Жизнь его лишится смысла. Вот в этом и заключается истинный ад – в признании собственного бессилия, в вечной праздности ума и воли.
Вчера стоило Кадму подумать об этом, и на глазах у него выступали слезы. Сегодня слез уже не осталось. Голова его превратилась в выгребную яму, наполненную гнусной бранью; теперь, когда эта сука, его жена, спаслась бегством, теснившиеся в мозгу Кадма грязные ругательства не находили применения. Наверняка эта тварь отправилась на свидание со своим любовником и сейчас раздвигает ноги перед каким-нибудь вонючим альфонсом.
Последние слова Кадм произнес вслух, но едва ли заметил это. Он сидел в своем собственном засохшем дерьме, бормотал под нос непристойности, а в голове его возникали видения столь расплывчатые, что он сам не мог понять, то ли это эротика, то ли экскременты.
В эту неразбериху порой вплетались новые заботы – Кадм вспоминал о незавершенных делах, о людях, с которыми не успел попрощаться. Но слабеющий рассудок был не в состоянии долго задерживаться на каком-либо предмете, за исключением дерьма и грязи.
Тут явилась сиделка, чтобы узнать, как он себя чувствует. Кадму стоило огромных усилий не обрушить на нее поток грязных ругательств, но он собрал в кулак остатки воли и всего-навсего приказал ей убираться. Селеста повиновалась, сказав, что через десять минут вернется, так как скоро полдень и ему пора принимать лекарство.
Прислушиваясь к ее шагам в коридоре, Кадм ощутил в голове какое-то непонятное жужжание. Судя по всему, источник жужжания гнездился где-то в его затылке, и с каждой минутой этот мерзкий раздражающий звук усиливался. Кадм затряс головой, точно собака, которой в ухо попала блоха, но это не помогло. Жужжание становилось все громче, все назойливее и пронзительнее. Кадм отчаянно вцепился в подлокотники кресла, словно собирался встать на ноги. Он не мог этого выносить. Ощущать, как все твои мысли тонут в болоте сквернословия, тоже было не слишком приятно, но это отвратительное жужжание было настоящей пыткой. Кадму удалось встать, но ноги его тут же подогнулись, пальцы, вцепившиеся в подлокотник, разжались, и он упал, завалившись на бок. Он закричал и сам не услышал своего голоса. Проклятое жужжание заглушало все остальные звуки – хруст его хрупких костей, грохот упавшей с низкого столика лампы, которую он задел рукой.
Несколько минут после падения Кадм лежал без сознания; будь этот мир менее жесток, старик никогда бы вновь не пришел в себя. Но судьба не желала быть к нему милосердной. Блаженная темнота, в которой Кадм пребывал, рассеялась, перед глазами его вновь забрезжил свет, а в голове опять раздалось жужжание – непрерывное, оглушительное, мучительное жужжание, от которого череп Кадма готов был расколоться на части.
Но даже подобная смерть была для него недостижимой роскошью. Ему пришлось лежать на полу, не в силах пошевелиться, и ждать, пока кто-нибудь придет на помощь.
Мысли его – если обрывки, кружившиеся в гаснувшем сознании, можно было назвать мыслями – пришли в полный хаос. В голове старика все еще клокотала злобная брань, но слова распадались на отдельные слоги, которые в бессильной ярости бились о стенки раздираемого жужжанием черепа.
Селеста вернулась через несколько минут, и ей пришлось проявить недюжинное самообладание и профессионализм. Она быстро очистила глотку Кадма от остатков рвоты, удостоверилась в том, что он дышит, и вызвала скорую помощь. После чего вышла в коридор, сообщила прислуге о случившемся, приказала отыскать Лоретту и передать ей, что Кадма отправят в клинику «Маунт-Синай». Затем она вернулась в комнату, где обнаружила, что Кадм приоткрыл глаза и пытается повернуть голову.
– Вы меня слышите, мистер Гири? – ласково спросила Селеста.
