Ветер пробудил в душе Рэйчел смутное беспокойство, впрочем, так было всегда. Еще девочкой в ветреные дни она становилась нервной и раздражительной, в завываниях ветра ей чудились неведомые голоса, иногда всхлипыванья и рыданья. Бабушка как-то сказала ей, что это рыдают души грешников, – естественно, подобное объяснение только усилило смятение Рэйчел.
Она решила, что не стоит сидеть дома, прислушиваясь к тревожным звукам, а лучше взять джип и прокатиться вдоль берега. Эта идея ей понравилась. Проехав некоторое расстояние, Рэйчел попала на узкую полосу земли, в конце которой виднелась крошечная белая церковь, окруженная несколькими десятками могил. Подъехав ближе, она увидела, что здание серьезно разрушено, наверное, пострадало во время урагана, о котором упоминал Джимми Хорнбек. На крыше почти не осталось черепицы, да и многие потолочные перекрытия рухнули. Из четырех стен устояли лишь три – та, что смотрела на море, лежала в развалинах. Алтарь тоже превратился в груду обломков. Внутри остались лишь несколько грубых деревянных стульев, на которые не позарился никто из местных жителей.
Рэйчел прошлась между могилами. В большинстве своем захоронения были сделаны тридцать – сорок лет назад, а некоторые, судя по стершимся надписям и покосившимся надгробьям, гораздо раньше. Лишь немногие из выбитых на памятниках имен – Робертсон, Монтгомери, Шмутц – были привычны, прочие показались совершенно непроизносимыми. Она представить не могла, как звучит имя, запечатленное таким набором букв, как Каохелаулии или, еще того хуже, Хокунохаоупуни.
Проведя на кладбище около десяти минут, Рэйчел почувствовала, что одета отнюдь не по погоде. Хотя солнце все еще проглядывало между несущихся по небу туч, холодный ветер пробирал ее до костей. Но ей не хотелось садиться в машину и возвращаться домой, и она решила укрыться от ветра в развалинах церкви. Деревянные стены жалобно скрипели при каждом новом порыве. Этой церкви долго не простоять: еще один ураган – и она совсем рухнет, подумала Рэйчел. Но пока что Рэйчел ничто не угрожало, обломки здания служили ей неплохой защитой и в то же время позволяли любоваться небом и морем.
Устроившись на одном из дряхлых стульев, она вслушивалась в заунывное пение ветра, который свистел и стонал между досками потрепанной крыши. Возможно, когда-то бабушка сказала ей правду. В таком месте, как это, не надо напрягать воображение, чтобы услышать в реве непогоды скорбные голоса усопших. Очень может быть, души людей, похороненных здесь – всех этих Монтгомери и Каохелаулии, – явились сейчас сюда, к месту погребения своих бренных останков. То была не слишком веселая мысль, но, как ни странно, она ничуть не испугала Рэйчел. Каковы бы ни были намерения этих душ, увидев, что она мирно сидит здесь, в церкви, и без страха внимает их горестным стенаниям, они наверняка вернутся в безбрежные просторы океана, где теперь обитают.
Вскоре ей на лицо упали капли дождя. Выйдя из своего укрытия, она увидела, что на остров стремительно надвигается огромная свинцовая туча, которая уже послала впереди себя гонцов. Первые капли, пролившиеся на землю, предвещали бурный ливень. Надо было спешить. Подняв воротник блузки, Рэйчел, лавируя между могилами, бросилась к машине. Но дождь ее опередил – не успела она пробежать и полпути, он хлынул как из ведра, и с каждой секундой извергаемые небесами потоки все усиливались. Струи были такими холодными, что у Рэйчел перехватило дыхание.
Забравшись наконец в машину, она повернула ключ зажигания. Дождь изо всех сил колотил по крыше, его ровный шум заглушал завывания ветра. Дав задний ход, Рэйчел оглянулась на океан и сквозь дождевую пелену увидела, белый парус на фоне темных волн. Она включила дворники, желая убедиться, что зрение ее не обмануло.
Да, вне всяких сомнений, это была та самая яхта, которую она уже видела, сегодня, двухмачтовое судно, приковавшее к себе взор Ниолопуа. Выходить из машины, чтобы разглядеть яхту получше, было чистой воды безумием, но Рэйчел поступила именно так.
