Забился и коренник, ослабевая. Возок раскачивало ледяным ветром. Катенька вдруг привстала, спустив ноги в тонких чулках, огляделась, всплеснула руками, обхватила голову Григория Ивановича и прижала к себе, словно боясь отпустить. Так просидели они молча, покуда из Милого не прискакали с веревками и шестами работники. Спешась у полыньи, они думали, что княгиня и доктор застыли, но потом заметили, что Екатерина Александровна немного поворачивает голову, следя, как накладывают шесты, закидывают веревки за возок и тянут на лед верного коренника.
Но вдруг произошло непонятное: совсем уже у края коренного льда, когда крепкие руки мужиков ухватили княгиню, Григорий Иванович поднял голову, раскрыл рот, и все слышали, как проговорил он коснеющим языком: «Не надо, не трогайте», – потянулся за Катенькой, застонал и, не сгибаясь, рухнул с воплем в воду и сейчас же ушел, будто каменный, под лед.
Княгиню положили в сани, завалили тулупами и доставили в Милое. На другой день Александр Вадимыч перевез дочь к себе.
В этой истории Алексея Петровича особенно поразила гибель доктора Заботкина. Чем больше он раздумывал, тем ясней становилось, что гибель была не простая, не случайность, а восторг смерти, жертва.
Все эти мысли очень волновали. Князь не был даже уверен, жива ли Катенька. Оставаться в Москве казалось немыслимым. Он завернул в обрывок газеты последние сто рублей и поехал на Ярославль. Там сел на пароход.
Одно время он решил было пробраться в село близ Милого и там разузнать о Кате, но потом раздумал. Просто нужно было проехать мимо Милого, вздохнуть один раз темвоздухом, а потом – наплевать, хотя бы смерть от белой горячки.
2
Алексей Петрович лежал на боку в одноместной каютке, обитой жестью и выкрашенной под орех. Около двери бежала вода в раковину. Дрожали жалюзи. Солнечный свет, отражаясь в реве, проходил сквозь щели жалюзей, играл на белом потолке зыбкими зайчиками.
На столике перед зеркалом стоял графин с водкой и тарелки да еще табакв газетной бумаге, на полу – раскрытый чемодан, почти пустой, и пальто в ногах.
Усыпителен в летний зной мирный стук машины, и легко дремать на мягкой койке, обдуваемой ветром через окно. Алексей Петрович похрапывал, лицо его было розовое, как у пьяниц. Он почти ничего не ел за последнее время, только пил, щипля невкусную пищу. Когда же слишком начинал жечь алкоголь и пересыхало во рту, он, морщась, просыпался, протягивал руку за бутылкой с квасом, отхлебывал и повертывался к стене, подогнув колени.
На реке есть хочется ужасно, и, кажется, не успели отобедать, а уже зовут к полднику. «Недурно бы теперь солененького», – подумал князь, когда услышал стук в дверь каюты, и сказал спросонок:
– Ау, – и приоткрыл глаз.
В дверь опять постучались. Князь проговорил дребезжащим голосом:
– Приготовь-ка мне, дорогой, похолоднее графинчик да что-нибудь там…
«Что-нибудь солененькое – это хорошо, – подумал он, – под тешку малосольную с хренком можно выпить». Но стук в дверь продолжался.
– Что тебе нужно, черт? – воскликнул Алексей Петрович, спуская с койки ноги, и отомкнул задвижку.
Дверь осторожно раскрылась, и вошел монашек с косицей и в скуфейке. Кончики пальцев он держал в рукавах подрясника.
– А ты говоришь – черт, – проговорил монашек. – Здравствуй! – и низко поклонился, потом с улыбкой осмотрел беспорядок в каюте.
Князь с испугом глядел ему в синие-синие ясные глаза на рябоватом и мелком лице. Да и весь вид монашка был мелкий и не то что потрепанный, а казалось,трепать-то в нем нечего было.