Кадм не ответил, но его глаза приоткрылись чуть шире. Сиделка с удивлением заметила, что он пытается сосредоточиться на картине, висевшей на дальней стене. В живописи Селеста совершенно не разбиралась, но это гигантское полотно отчего-то завораживало ее; однажды она набралась смелости и спросила у Кадма, что это за картина. Он ответил, что это шедевр кисти Альберта Бьерстадта, он прославляет многообразие и безбрежность дикой природы Америки. По словам Кадма, рассматривать эту картину – все равно что путешествовать; переводя взгляд от одной ее части к другой, всегда обнаружишь что-то новое. Кадм даже свернул журнал в трубочку, наподобие подзорной трубы, и показал Селесте, с какого ракурса лучше разглядывать картину. Слева на полотне был изображен водопад, низвергающийся в небольшое озеро, к которому пришли на водопой бизоны, за ними, во всю ширь полотна, раскинулась долина, испещренная солнечными бликами, а дальше, на заднем плане, виднелись сверкающие, убеленные снегом горы. Самая высокая из них тонула в молочно-белой пене облаков, и лишь ее блестящая ледяная вершина вырисовывалась на фоне ярко-голубого неба. Единственным человеческим существом, запечатленным на картине, был одинокий переселенец на гнедой лошади, любующийся исполненным величия пейзажем.
– Это парень – наш предок. Он тоже Гири, – сообщил Кадм.
Селеста не поняла, шутит он или нет, и не стала уточнять, чтобы не рассердить его. Но сейчас, проследив за его тусклым взглядом, она поняла, что смотрит он именно на переселенца. Не на бизонов, не на горную гряду, а на человека, который обозревал все это, готовый сразиться с дикими силами природы. Наконец Кадм сдался, напряжение окончательно лишило его сил. Он вздохнул и слегка изогнул верхнюю губу, словно насмехаясь над собственным бессилием.
– Все будет хорошо, – твердила сиделка, поглаживая его изборожденный морщинами лоб и серебристо-седые волосы. – Сейчас вам помогут. Я слышу, они уже здесь.
Селеста не обманывала своего пациента. Она действительно слышала шаги врачей в коридоре. Через минуту они уже хлопотали вокруг Кадма, без конца повторяя те же успокоительные слова, что и Селеста, затем уложили старика на носилки и укутали одеялом.
Когда санитары с носилками направились к двери, взгляд Кадма вновь обратился на картину. Селеста надеялась, что его слабеющему взору удалось различить то, что он так хотел увидеть. Она понимала, что у Кадма вряд ли будет возможность вернуться в эту комнату и спокойно рассмотреть изображенного на полотне переселенца.
Глава V
С тех пор как Рэйчел узнала, что этот дом – творение рук Галили, она смотрела на все иными глазами. Построить дом в одиночку – нелегкий труд, должно быть, Галили потратил немало сил, копая котлован, заливая фундамент, возводя стены, устанавливая окна и двери, крася их, покрывая крышу черепицей. Наверняка каждая доска здесь пропитана его потом, каждая половица не раз слышала его отчаянные ругательства, этому дому Галили отдал частичку себя, и именно поэтому дом заворожил Рэйчел с первого взгляда. Неудивительно, что мать Ниолопуа была так привязана к этому месту. Она не могла удержать возле себя того, кто этот дом возвел, но мечтала владеть хотя бы его творением.
Вспоминая недавний разговор на веранде, у Рэйчел все больше крепла уверенность, что Галили непременно вернется, но день подходил к концу, и Рэйчел, обдумывая то немногое, что она знала об этом человеке, постепенно впадала в уныние. Может, вообразив, что минувшей ночью между ними возникло неодолимое влечение, она обманывала себя, а может, он в самом деле вернется, но лишь из-за того странного обязательства, которое связывает его с семьей Гири. В конце концов, для него она – лишь очередная представительница этого проклятого рода, еще одна скучающая дамочка, желающая урвать свой маленький кусочек рая. Откуда ему знать, что он обворожил Рэйчел? И если он презирает ее, его нельзя в этом упрекнуть – ведь она, не спрашивая позволения, поселилась в доме его мечты и, подобно жене плантатора, нежилась в тени, пока Ниолопуа, обливаясь потом, подстригал лужайку.
