлил зелье. – А водку ты такую пивал?
– Нет, – наконец честно признал Антон Иванович, осушив рюмку, – такой не пивал.
Мы несколько минут просидели молча, к огорчению Марьи, которая, ничего не понимая, очень веселилась от наших разговоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40