– Я за милостыней, – продолжал монашек. – Капитан у нас хороший человек: «Ладно, говорит, проси, только не воруй». А мне зачем воровать, когда и так дадут. Про тебя он сказал – запойный. А ведь ты не совсем запойный, а? Уж тебя-то я хорошо знаю.
Он сел рядом и руки положил на колени Алексею Петровичу; князь отодвинулся, тараща припухшие глаза.
– Кабы не тоска, человек должен в свинью обратиться. Ведь так, милый? – спросил вдруг монашек.
Алексей Петрович кивнул головой, коротко вздохнул и ответил:
– Хуже, чем я, жить нельзя! – Потом спохватился и сказал сердито: – Послушай, я тебя не звал, ты зачем затесался? Уйди, пожалуйста, и без тебя скучно.
– Ни за что не уйду, – ответил монашек. – Ты, я вижу, совсем поспел. Нет, я от тебя не отстану.
Алексей Петрович тряхнул головой, все у него перепуталось и поплыло. Потом проговорил тоскливо:
– Неужели ты мне представляешься? Да, значит, очень плохо. Послушай, ты водку пьешь?
– Зачем ее пить?
Алексей Петрович опять поднял мутные глаза, – лицо монашка словно плавало по каюте.
– Пей! Убью! – заорал Алексей Петрович не своим голосом. Но монашек продолжал улыбаться. Князь, обессилев, лег и закрыл глаза.
– Ай-ай-ай! Дошел же человек до чего! – Помолчав, монашек проговорил неожиданно громким и резким голосом: – А я тебя другим хмелем напою. От моего хмеля сыт будешь, и сыт, и жив… Слушай меня… Много тебе было дано, а ты все растерял. Но ты для того растерял, чтобы не многое найти, а вечное. Встань и, куда прикажу, туда пойдешь.
«Не кричи, все сделаю, ушел – бы лучше», – подумал князь. Монашек нагнулся над Алексеем Петровичем и погладил его по голове. Князь опять зажмурился.
– Милый, идем со мной, – продолжал монашек. – Верно говорю – обрекись. Скоро к Ундорамподойдем, там и слезешь; меня найдешь на берегу. Подумай хорошенько да приходи. Понял?
Он постоял тихонько, потом, должно быть, вышел, – щелкнула дверная щеколда.
Алексей Петрович продолжал лежать, с натугой собирая мысли, чтобы сообразить – действительно ли говорил с ним сейчас человек, или только привиделся?
Так прошло много времени. Зайчики на потолке давно погасли, в каюте становилось все темней, и скоро над зеркалом, раскаляясь, сама зажглась лампочка.
– Ерунда, – сказал князь. – Вчера вот тоже мне жокей какой-то мерещился в желтом картузе.
Он слез с койки, взглянул на себя в зеркало и, с трудом волоча ногу, поплелся в рубку второго класса, где и сел в уголок, ни на кого не глядя, а чтобы не слышать разговоров, облокотился о стол, прикрыл уши ладонями. Лакей принес холодный графин с водкой и севрюжку. Князь налил запотевшую рюмку, поперчил, медленно выпил и, выдыхая из себя винный дух, покосился на рыбу.
Пароход в это время заревел и стал поворачивать. Штору в окне надуло, за соседним столом сказали уверенно:
– Ундоры…
Алексей Петрович сейчас же вскочил и спросил негромко:
– Неправда? – потом вышел на темную палубу.
Поворачивая к пристани, пароход взволновал черную воду. Из-под борта, освещенная иллюминатором, вынырнула лодка с двумя мальчишками: один греб, другой играл на балалайке. Лодка скрылась в темноте.
Князь, прислонясь к столбику перил, глядел, как приблизилась конторка, как бросили чалки на загремевшую крышу, как матрос и трое оборванцев навели мостки и, широко ступая, сбежали по мосткам грузчики в мешках, накинутых, как клобуки, на голову.
Потом из пароходного нутра повалил народ с котомками и сундучками за спиной, суя матросу билетики.