А если этого мало, минувшей ночью она сделала все, чтобы укрепить его презрение. Стоило ей вспомнить, как она себя вела, и щеки ее заливались румянцем стыда и смущения. Нечего сказать, она показала себя с лучшей стороны – черт возьми, о чем только она думала? Любую другую женщину, которая вела бы себя подобным образом, Рэйчел без колебаний назвала бы потаскухой, и это было бы верно. Как только она поняла, к чему ведет его история, ей следовало его остановить. Надо было строго сказать, что она не намерена все это выслушивать, и тоном, не терпящим возражений, попросить его удалиться. Тогда у него точно возникло бы желание вернуться, а теперь...
– Господи Боже... – сорвалось с губ Рэйчел.
Он стоял на берегу.
Галили стоял на берегу, и сердце Рэйчел внезапно застучало так громко, что эхо его ударов отдавалось у нее в голове, руки ее стали влажными, а желудок болезненно сжался. Галили стоял на берегу, и Рэйчел отчаянно хотелось броситься к нему и сказать, что она порвала с семейством Гири и больше не имеет к ним отношения, что она стала женой одного из них вследствие заблуждения, за которое он должен ее простить. Простить и забыть об их первой встрече, сделать вид, будто только что ее увидел, и тогда здесь, на берегу, они начнут все сначала.
Конечно, ничего такого Рэйчел не сделала. Словно окаменев, она наблюдала, как он приближается к дому. Он заметил ее, улыбнулся и помахал рукой. Тогда она кинулась к стеклянной двери, распахнула ее и выбежала на веранду. Он наполовину пересек лужайку, и улыбка по-прежнему светилась на его лице. Рэйчел заметила, что до колен его брюки мокры насквозь, а вся остальная одежда забрызгана водой, и влажная футболка прилипла к животу и груди. Он протянул к ней руки.
– Ты пойдешь со мной? – услышала Рэйчел его голос.
– Куда? – только и спросила она.
– Я хочу кое-что тебе показать.
– Мне надо обуться.
– Ты можешь идти босиком. Мы просто прогуляемся вдоль берега.
Рэйчел плотно закрыла дверь, чтобы не напустить в дом комаров, и спустилась на лужайку. Галили взял ее за руку столь привычным жестом, словно делал это сотни раз – приходил на лужайку, звал ее, улыбался ей и сжимал ее руку в своей.
– Я хочу показать тебе свою яхту, – объяснил он, когда они шли по тропинке меж зарослей на песчаный пляж. – Она стоит на якоре в соседней бухте.
– Замечательно... – выдохнула Рэйчел. – Знаешь... кстати... я хотела сказать... хотела извиниться... за прошлую ночь. Обычно я никогда не веду себя подобным образом.
– Вот как? – улыбнулся он.
Рэйчел не поняла, были ли в его голосе нотки иронии. Но лицо его сияло улыбкой, и эта улыбка казалась искренней.
– Прошлая ночь была изумительной, – сообщил он. – Так что, если ты и впредь будешь вести себя подобным образом, я буду счастлив.
Рэйчел смущенно улыбнулась.
– Не хочешь пройтись по воде? – спросил он, давая понять, что не стоит больше говорить на эту тему. – Она не холодная.
– Я не боюсь холодной воды, – откликнулась Рэйчел. – Там, откуда я родом, зимы обычно суровые.
– И откуда ты родом?
– Дански, штат Огайо.
– Дански, штат Огайо, – повторил он, словно пробуя эти слова на вкус. – Однажды я был в Огайо. Еще до того, как отдался морю. В Беллефонтейне. Я пробыл там недолго.