В мгновение ока Рэйчел промокла до нитки, но это ее мало заботило. Она увидела, как яхта отважно борется со стихией, как паруса ее раздувает ветер, как нос ее разрезает потемневшие пенные волны, и это зрелище стоило того, чтобы промокнуть насквозь. Окончательно убедившись, что яхта и в самом деле та, что так ее заинтересовала, и что судну и его команде не угрожает опасность, довольная Рэйчел юркнула в машину и захлопнула дверцу.
Глава XIV
В последнее время, когда я пишу, пальцы мои против воли сжимают перо так крепко, что суставы белеют от напряжения. День ото дня хватка моя становится все более отчаянной. Клянусь, умри я сейчас, пока я пишу эти слова, для того чтобы извлечь перо из моей окоченевшей руки, потребуется приложить немало усилий.
Вы помните, еще за несколько глав до этой я признался, что потерял нить повествования – я чувствовал, что история моя распадается на разрозненные фрагменты и я не в состоянии собрать их воедино. Но в последние несколько ночей затруднения мои улетучились сами собой. Возможно, я пребываю во власти самообмана, но связи между отдельными эпизодами моей книги видятся мне как никогда ясно: все написанное постепенно подчиняется некоей стройной схеме, очертания которой я вижу все отчетливее. И по мере того как замысел моего творения становится для меня более очевидным, история, которую я пытаюсь изложить на бумаге, забирает все мое существо без остатка. Я подобен верующему, припадающему к ступеням алтаря, и, да простится мне это сравнение, я одержим тем же чувством. Как и верующий, я жажду откровения, как и верующий, надеюсь обрести его.
За время, проведенное мною в обществе героев моей книги, они стали для меня самыми близкими друзьями. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу их с потрясающей отчетливостью.
Возьмем, к примеру, Рэйчел. Образ ее постоянно возникает перед моим внутренним взором, я вижу, как перед тем, как отправиться спать, она потягивает Кровавую Мэри – она и не подозревает, что грядущая ночь полностью изменит ее жизнь. Я представляю себе и Кадма. Он сидит в своем кресле на колесах перед экраном телевизора. Его глаза подернулись пеленой, ибо перед ними встают картины событий, произошедших много лет назад, – эти события для него ближе, чем собственная рука, покрытая желтоватыми старческими пятнами. А вот Гаррисон, неприкаянный, не знающий покоя Гаррисон, истерзанный сознанием своей ущербности, и Марджи со своим неизменным стаканом, вот Лоретта, полная хитроумных замыслов, а вот жена моего отца, чьи замыслы еще более сложны и грандиозны, рядом с ней Люмен, Мариетта и Галили.
О, Галили, мой Галили, сегодня ночью я вижу его так ясно, как не видел ни разу в жизни, даже когда он, во плоти, находился рядом. Как ни парадоксально это звучит, мое внутреннее зрение оказалось более острым и проницательным, чем физическое. Но тем не менее это так. Предаваясь размышлениям о Галили, представляя его не существом из плоти и крови, но героем мифа, я проник в его суть глубже, чем прежде, когда общение наше ограничивалось узкими рамками семейных отношений.
Вы можете возразить, что все это чушь. Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье наиболее реальны. На это я отвечу, что плоть скрывает наш дух, пока мы живы, и освобождает его после смерти. Даже когда речь идет о созданиях, подобных Галили, оковы плоти мешают постичь их божественную природу. Поэтому, представляя различные мистические олицетворения его духа – стремясь увидеть в нем воплощение любви, жестокости и жажды странствий, – я приближаюсь к тому Галили, с которым моя бессмертная душа соседствует в вечности.
Собственные философские мысли наполнили меня такой гордостью, что я не удержался и прочел вышеприведенные строки Мариетте. Разумеется, это было ошибкой. Выслушав меня, она презрительно фыркнула и назвала мои рассуждения «занудной трескотней» (привожу здесь наиболее мягкое из всех ее высказываний), после чего заявила, что мне надо избавиться от несносной привычки переливать из пустого в порожнее и переходить к сути. По ее твердому убеждению, суть заключается в том, чтобы по возможности беспристрастно, четко и немногословно изложить на бумаге историю семейств Барбароссов и Гири.
После этого я решил больше не знакомить Мариетту с плодами своего труда. Если она желает получить книгу о расцвете и падении династии Гири, пусть пишет ее сама. У меня иные цели. Льщу себя надеждой, что мое творение, собранное из столь разных и на первый взгляд не сочетающихся частей, в итоге окажется стройным и гармоничным и превратится в изящный правдивый роман.