Алексей Петрович внимательно вглядывался и вдруг вздрогнул, приметив среди мужиков и баб знакомые глаза, но их сейчас же заслонил тюк с шерстью.
Князь поспешно сошел вниз, втерся в толпу и, кусая губы, нетерпеливо оглядывался.
С конторки он поспешил на берег, где с фонариками перед лотками сидели бабы, крича и тыкая в проходящих то жареным поросенком, то булкой.
На прибрежном песке Алексей Петрович совсем запутался в толкотне среди мешков и поклажи. Он помнил только, что необходимо ему найти кого-то и спросить: что делать дальше? Один раз показалось, будто кто-то очень знакомый наклонился над лотком. Потом вдалеке, между телег, будто помахали ему рукой.
– Заманиваешь, – прошептал Алексей Петрович и обходом, нагнувшись, побежал к возам.
Пароход в это время заревел и, отвалив, потушил огни.
3
– Эй, подождите, постойте! – ковыляя к мосткам, кричал Алексей Петрович уходящему пароходу.
Дорогу ему преградил коренастый крючник.
– Аи, баринок, пароход-то ушел!
Подошел матрос, бабы-торговки и озабоченный мужичок с козлиной бородкой. Окружив князя, все стали спрашивать: куда он и откуда едет? Не оставил ли денег на пароходе? Женатый ли? Охали, качали головами. Озабоченный мужичок всех больше хлопотал, будто он-то и остался, а баба одна, подсунувшись к самому носу Алексея Петровича, заявила вдруг, радостно удивясь:
– Да он пьяный!..
Тогда все успокоились и уже душевно начали относиться к Алексею Петровичу.
Но князю тошно стало от этих бестолковых расспросов, и он, протиснувшись сквозь народ, пошел прочь по берегу.
«Упаду где-нибудь и умру, и хорошо, – подумал он. – Никому я не нужен, пойду, покуда сил хватит. Как жалко, ах, как жалко! Вот чем окончилась жизнь».
Алексей Петрович шел сначала вдоль песчаного берега, на который медленно находили невидимые волны, поднятые пароходом. Но скоро стрежни изрезали песок, князь споткнулся и повернул от реки на холм и в луга.
Только теперь, с трудом взобравшись наверх, увидел он частые звезды над головой. Трава была уже покошена и собрана в копны. Он постоял, слушая бульканье перепела невдалеке, и пошел быстрее, – не то, что у реки, где в песке увязали ноги.
«Куда я тороплюсь, будто гонятся», – наконец подумал он и вдруг сообразил, что ни разу еще не оглянулся. Он до того испугался, что тотчас присел и медленно, из-за плеча, поглядел назад.
Позади, из-за холма, на сероватое от звезд поле поднималась темная фигура монашка в остром колпаке.
«Гонится, – подумал Алексей Петрович. – Надо спрятаться», – и, пригибаясь к земле, быстро пробежал до первой копны и лег в сено, поджал ноги, стараясь не дышать. От увядающего сена пахло беленой и диким луком. Алексеи Петрович задыхался. Вдруг монашек быстро прошел мимо, – его глаза словно блеснули синим светом.
«Вот так черт, – подумал князь в страхе. – Я пропал! Увидит или нет? Прошел, слава богу… Нет, опять повернул. Обходит, как зверя… Только бы не закричать… А может, опять представляется: я в каюте лежу, и вижу сон?.. Нет, вот земля, вот сено… А вот звезды. Милые звезды, я всегда вас любил… Господи, вот я сейчас верю в тебя».
Алексей Петрович, схватясь за сердце, повернул голову ц застонал. А в это время монашек, выйдя из-за копны, присел над ним и погладил по плечу. С воплем вскинулся князь и тотчас упал навзничь. Широко открытые глаза его были безумны.
– А ты не бойся, – негромко сказал монашек. –
Видишь, как тебя перекорячивает. Зачем от меня прятался, а?