– Что значит отдался морю?
– То и значит. Мне надоела земля. И люди, на ней живущие. На самом деле мне захотелось расстаться не с землей, а с людьми.
– Ты не любишь людей?
– Некоторых, – сказал он, искоса взглянув на нее. – Но не многих.
– Однако Гири ты не любишь.
Улыбка, игравшая на его губах, погасла.
– Кто тебе это сказал?
– Ниолопуа.
– Понятно. Этому парню лучше держать рот на замке.
– Не ругай его. Он был очень расстроен. И судя по тому, что он мне рассказал, Гири успели насолить всем и каждому.
Галили покачал головой.
– Я их ни в чем не упрекаю, – произнес он. – Это жестокий мир, и он заставляет людей играть по своим правилам. Порой вынуждает их быть жестокими. И Гири – это далеко не самое худшее, что есть в нашем мире. К тому же... ты тоже Гири. – Галили опять улыбнулся. – И, мне кажется, ты не так уж плоха.
– Я развожусь, – сообщила Рэйчел.
– Вот как? Ты больше не любишь своего мужа?
– Нет.
– А когда-нибудь любила?
– Не знаю. Когда встречаешь такого, как Митчелл, трудно разобраться в собственных чувствах. Особенно если ты – ничем не примечательная девушка со Среднего Запада, которая запуталась в жизни и сама не знает, чего хочет. А он говорит, что больше тебе ни о чем не придется волноваться и что он сам обо всем позаботится.
– Но он не выполнил своих обещаний?
Рэйчел задумалась, прежде чем ответить.
– Он очень старался, – признала она наконец. – Но со временем...
– У тебя появились иные желания.
– Да, наверное.
– И в конце концов пришлось понять, что люди не могут дать тебе того, что ты желаешь, – продолжал Галили.
Рэйчел догадалась, что он говорит сейчас не о ней, но размышляет о себе, о своих отношениях с Гири, которые до сих пор оставались для нее загадкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Вчера стоило Кадму подумать об этом, и на глазах у него выступали слезы. Сегодня слез уже не осталось. Голова его превратилась в выгребную яму, наполненную гнусной бранью; теперь, когда эта сука, его жена, спаслась бегством, теснившиеся в мозгу Кадма грязные ругательства не находили применения. Наверняка эта тварь отправилась на свидание со своим любовником и сейчас раздвигает ноги перед каким-нибудь вонючим альфонсом.
Последние слова Кадм произнес вслух, но едва ли заметил это. Он сидел в своем собственном засохшем дерьме, бормотал под нос непристойности, а в голове его возникали видения столь расплывчатые, что он сам не мог понять, то ли это эротика, то ли экскременты.
В эту неразбериху порой вплетались новые заботы – Кадм вспоминал о незавершенных делах, о людях, с которыми не успел попрощаться. Но слабеющий рассудок был не в состоянии долго задерживаться на каком-либо предмете, за исключением дерьма и грязи.
Тут явилась сиделка, чтобы узнать, как он себя чувствует. Кадму стоило огромных усилий не обрушить на нее поток грязных ругательств, но он собрал в кулак остатки воли и всего-навсего приказал ей убираться. Селеста повиновалась, сказав, что через десять минут вернется, так как скоро полдень и ему пора принимать лекарство.
Прислушиваясь к ее шагам в коридоре, Кадм ощутил в голове какое-то непонятное жужжание. Судя по всему, источник жужжания гнездился где-то в его затылке, и с каждой минутой этот мерзкий раздражающий звук усиливался. Кадм затряс головой, точно собака, которой в ухо попала блоха, но это не помогло. Жужжание становилось все громче, все назойливее и пронзительнее. Кадм отчаянно вцепился в подлокотники кресла, словно собирался встать на ноги. Он не мог этого выносить. Ощущать, как все твои мысли тонут в болоте сквернословия, тоже было не слишком приятно, но это отвратительное жужжание было настоящей пыткой. Кадму удалось встать, но ноги его тут же подогнулись, пальцы, вцепившиеся в подлокотник, разжались, и он упал, завалившись на бок. Он закричал и сам не услышал своего голоса. Проклятое жужжание заглушало все остальные звуки – хруст его хрупких костей, грохот упавшей с низкого столика лампы, которую он задел рукой.