Как бы то ни было, два замечания Мариетты заслуживают упоминания, так как в обоих содержится некоторая толика истины. Во-первых, она упрекнула меня в том, что я питаю особое пристрастие к некоторым словам исключительно вследствие их благозвучности. Я смиренно признался в этом грехе, чем привел ее в бешенство. «Красота для тебя важнее смысла!» – презрительно бросила она. (Последний злобный выпад я никак не могу признать справедливым, ибо никогда не пренебрегаю смыслом. Но мне кажется, что смысл произведения мы постигаем в последнюю очередь. Прежде всего нас пленяют его красота и музыкальность, и лишь затем, словно устыдившись этого, мы начинаем выискивать значение в том, что пробудило наши чувства.)
После того как я попытался объяснить это Мариетте, она заявила, что я немногим отличаюсь от деревенского сказочника. В ответ я расплылся в улыбке и поблагодарил ее за лестный отзыв. Обладай я, подобно народному сказителю, способностью слагать истории на ходу и делиться ими с восхищенными слушателями, я счел бы это величайшим счастьем. Тогда я, словно фокусник из мешка, извлекал бы из запасников своего сознания истории на любой вкус. Вам наскучил мой рассказ, любезная публика? Не беспокойтесь, у меня приготовлен для вас другой, более занимательный. Вы не любите скандалов? Тогда, возможно, вам будет приятно послушать о Боге. Ах, и Бога не жалуете? А как насчет любовной сцены? О, здесь собрались пуритане. Немного терпения – вскоре любящие будут страдать. Любовь и страдание, как известно, неразделимы.
Выслушав мой монолог, Мариетта произнесла с нескрываемой горечью:
– Значит, ты сам признаешь, что хотел бы писать на потребу толпе? Что твой идеал – потворствовать низменным вкусам? Тогда тебе следует начинить свою тягомотину огромным количеством скабрезных постельных сцен. А то у тебя их явно не хватает.
– Ты закончила?
– Еще нет.
– В таком случае мне придется попросить тебя уйти. Ты, насколько понимаю, не успокоишься, пока не затеешь ссору, а у меня нет ни малейшего желания тратить время на словесные баталии.
– Ха-ха! – нарочито расхохоталась она и схватила с моего стола один из исписанных листков. – Немного же стоят твои откровения. Послушайте только, какая глубина, какой слог!
И она принялась читать с идиотскими подвывающими интонациями:
– Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье...
Я вырвал листок у нее из рук, не дав ей закончить.
– Убирайся, – рявкнул я. – Я не намерен вести беседу на таком примитивном уровне.
– Ах, значит, я слишком глупа для того, чтобы оценить твой гений?
– Что ж, если ты так жаждешь получить ответ на этот вопрос, да, ты слишком недалека.
– Превосходно. Рада, что мы откровенно поговорили. Теперь ты знаешь, что я считаю твою писанину полной чепухой. А я знаю, что ты считаешь меня полной дурой.
– Ты верно подытожила наш содержательный разговор.
– Да, ты сказал, что я дура, – повторила Мариетта, словно давая мне возможность исправиться и заявить, что я отнюдь не имел этого в виду. (Зря надеялась, я не привык отказываться от своих слов.) – И теперь между нами все кончено.
– Я рад, милая Мариетта.
– Я больше сюда не приду, – изрекла она.
– Вот и отлично.
– И больше не жди от меня помощи.
– Тем лучше для меня. И для моей книги.
Мариетта побагровела от ярости.
– Это не пустые угрозы, Мэддокс, – произнесла она, буравя меня глазами.
– Мне известно, драгоценная моя Мариетта, что ты слов на ветер не бросаешь, – невозмутимо заметил я. – И поверь, ты буквально разбила мне сердце. Я не подаю виду, но душа моя рыдает. – Завершив эту тираду, я эффектным жестом указал на дверь: – Прошу!
– Что ж, будь по-твоему, Мэддокс, – прошипела Мариетта. – Если кто из нас действительно глуп, так это ты.