– Не буду больше, – с трудом проговорил Алексей Петрович. – Теперь я вижу, что это ты, от Иверской. Как ты велел, так я и сделал…
Монашек улыбнулся, а князю опять показалось, будто усики у него раздвинулись и выскочил из-под них язык, как у ящерицы, – выскочил и спрятался…
Князь тотчас поднялся и побежал было, но монашек словил его и, вновь уложив на копну, сказал:
– Вот дурашный, ей-богу. Нечего делать, поспим и на траве. А я было сначала норовил с возами устроиться, на возах бы и выспались… Ну-ну, подремли, голубчик, а я тебе спою.
Он лег в сено рядом с князем и немного погодя запел тонким, протяжным голосом:
Задремал я, маменька,
В пору вещих снов.
Видел – будто по степи
Конь меня разнес.
Спала моя шапочка.
Сам я неживой
Видно, не уйти мне
От судьбы лихой…
Отвечает матушка: –
Чей-то скачет конь,
На коне невеста,
В белом убрана,
В белом убрана,
Не твоя ль жена?
4
Когда утреннее солнце забралось под закрытые веки, Алексей Петрович проснулся и, приподнимаясь на руках, застонал – до того всего разломало.
Рядом в сене сидел монашек, разложив перед собой на полотенце ножик, хлеб и две луковицы.
Белыми зубами он грыз третью луковку. По рябоватому лицу его, у голубых глаз и под ощипанными усами, играли смешливые морщинки.
– Прошла одурь-то? – спросил он. – На, хлебни, для тебя припас, – больше не дам, ей-ей…
Он снял скуфейку, вынул оттуда и подал Алексею Петровичу пузырек, где было на глоток теплой водки. Алексей Петрович взял пузырек, с натугой вспоминая, что случилось. Когда хлебнул – память прояснилась, побежала быстрее кровь. Князь поднялся, оправляя измятое платье, потрогал шею, натертую воротничком, расстегнул его и бросил.
– Душе легче, – сказал монашек. – Ну-ну, похлебай теперь вольного воздуху, – видишь, какой ты желтый.
– Постой, – спросил Алексей Петрович, – ты меня с парохода увел?
– Я.
– Зачем? Ведь я по делу ехал.
– Пустяки, какие у тебя дела.
– Зачем же ты меня увел?
– Жить. Чего же другое летом-то делать. А работать – ты не работник, – хилый и хромой. Вот зимой холодно. Зимой, милый, я норовлю в острог попасть. Пачпорт запрячу, явлюсь и говорю: не помнящий, мол, родства, и места жительства нет! Меня и кормят, – а к весне объявлюсь. Тоже били не раз за такие дела. Так-то.
Алексей Петрович слушал внимательно, сдвинув брови: неприятным казался ему монашек, но была в его словах ясность и сила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Но вдруг произошло непонятное: совсем уже у края коренного льда, когда крепкие руки мужиков ухватили княгиню, Григорий Иванович поднял голову, раскрыл рот, и все слышали, как проговорил он коснеющим языком: «Не надо, не трогайте», – потянулся за Катенькой, застонал и, не сгибаясь, рухнул с воплем в воду и сейчас же ушел, будто каменный, под лед.
Княгиню положили в сани, завалили тулупами и доставили в Милое. На другой день Александр Вадимыч перевез дочь к себе.
В этой истории Алексея Петровича особенно поразила гибель доктора Заботкина. Чем больше он раздумывал, тем ясней становилось, что гибель была не простая, не случайность, а восторг смерти, жертва.
Все эти мысли очень волновали. Князь не был даже уверен, жива ли Катенька. Оставаться в Москве казалось немыслимым. Он завернул в обрывок газеты последние сто рублей и поехал на Ярославль. Там сел на пароход.
Одно время он решил было пробраться в село близ Милого и там разузнать о Кате, но потом раздумал. Просто нужно было проехать мимо Милого, вздохнуть один раз темвоздухом, а потом – наплевать, хотя бы смерть от белой горячки.