Несколько минут после падения Кадм лежал без сознания; будь этот мир менее жесток, старик никогда бы вновь не пришел в себя. Но судьба не желала быть к нему милосердной. Блаженная темнота, в которой Кадм пребывал, рассеялась, перед глазами его вновь забрезжил свет, а в голове опять раздалось жужжание – непрерывное, оглушительное, мучительное жужжание, от которого череп Кадма готов был расколоться на части.
Но даже подобная смерть была для него недостижимой роскошью. Ему пришлось лежать на полу, не в силах пошевелиться, и ждать, пока кто-нибудь придет на помощь.
Мысли его – если обрывки, кружившиеся в гаснувшем сознании, можно было назвать мыслями – пришли в полный хаос. В голове старика все еще клокотала злобная брань, но слова распадались на отдельные слоги, которые в бессильной ярости бились о стенки раздираемого жужжанием черепа.
Селеста вернулась через несколько минут, и ей пришлось проявить недюжинное самообладание и профессионализм. Она быстро очистила глотку Кадма от остатков рвоты, удостоверилась в том, что он дышит, и вызвала скорую помощь. После чего вышла в коридор, сообщила прислуге о случившемся, приказала отыскать Лоретту и передать ей, что Кадма отправят в клинику «Маунт-Синай». Затем она вернулась в комнату, где обнаружила, что Кадм приоткрыл глаза и пытается повернуть голову.
– Вы меня слышите, мистер Гири? – ласково спросила Селеста.
Кадм не ответил, но его глаза приоткрылись чуть шире. Сиделка с удивлением заметила, что он пытается сосредоточиться на картине, висевшей на дальней стене. В живописи Селеста совершенно не разбиралась, но это гигантское полотно отчего-то завораживало ее; однажды она набралась смелости и спросила у Кадма, что это за картина. Он ответил, что это шедевр кисти Альберта Бьерстадта, он прославляет многообразие и безбрежность дикой природы Америки. По словам Кадма, рассматривать эту картину – все равно что путешествовать; переводя взгляд от одной ее части к другой, всегда обнаружишь что-то новое. Кадм даже свернул журнал в трубочку, наподобие подзорной трубы, и показал Селесте, с какого ракурса лучше разглядывать картину. Слева на полотне был изображен водопад, низвергающийся в небольшое озеро, к которому пришли на водопой бизоны, за ними, во всю ширь полотна, раскинулась долина, испещренная солнечными бликами, а дальше, на заднем плане, виднелись сверкающие, убеленные снегом горы. Самая высокая из них тонула в молочно-белой пене облаков, и лишь ее блестящая ледяная вершина вырисовывалась на фоне ярко-голубого неба. Единственным человеческим существом, запечатленным на картине, был одинокий переселенец на гнедой лошади, любующийся исполненным величия пейзажем.
– Это парень – наш предок. Он тоже Гири, – сообщил Кадм.
Селеста не поняла, шутит он или нет, и не стала уточнять, чтобы не рассердить его. Но сейчас, проследив за его тусклым взглядом, она поняла, что смотрит он именно на переселенца. Не на бизонов, не на горную гряду, а на человека, который обозревал все это, готовый сразиться с дикими силами природы. Наконец Кадм сдался, напряжение окончательно лишило его сил. Он вздохнул и слегка изогнул верхнюю губу, словно насмехаясь над собственным бессилием.
– Все будет хорошо, – твердила сиделка, поглаживая его изборожденный морщинами лоб и серебристо-седые волосы. – Сейчас вам помогут. Я слышу, они уже здесь.
