Чтобы понять это, достаточно было вообразить, как его радужная свита затевает игры в гавани Удачного. Или принимается скакать и трубить перед причалами самой Джамелии… В их власти начисто прекратить всякую морскую торговлю во Внутреннем Проходе, и они сделают это по его, Кеннита, слову. С легкостью.
Молния попросту вручала ему власть над всем побережьем.
Чем не королевская корона?
Она следила за ним искоса, но очень внимательно. Она-то очень хорошо понимала глубинный смысл своего предложения. Он подошел на шаг ближе и ответил тихо, чтобы слышала только она:
— Но какова должна быть отплата? Только ли «то, что я попрошу, и когда я попрошу»?
Ее алые губы весело улыбались.
— Вот именно, — кивнула она.
Прочь сомнения, решил Кеннит. Время сомневаться прошло.
— Ты это получишь, — сказал он.
— Я знаю, — был ответ.
— Да что с тобой такое? — спросила Этта сердито. Уинтроу изумленно вскинул глаза:
— Прошу прощения, не понял?
— Прощения он просит! — возмутилась Этта и добавила несколько крепких слов, указывая на игральную доску на низком столике между ними. — Сейчас твой ход, между прочим! И ты думаешь над ним уже целую вечность. Я петлю для пуговицы успела обшить! А ты сидишь и сидишь… Лампу созерцаешь. Вот я и спрашиваю, что с тобой происходит? Ты вообще последнее время какой-то… неотождествленный.
Это словечко она почерпнула в книге по философии. Уинтроу мог бы ответить ей, что его рассеянность происходила от величайшего сосредоточения на одной-единственной мысли. Он предпочел передернуть плечами.
— Последнее время мне начало казаться, что я больше не нужен.
Она ядовито хмыкнула:
— Только последнее время? Да ты всегда был бесполезен, мой юный святоша. И почему это вдруг начало тебя беспокоить?
Хороший вопрос. В самом деле, почему? С тех самых пор, как Кеннит завладел кораблем, Уинтроу даже не значился в судовой роли . Он не был ни юнгой, ни даже личным слугой капитана — вообще как бы никем, а уж его притязания на обладание кораблем вовсе никогда всерьез не рассматривались. Дел, правда, у него из-за этого не убавлялось. Кеннит ежечасно давал ему какие-нибудь задания, требовавшие и рук, и ума. Однако Проказница составляла жизнь его сердца. «Поздновато же я это понял», — мрачно думал Уинтроу. Действительно, поздновато же до него дошло, что именно связь с Проказницей была стержнем всей его жизни, главной целью каждого дня на борту. Он, Уинтроу, был ей необходим, и Кеннит использовал его как мостик между нею и собой. А теперь ни капитану, ни кораблю не было в нем надобности. По крайней мере, существо, присвоившее тело Проказницы, никоим образом в нем не нуждалось. Скорее наоборот — Молния с трудом выносила его. Последний раз, помнится, она отвадила его так, что голова до сих пор ныла…
А вот свое исцеление он припоминал смутно. Наверное, оттого, что потом ему немало дней пришлось проваляться на койке. Он мог только лежать и смотреть, как движется по стенке каюты солнечный луч из иллюминатора. Даже думать не было сил. Слишком быстрое заживление попорченного ожогами тела вычерпало его буквально до дна. Этта приносила ему еду и питье… и книги, остававшиеся нераскрытыми. Однажды она пришла с зеркальцем, думая тем самым подбодрить его. Он посмотрел в зеркальце и увидел, что его тело вправду восстановилось по слову капитана. Даже рабская татуировка, наложенная отцом, постепенно исчезла со щеки. Она бледнела и бледнела день ото дня, пока совсем не пропала. Так, как будто никогда и не было там портрета Проказницы.
Уинтроу знал: на самом деле все сделал корабль, а Кеннит лишь явился орудием. Это было необходимо, чтобы его продолжали считать чудотворцем. А ему, Уинтроу, следовало уразуметь, что она и без его согласия сделает с ним все, что угодно. Молния только не восстановила его утраченный палец, и бесполезно было гадать, превосходило ли это ее возможности или она нарочно так поступила. А вот зачем она стерла с его лица образ Проказницы, было, наоборот, очевидно.
Этта прихлопнула по столику ладонью, и Уинтроу так и подпрыгнул от неожиданности.
— Опять в облаках витаешь! — упрекнула она его. — Даже на мой вопрос не ответил!