2
Алексей Петрович лежал на боку в одноместной каютке, обитой жестью и выкрашенной под орех. Около двери бежала вода в раковину. Дрожали жалюзи. Солнечный свет, отражаясь в реве, проходил сквозь щели жалюзей, играл на белом потолке зыбкими зайчиками.
На столике перед зеркалом стоял графин с водкой и тарелки да еще табакв газетной бумаге, на полу – раскрытый чемодан, почти пустой, и пальто в ногах.
Усыпителен в летний зной мирный стук машины, и легко дремать на мягкой койке, обдуваемой ветром через окно. Алексей Петрович похрапывал, лицо его было розовое, как у пьяниц. Он почти ничего не ел за последнее время, только пил, щипля невкусную пищу. Когда же слишком начинал жечь алкоголь и пересыхало во рту, он, морщась, просыпался, протягивал руку за бутылкой с квасом, отхлебывал и повертывался к стене, подогнув колени.
На реке есть хочется ужасно, и, кажется, не успели отобедать, а уже зовут к полднику. «Недурно бы теперь солененького», – подумал князь, когда услышал стук в дверь каюты, и сказал спросонок:
– Ау, – и приоткрыл глаз.
В дверь опять постучались. Князь проговорил дребезжащим голосом:
– Приготовь-ка мне, дорогой, похолоднее графинчик да что-нибудь там…
«Что-нибудь солененькое – это хорошо, – подумал он, – под тешку малосольную с хренком можно выпить». Но стук в дверь продолжался.
– Что тебе нужно, черт? – воскликнул Алексей Петрович, спуская с койки ноги, и отомкнул задвижку.
Дверь осторожно раскрылась, и вошел монашек с косицей и в скуфейке. Кончики пальцев он держал в рукавах подрясника.
– А ты говоришь – черт, – проговорил монашек. – Здравствуй! – и низко поклонился, потом с улыбкой осмотрел беспорядок в каюте.
Князь с испугом глядел ему в синие-синие ясные глаза на рябоватом и мелком лице. Да и весь вид монашка был мелкий и не то что потрепанный, а казалось,трепать-то в нем нечего было.
– Я за милостыней, – продолжал монашек. – Капитан у нас хороший человек: «Ладно, говорит, проси, только не воруй». А мне зачем воровать, когда и так дадут. Про тебя он сказал – запойный. А ведь ты не совсем запойный, а? Уж тебя-то я хорошо знаю.
Он сел рядом и руки положил на колени Алексею Петровичу; князь отодвинулся, тараща припухшие глаза.
– Кабы не тоска, человек должен в свинью обратиться. Ведь так, милый? – спросил вдруг монашек.
Алексей Петрович кивнул головой, коротко вздохнул и ответил:
– Хуже, чем я, жить нельзя! – Потом спохватился и сказал сердито: – Послушай, я тебя не звал, ты зачем затесался? Уйди, пожалуйста, и без тебя скучно.
– Ни за что не уйду, – ответил монашек. – Ты, я вижу, совсем поспел. Нет, я от тебя не отстану.
Алексей Петрович тряхнул головой, все у него перепуталось и поплыло. Потом проговорил тоскливо:
– Неужели ты мне представляешься? Да, значит, очень плохо. Послушай, ты водку пьешь?
– Зачем ее пить?
Алексей Петрович опять поднял мутные глаза, – лицо монашка словно плавало по каюте.
– Пей! Убью! – заорал Алексей Петрович не своим голосом. Но монашек продолжал улыбаться. Князь, обессилев, лег и закрыл глаза.
– Ай-ай-ай! Дошел же человек до чего! – Помолчав, монашек проговорил неожиданно громким и резким голосом: – А я тебя другим хмелем напою. От моего хмеля сыт будешь, и сыт, и жив… Слушай меня… Много тебе было дано, а ты все растерял. Но ты для того растерял, чтобы не многое найти, а вечное. Встань и, куда прикажу, туда пойдешь.
«Не кричи, все сделаю, ушел – бы лучше», – подумал князь. Монашек нагнулся над Алексеем Петровичем и погладил его по голове. Князь опять зажмурился.