Селеста не обманывала своего пациента. Она действительно слышала шаги врачей в коридоре. Через минуту они уже хлопотали вокруг Кадма, без конца повторяя те же успокоительные слова, что и Селеста, затем уложили старика на носилки и укутали одеялом.
Когда санитары с носилками направились к двери, взгляд Кадма вновь обратился на картину. Селеста надеялась, что его слабеющему взору удалось различить то, что он так хотел увидеть. Она понимала, что у Кадма вряд ли будет возможность вернуться в эту комнату и спокойно рассмотреть изображенного на полотне переселенца.
Глава V
С тех пор как Рэйчел узнала, что этот дом – творение рук Галили, она смотрела на все иными глазами. Построить дом в одиночку – нелегкий труд, должно быть, Галили потратил немало сил, копая котлован, заливая фундамент, возводя стены, устанавливая окна и двери, крася их, покрывая крышу черепицей. Наверняка каждая доска здесь пропитана его потом, каждая половица не раз слышала его отчаянные ругательства, этому дому Галили отдал частичку себя, и именно поэтому дом заворожил Рэйчел с первого взгляда. Неудивительно, что мать Ниолопуа была так привязана к этому месту. Она не могла удержать возле себя того, кто этот дом возвел, но мечтала владеть хотя бы его творением.
Вспоминая недавний разговор на веранде, у Рэйчел все больше крепла уверенность, что Галили непременно вернется, но день подходил к концу, и Рэйчел, обдумывая то немногое, что она знала об этом человеке, постепенно впадала в уныние. Может, вообразив, что минувшей ночью между ними возникло неодолимое влечение, она обманывала себя, а может, он в самом деле вернется, но лишь из-за того странного обязательства, которое связывает его с семьей Гири. В конце концов, для него она – лишь очередная представительница этого проклятого рода, еще одна скучающая дамочка, желающая урвать свой маленький кусочек рая. Откуда ему знать, что он обворожил Рэйчел? И если он презирает ее, его нельзя в этом упрекнуть – ведь она, не спрашивая позволения, поселилась в доме его мечты и, подобно жене плантатора, нежилась в тени, пока Ниолопуа, обливаясь потом, подстригал лужайку.
А если этого мало, минувшей ночью она сделала все, чтобы укрепить его презрение. Стоило ей вспомнить, как она себя вела, и щеки ее заливались румянцем стыда и смущения. Нечего сказать, она показала себя с лучшей стороны – черт возьми, о чем только она думала? Любую другую женщину, которая вела бы себя подобным образом, Рэйчел без колебаний назвала бы потаскухой, и это было бы верно. Как только она поняла, к чему ведет его история, ей следовало его остановить. Надо было строго сказать, что она не намерена все это выслушивать, и тоном, не терпящим возражений, попросить его удалиться. Тогда у него точно возникло бы желание вернуться, а теперь...
– Господи Боже... – сорвалось с губ Рэйчел.
Он стоял на берегу.
Галили стоял на берегу, и сердце Рэйчел внезапно застучало так громко, что эхо его ударов отдавалось у нее в голове, руки ее стали влажными, а желудок болезненно сжался. Галили стоял на берегу, и Рэйчел отчаянно хотелось броситься к нему и сказать, что она порвала с семейством Гири и больше не имеет к ним отношения, что она стала женой одного из них вследствие заблуждения, за которое он должен ее простить. Простить и забыть об их первой встрече, сделать вид, будто только что ее увидел, и тогда здесь, на берегу, они начнут все сначала.
Конечно, ничего такого Рэйчел не сделала. Словно окаменев, она наблюдала, как он приближается к дому. Он заметил ее, улыбнулся и помахал рукой. Тогда она кинулась к стеклянной двери, распахнула ее и выбежала на веранду. Он наполовину пересек лужайку, и улыбка по-прежнему светилась на его лице. Рэйчел заметила, что до колен его брюки мокры насквозь, а вся остальная одежда забрызгана водой, и влажная футболка прилипла к животу и груди. Он протянул к ней руки.