— Я просто не знаю, куда теперь себя деть, — сознался Уинтроу. — Кораблю я больше не нужен. А Кенниту и подавно. Я был необходим ему лишь как посредник. Теперь они отлично ладят и без меня, поэтому я…
— Ревную, — подсказала Этта. — Ревнуешь так, что ходишь аж весь зеленый. Будь я на твоем месте, я, право слово, вела бы себя хитрей. Я же довольно долго чувствовала себя примерно как ты сейчас. Тоже в догадках терялась, кто я да что да зачем я сдалась Кенниту. И Проказницу терпеть не могла, потому что он на нее надышаться не мог. — И она улыбнулась Уинтроу — криво, но с пониманием и сочувствием. — Мне тебя жалко, парень. Только жалость — штука бесполезная.
— А что полезно?
— Нужно просто не сидеть сложа руки, а что-нибудь делать. Все со временем утрясется. — И Этта завязала нитку узлом. — Займи свою голову чем-нибудь.
— Например? — спросил он с горечью.
Этта обкусила нитку и подергала ее, проверяя, хорошо ли держится костяная пуговка. Потом кивнула на доску с незаконченной игрой:
— Например, ты можешь меня развлечь.
Ее улыбка превратила сказанное в шутку, а кивок пустил отблеск теплого света лампы гулять по ее гладком волосам, по крепким скулам. Этта глянула на Уинтроу из-под ресниц, вставляя в иголку новую нитку, ее темные глаза поблескивали весельем. Она улыбалась уголком рта. Да… пожалуй, у него могли начать появляться некие мысли, совершенно лишние и даже могущие привести к большому несчастью. Уинтроу заставил себя присмотреться к игральной доске. Сделал ход.
— Могу и поучиться чему-нибудь новому, — сказал он. — Подскажи!
Она презрительно фыркнула. Ее рука метнулась вперед, передвинула фигурку, и Уинтроу увидел, что выстроенная им оборона затрещала по всем швам.
— Научись чему-нибудь полезному, — сказала она. — Такому, что действительно вынудило бы тебя мыслить, а не просто механически двигаться, думая о другом!
Уинтроу стряхнул фигурки с доски.
— Да чему мне учиться на этом корабле? Чего я еще не знаю?
— Навигации, например, — был ответ. — Мне вот она не по зубам, но ты-то уже владеешь цифрами и знаешь счет! — На сей раз ее глаза были серьезны. — Впрочем, по-моему, тебе следовало бы заняться тем, что ты слишком долго откладывал. Заполни пустоту, которая зияет у тебя в душе, словно открытая рана. Направься туда, куда зовет тебя сердце. Делай то, от чего вынужден был надолго отказаться. Уинтроу замер. Потом очень тихо спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— Твое жреческое служение.
Уинтроу постигло настолько острое разочарование, что он сам был потрясен его силой. Он успел размечтаться кое о чем, что она могла бы предложить, но тут сразу все позабыл. Он покачал головой и ответил с горечью в голосе:
— Я уже так давно от этого отдалился… Са по-прежнему светоч моей жизни, но я стал далеко не таким набожным, каким был когда-то. Опять-таки жрец должен с величайшим желанием жить ради других, и когда-то я приходил от этой мысли в восторг. Я думал, что так будет всегда, но теперь… — Он открыто посмотрел ей в глаза и тихо добавил: — Я узнал, что мне кое-чего хочется и для себя.
Она рассмеялась.
— Наука, преподанная Кеннитом, несомненно… И все же, думается, ты не вполне верно судишь о себе самом, Уинтроу. Да, возможно, божественное перестало быть главным средоточием твоих мыслей, как раньше. Но прислушайся к своему сердцу. Если бы тебе предложили прямо сейчас исполнить одно-единственное желание, что бы ты выбрал?
Уинтроу вовремя прикусил язык, удержав готовые сорваться слова. Этта сильно переменилась, и он сам был причастен к этой перемене. Она стала иначе думать, иначе разговаривать… даже слова из прочитанных книжек употреблять. Нет, она не стала умней; ума и житейской мудрости у нее с самого начала было хоть отбавляй. Просто теперь она выучилась облекать свои мысли и чувства в слова. Прежде ее можно было сравнить со свечой, горевшей в фонаре с донельзя закопченным стеклом. А теперь стекло было очищено, и свет свободно рвался наружу. Вот она раздраженно поджала губы: Уинтроу, по ее мнению, раздумывал слишком долго. Значит, просто избегал прямого ответа.
— Помнишь, — сказала она, — тот вечер, когда ты объяснял мне: надо, дескать, сообразить, куда завела меня жизнь, и двигаться дальше? Все принять как оно есть — и делать, что должно, стремясь к лучшему?