На этом, если мне не изменяет память, наша беседа завершилась. С тех пор я Мариетту не видел. Разумеется, рано или поздно она смирит гордыню и явится – может, повинится, а может, сделает вид, что никакой ссоры между нами не было вовсе. Пока же никто не отвлекает меня от работы, и я весьма рад этому обстоятельству. Сейчас мне предстоит написать самые важные, самые ответственные страницы. И я хочу без помех сосредоточить на книге все свое внимание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Она решила, что не стоит сидеть дома, прислушиваясь к тревожным звукам, а лучше взять джип и прокатиться вдоль берега. Эта идея ей понравилась. Проехав некоторое расстояние, Рэйчел попала на узкую полосу земли, в конце которой виднелась крошечная белая церковь, окруженная несколькими десятками могил. Подъехав ближе, она увидела, что здание серьезно разрушено, наверное, пострадало во время урагана, о котором упоминал Джимми Хорнбек. На крыше почти не осталось черепицы, да и многие потолочные перекрытия рухнули. Из четырех стен устояли лишь три – та, что смотрела на море, лежала в развалинах. Алтарь тоже превратился в груду обломков. Внутри остались лишь несколько грубых деревянных стульев, на которые не позарился никто из местных жителей.
Рэйчел прошлась между могилами. В большинстве своем захоронения были сделаны тридцать – сорок лет назад, а некоторые, судя по стершимся надписям и покосившимся надгробьям, гораздо раньше. Лишь немногие из выбитых на памятниках имен – Робертсон, Монтгомери, Шмутц – были привычны, прочие показались совершенно непроизносимыми. Она представить не могла, как звучит имя, запечатленное таким набором букв, как Каохелаулии или, еще того хуже, Хокунохаоупуни.
Проведя на кладбище около десяти минут, Рэйчел почувствовала, что одета отнюдь не по погоде. Хотя солнце все еще проглядывало между несущихся по небу туч, холодный ветер пробирал ее до костей. Но ей не хотелось садиться в машину и возвращаться домой, и она решила укрыться от ветра в развалинах церкви. Деревянные стены жалобно скрипели при каждом новом порыве. Этой церкви долго не простоять: еще один ураган – и она совсем рухнет, подумала Рэйчел. Но пока что Рэйчел ничто не угрожало, обломки здания служили ей неплохой защитой и в то же время позволяли любоваться небом и морем.
Устроившись на одном из дряхлых стульев, она вслушивалась в заунывное пение ветра, который свистел и стонал между досками потрепанной крыши. Возможно, когда-то бабушка сказала ей правду. В таком месте, как это, не надо напрягать воображение, чтобы услышать в реве непогоды скорбные голоса усопших. Очень может быть, души людей, похороненных здесь – всех этих Монтгомери и Каохелаулии, – явились сейчас сюда, к месту погребения своих бренных останков. То была не слишком веселая мысль, но, как ни странно, она ничуть не испугала Рэйчел. Каковы бы ни были намерения этих душ, увидев, что она мирно сидит здесь, в церкви, и без страха внимает их горестным стенаниям, они наверняка вернутся в безбрежные просторы океана, где теперь обитают.
Вскоре ей на лицо упали капли дождя. Выйдя из своего укрытия, она увидела, что на остров стремительно надвигается огромная свинцовая туча, которая уже послала впереди себя гонцов. Первые капли, пролившиеся на землю, предвещали бурный ливень. Надо было спешить. Подняв воротник блузки, Рэйчел, лавируя между могилами, бросилась к машине. Но дождь ее опередил – не успела она пробежать и полпути, он хлынул как из ведра, и с каждой секундой извергаемые небесами потоки все усиливались. Струи были такими холодными, что у Рэйчел перехватило дыхание.
Забравшись наконец в машину, она повернула ключ зажигания. Дождь изо всех сил колотил по крыше, его ровный шум заглушал завывания ветра. Дав задний ход, Рэйчел оглянулась на океан и сквозь дождевую пелену увидела, белый парус на фоне темных волн. Она включила дворники, желая убедиться, что зрение ее не обмануло.
Да, вне всяких сомнений, это была та самая яхта, которую она уже видела, сегодня, двухмачтовое судно, приковавшее к себе взор Ниолопуа. Выходить из машины, чтобы разглядеть яхту получше, было чистой воды безумием, но Рэйчел поступила именно так.
В мгновение ока Рэйчел промокла до нитки, но это ее мало заботило. Она увидела, как яхта отважно борется со стихией, как паруса ее раздувает ветер, как нос ее разрезает потемневшие пенные волны, и это зрелище стоило того, чтобы промокнуть насквозь. Окончательно убедившись, что яхта и в самом деле та, что так ее заинтересовала, и что судну и его команде не угрожает опасность, довольная Рэйчел юркнула в машину и захлопнула дверцу.