– Ты пойдешь со мной? – услышала Рэйчел его голос.
– Куда? – только и спросила она.
– Я хочу кое-что тебе показать.
– Мне надо обуться.
– Ты можешь идти босиком. Мы просто прогуляемся вдоль берега.
Рэйчел плотно закрыла дверь, чтобы не напустить в дом комаров, и спустилась на лужайку. Галили взял ее за руку столь привычным жестом, словно делал это сотни раз – приходил на лужайку, звал ее, улыбался ей и сжимал ее руку в своей.
– Я хочу показать тебе свою яхту, – объяснил он, когда они шли по тропинке меж зарослей на песчаный пляж. – Она стоит на якоре в соседней бухте.
– Замечательно... – выдохнула Рэйчел. – Знаешь... кстати... я хотела сказать... хотела извиниться... за прошлую ночь. Обычно я никогда не веду себя подобным образом.
– Вот как? – улыбнулся он.
Рэйчел не поняла, были ли в его голосе нотки иронии. Но лицо его сияло улыбкой, и эта улыбка казалась искренней.
– Прошлая ночь была изумительной, – сообщил он. – Так что, если ты и впредь будешь вести себя подобным образом, я буду счастлив.
Рэйчел смущенно улыбнулась.
– Не хочешь пройтись по воде? – спросил он, давая понять, что не стоит больше говорить на эту тему. – Она не холодная.
– Я не боюсь холодной воды, – откликнулась Рэйчел. – Там, откуда я родом, зимы обычно суровые.
– И откуда ты родом?
– Дански, штат Огайо.
– Дански, штат Огайо, – повторил он, словно пробуя эти слова на вкус. – Однажды я был в Огайо. Еще до того, как отдался морю. В Беллефонтейне. Я пробыл там недолго.
– Что значит отдался морю?
– То и значит. Мне надоела земля. И люди, на ней живущие. На самом деле мне захотелось расстаться не с землей, а с людьми.
– Ты не любишь людей?
– Некоторых, – сказал он, искоса взглянув на нее. – Но не многих.
– Однако Гири ты не любишь.
Улыбка, игравшая на его губах, погасла.
– Кто тебе это сказал?
– Ниолопуа.
– Понятно. Этому парню лучше держать рот на замке.
– Не ругай его. Он был очень расстроен. И судя по тому, что он мне рассказал, Гири успели насолить всем и каждому.
Галили покачал головой.
– Я их ни в чем не упрекаю, – произнес он. – Это жестокий мир, и он заставляет людей играть по своим правилам. Порой вынуждает их быть жестокими. И Гири – это далеко не самое худшее, что есть в нашем мире. К тому же... ты тоже Гири. – Галили опять улыбнулся. – И, мне кажется, ты не так уж плоха.
– Я развожусь, – сообщила Рэйчел.
– Вот как? Ты больше не любишь своего мужа?
– Нет.
– А когда-нибудь любила?
– Не знаю. Когда встречаешь такого, как Митчелл, трудно разобраться в собственных чувствах. Особенно если ты – ничем не примечательная девушка со Среднего Запада, которая запуталась в жизни и сама не знает, чего хочет. А он говорит, что больше тебе ни о чем не придется волноваться и что он сам обо всем позаботится.
– Но он не выполнил своих обещаний?
Рэйчел задумалась, прежде чем ответить.
– Он очень старался, – признала она наконец. – Но со временем...
– У тебя появились иные желания.
– Да, наверное.
– И в конце концов пришлось понять, что люди не могут дать тебе того, что ты желаешь, – продолжал Галили.
Рэйчел догадалась, что он говорит сейчас не о ней, но размышляет о себе, о своих отношениях с Гири, которые до сих пор оставались для нее загадкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109