И она подняла бровь, как бы предлагая ему опровергнуть его собственные слова. Уинтроу молчал, и она покачала головой:
— Ты был тогда сущим мальчишкой, и мне, помнится, здорово хотелось дать тебе хорошего пинка за подобные разглагольствования. Удивительное дело! Вроде недавно все происходило. И когда это ты успел так повзрослеть?
— Недавно? — Уинтроу даже рассмеялся. — А мне вот кажется, что прошло много-много лет. С меня с тех пор несколько шкур слезть успело, как со змеи. — Он снова посмотрел ей в глаза. — Я выучил тебя грамоте, и ты говорила, что это изменило твою жизнь. А известно тебе, насколько ты изменила мою?
— Ну-у… — Этта опустила шитье на колени и задумалась. — Не научи я тебя владеть ножом, ты, пожалуй, был бы сейчас мертв. Так что, полагаю, за одну жизненную перемену я вправду ответственна.
— Я пытаюсь вообразить, — сказал Уинтроу, — как я сейчас возвратился бы в свой монастырь. Мне для этого пришлось бы навсегда распрощаться с моим кораблем, с Кеннитом, с тобой, с товарищами по команде… со всем, из чего складывается сейчас моя жизнь! Представить не могу, как я снова уселся бы с Бирандолом и стал медитировать… как целыми сутками рылся бы в книгах… — Он жалко улыбнулся. — Или делал бы витражи… Когда-то я владел этим мастерством и очень им гордился! Я чувствую себя мелкой рыбешкой, которая высунулась из стоячего пруда, в котором привыкла жить, и была унесена течением в реку. Рыбка была вначале напугана, но постепенно освоилась и привыкла к жизни в стремнине. Вот и я выжил здесь и освоился. Смогу ли я теперь удовлетвориться созерцательной жизнью? Даже не знаю.
Этта как-то странно глянула на него:
— А я вовсе не имела в виду, что тебе нужно вернуться в монастырь. Я лишь сказала, что ты можешь продолжить свое служение. Сделаться снова жрецом.
— Здесь? На корабле? Но зачем?
— Ну а почему бы и нет? Ты когда-то говорил мне, что, если кто вправду предназначен для священного сана, его ничем с толку не собьешь. Мол, где бы он ни был, чем бы ни занимался — это произойдет все равно. И еще ты говорил, что, наверное, ты оказался здесь волею Са, ибо — как знать? — возможно, тебе предначертано было что-то здесь совершить. Все дело в предначертании!
Ее тон оставался почти легкомысленным, но Уинтроу расслышал затаенную, отчаянную надежду.
— Но почему? — спросил он. — Почему ты подталкиваешь меня к этому… сейчас?
Она отвела взгляд.
— Должно быть, я скучаю по тем временам… по тому, как ты рассуждал прежде… когда считал себя пленным священником. Ты все убеждал меня, что нет никаких случайностей, а есть лишь великий замысел Са, непостижимый для нас, и в него все укладывается, хотя бы мы и не умели понять, что к чему, по крайней мере сразу. Меня так утешали твои речи об этом! Я до конца не верила, но все равно было приятно. Ну там, про судьбу и все такое.
Его взгляд скользнул к вырезу ее блузы и сразу же — прочь. Уинтроу знал: было нечто, о чем она страшилась упоминать. Она носила на шее крохотный мешочек и в нем — талисман с острова Других, тот, что сам собой завалился ей в сапог, — фигурка младенца. Она показывала ему ее, пока он валялся полуживой после чудесного исцеления. Он тотчас понял, насколько важное значение придавала Этта своему трофею, но серьезно на сей счет не размышлял. А вот она, по-видимому, о нем думала много. Странноватый талисман казался ей предвестником… чего? Если бы Уинтроу разделял заблуждение, согласно которому Другие вправду были предсказателями судеб, он, пожалуй, согласился бы с ней. Но он так не считал. Просто у тамошнего побережья ветра, течения и приливы сходились таким образом, что на берег среди всякого мусора выбрасывало разные диковинные предметы, и среди них случайным образом оказался ее талисман. Что же касается самих Других… Змея, освобожденная Уинтроу, оставила ему в наследство свое мнение о них. Богомерзкие! — вот как она их называла. Какой Бог имелся в виду, оставалось загадкой, но ужас и отвращение заточенного существа никакому сомнению не подлежали. Подобные твари не имели никакого права существовать. Они похищали чужое прошлое и пытались делать из него выводы, но истинной пророческой силой не обладали. Вот и хранимый Эттой талисман был обязан своим появлением простейшему стечению обстоятельств. Затесался среди песка и разной дряни, вот и все. И никаких священных знамений.
Однако высказать Этте подобное мнение — значило обидеть ее, а обиженная Этта могла быть не на шутку опасна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80