Глава XIV
В последнее время, когда я пишу, пальцы мои против воли сжимают перо так крепко, что суставы белеют от напряжения. День ото дня хватка моя становится все более отчаянной. Клянусь, умри я сейчас, пока я пишу эти слова, для того чтобы извлечь перо из моей окоченевшей руки, потребуется приложить немало усилий.
Вы помните, еще за несколько глав до этой я признался, что потерял нить повествования – я чувствовал, что история моя распадается на разрозненные фрагменты и я не в состоянии собрать их воедино. Но в последние несколько ночей затруднения мои улетучились сами собой. Возможно, я пребываю во власти самообмана, но связи между отдельными эпизодами моей книги видятся мне как никогда ясно: все написанное постепенно подчиняется некоей стройной схеме, очертания которой я вижу все отчетливее. И по мере того как замысел моего творения становится для меня более очевидным, история, которую я пытаюсь изложить на бумаге, забирает все мое существо без остатка. Я подобен верующему, припадающему к ступеням алтаря, и, да простится мне это сравнение, я одержим тем же чувством. Как и верующий, я жажду откровения, как и верующий, надеюсь обрести его.
За время, проведенное мною в обществе героев моей книги, они стали для меня самыми близкими друзьями. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу их с потрясающей отчетливостью.
Возьмем, к примеру, Рэйчел. Образ ее постоянно возникает перед моим внутренним взором, я вижу, как перед тем, как отправиться спать, она потягивает Кровавую Мэри – она и не подозревает, что грядущая ночь полностью изменит ее жизнь. Я представляю себе и Кадма. Он сидит в своем кресле на колесах перед экраном телевизора. Его глаза подернулись пеленой, ибо перед ними встают картины событий, произошедших много лет назад, – эти события для него ближе, чем собственная рука, покрытая желтоватыми старческими пятнами. А вот Гаррисон, неприкаянный, не знающий покоя Гаррисон, истерзанный сознанием своей ущербности, и Марджи со своим неизменным стаканом, вот Лоретта, полная хитроумных замыслов, а вот жена моего отца, чьи замыслы еще более сложны и грандиозны, рядом с ней Люмен, Мариетта и Галили.
О, Галили, мой Галили, сегодня ночью я вижу его так ясно, как не видел ни разу в жизни, даже когда он, во плоти, находился рядом. Как ни парадоксально это звучит, мое внутреннее зрение оказалось более острым и проницательным, чем физическое. Но тем не менее это так. Предаваясь размышлениям о Галили, представляя его не существом из плоти и крови, но героем мифа, я проник в его суть глубже, чем прежде, когда общение наше ограничивалось узкими рамками семейных отношений.
Вы можете возразить, что все это чушь. Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье наиболее реальны. На это я отвечу, что плоть скрывает наш дух, пока мы живы, и освобождает его после смерти. Даже когда речь идет о созданиях, подобных Галили, оковы плоти мешают постичь их божественную природу. Поэтому, представляя различные мистические олицетворения его духа – стремясь увидеть в нем воплощение любви, жестокости и жажды странствий, – я приближаюсь к тому Галили, с которым моя бессмертная душа соседствует в вечности.
Собственные философские мысли наполнили меня такой гордостью, что я не удержался и прочел вышеприведенные строки Мариетте. Разумеется, это было ошибкой. Выслушав меня, она презрительно фыркнула и назвала мои рассуждения «занудной трескотней» (привожу здесь наиболее мягкое из всех ее высказываний), после чего заявила, что мне надо избавиться от несносной привычки переливать из пустого в порожнее и переходить к сути. По ее твердому убеждению, суть заключается в том, чтобы по возможности беспристрастно, четко и немногословно изложить на бумаге историю семейств Барбароссов и Гири.
После этого я решил больше не знакомить Мариетту с плодами своего труда. Если она желает получить книгу о расцвете и падении династии Гири, пусть пишет ее сама. У меня иные цели. Льщу себя надеждой, что мое творение, собранное из столь разных и на первый взгляд не сочетающихся частей, в итоге окажется стройным и гармоничным и превратится в изящный правдивый роман.
Как бы то ни было, два замечания Мариетты заслуживают упоминания, так как в обоих содержится некоторая толика истины. Во-первых, она упрекнула меня в том, что я питаю особое пристрастие к некоторым словам исключительно вследствие их благозвучности. Я смиренно признался в этом грехе, чем привел ее в бешенство. «Красота для тебя важнее смысла!» – презрительно бросила она. (Последний злобный выпад я никак не могу признать справедливым, ибо никогда не пренебрегаю смыслом. Но мне кажется, что смысл произведения мы постигаем в последнюю очередь. Прежде всего нас пленяют его красота и музыкальность, и лишь затем, словно устыдившись этого, мы начинаем выискивать значение в том, что пробудило наши чувства.)
После того как я попытался объяснить это Мариетте, она заявила, что я немногим отличаюсь от деревенского сказочника. В ответ я расплылся в улыбке и поблагодарил ее за лестный отзыв. Обладай я, подобно народному сказителю, способностью слагать истории на ходу и делиться ими с восхищенными слушателями, я счел бы это величайшим счастьем. Тогда я, словно фокусник из мешка, извлекал бы из запасников своего сознания истории на любой вкус. Вам наскучил мой рассказ, любезная публика? Не беспокойтесь, у меня приготовлен для вас другой, более занимательный. Вы не любите скандалов? Тогда, возможно, вам будет приятно послушать о Боге. Ах, и Бога не жалуете? А как насчет любовной сцены? О, здесь собрались пуритане. Немного терпения – вскоре любящие будут страдать. Любовь и страдание, как известно, неразделимы.
Выслушав мой монолог, Мариетта произнесла с нескрываемой горечью:
– Значит, ты сам признаешь, что хотел бы писать на потребу толпе? Что твой идеал – потворствовать низменным вкусам? Тогда тебе следует начинить свою тягомотину огромным количеством скабрезных постельных сцен. А то у тебя их явно не хватает.
– Ты закончила?
– Еще нет.
– В таком случае мне придется попросить тебя уйти. Ты, насколько понимаю, не успокоишься, пока не затеешь ссору, а у меня нет ни малейшего желания тратить время на словесные баталии.
– Ха-ха! – нарочито расхохоталась она и схватила с моего стола один из исписанных листков. – Немного же стоят твои откровения. Послушайте только, какая глубина, какой слог!
И она принялась читать с идиотскими подвывающими интонациями:
– Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье...
Я вырвал листок у нее из рук, не дав ей закончить.
– Убирайся, – рявкнул я. – Я не намерен вести беседу на таком примитивном уровне.
– Ах, значит, я слишком глупа для того, чтобы оценить твой гений?
– Что ж, если ты так жаждешь получить ответ на этот вопрос, да, ты слишком недалека.
– Превосходно. Рада, что мы откровенно поговорили. Теперь ты знаешь, что я считаю твою писанину полной чепухой. А я знаю, что ты считаешь меня полной дурой.
– Ты верно подытожила наш содержательный разговор.
– Да, ты сказал, что я дура, – повторила Мариетта, словно давая мне возможность исправиться и заявить, что я отнюдь не имел этого в виду. (Зря надеялась, я не привык отказываться от своих слов.) – И теперь между нами все кончено.
– Я рад, милая Мариетта.
– Я больше сюда не приду, – изрекла она.
– Вот и отлично.
– И больше не жди от меня помощи.
– Тем лучше для меня. И для моей книги.
Мариетта побагровела от ярости.
– Это не пустые угрозы, Мэддокс, – произнесла она, буравя меня глазами.
– Мне известно, драгоценная моя Мариетта, что ты слов на ветер не бросаешь, – невозмутимо заметил я. – И поверь, ты буквально разбила мне сердце. Я не подаю виду, но душа моя рыдает. – Завершив эту тираду, я эффектным жестом указал на дверь: – Прошу!
– Что ж, будь по-твоему, Мэддокс, – прошипела Мариетта. – Если кто из нас действительно глуп, так это ты.
На этом, если мне не изменяет память, наша беседа завершилась. С тех пор я Мариетту не видел. Разумеется, рано или поздно она смирит гордыню и явится – может, повинится, а может, сделает вид, что никакой ссоры между нами не было вовсе. Пока же никто не отвлекает меня от работы, и я весьма рад этому обстоятельству. Сейчас мне предстоит написать самые важные, самые ответственные страницы. И я хочу без помех сосредоточить на книге все свое внимание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109