– Милый, идем со мной, – продолжал монашек. – Верно говорю – обрекись. Скоро к Ундорамподойдем, там и слезешь; меня найдешь на берегу. Подумай хорошенько да приходи. Понял?
Он постоял тихонько, потом, должно быть, вышел, – щелкнула дверная щеколда.
Алексей Петрович продолжал лежать, с натугой собирая мысли, чтобы сообразить – действительно ли говорил с ним сейчас человек, или только привиделся?
Так прошло много времени. Зайчики на потолке давно погасли, в каюте становилось все темней, и скоро над зеркалом, раскаляясь, сама зажглась лампочка.
– Ерунда, – сказал князь. – Вчера вот тоже мне жокей какой-то мерещился в желтом картузе.
Он слез с койки, взглянул на себя в зеркало и, с трудом волоча ногу, поплелся в рубку второго класса, где и сел в уголок, ни на кого не глядя, а чтобы не слышать разговоров, облокотился о стол, прикрыл уши ладонями. Лакей принес холодный графин с водкой и севрюжку. Князь налил запотевшую рюмку, поперчил, медленно выпил и, выдыхая из себя винный дух, покосился на рыбу.
Пароход в это время заревел и стал поворачивать. Штору в окне надуло, за соседним столом сказали уверенно:
– Ундоры…
Алексей Петрович сейчас же вскочил и спросил негромко:
– Неправда? – потом вышел на темную палубу.
Поворачивая к пристани, пароход взволновал черную воду. Из-под борта, освещенная иллюминатором, вынырнула лодка с двумя мальчишками: один греб, другой играл на балалайке. Лодка скрылась в темноте.
Князь, прислонясь к столбику перил, глядел, как приблизилась конторка, как бросили чалки на загремевшую крышу, как матрос и трое оборванцев навели мостки и, широко ступая, сбежали по мосткам грузчики в мешках, накинутых, как клобуки, на голову.
Потом из пароходного нутра повалил народ с котомками и сундучками за спиной, суя матросу билетики.
Алексей Петрович внимательно вглядывался и вдруг вздрогнул, приметив среди мужиков и баб знакомые глаза, но их сейчас же заслонил тюк с шерстью.
Князь поспешно сошел вниз, втерся в толпу и, кусая губы, нетерпеливо оглядывался.
С конторки он поспешил на берег, где с фонариками перед лотками сидели бабы, крича и тыкая в проходящих то жареным поросенком, то булкой.
На прибрежном песке Алексей Петрович совсем запутался в толкотне среди мешков и поклажи. Он помнил только, что необходимо ему найти кого-то и спросить: что делать дальше? Один раз показалось, будто кто-то очень знакомый наклонился над лотком. Потом вдалеке, между телег, будто помахали ему рукой.
– Заманиваешь, – прошептал Алексей Петрович и обходом, нагнувшись, побежал к возам.
Пароход в это время заревел и, отвалив, потушил огни.
3
– Эй, подождите, постойте! – ковыляя к мосткам, кричал Алексей Петрович уходящему пароходу.
Дорогу ему преградил коренастый крючник.
– Аи, баринок, пароход-то ушел!
Подошел матрос, бабы-торговки и озабоченный мужичок с козлиной бородкой. Окружив князя, все стали спрашивать: куда он и откуда едет? Не оставил ли денег на пароходе? Женатый ли? Охали, качали головами. Озабоченный мужичок всех больше хлопотал, будто он-то и остался, а баба одна, подсунувшись к самому носу Алексея Петровича, заявила вдруг, радостно удивясь:
– Да он пьяный!..
Тогда все успокоились и уже душевно начали относиться к Алексею Петровичу.
Но князю тошно стало от этих бестолковых расспросов, и он, протиснувшись сквозь народ, пошел прочь по берегу.
«Упаду где-нибудь и умру, и хорошо, – подумал он. – Никому я не нужен, пойду, покуда сил хватит. Как жалко, ах, как жалко! Вот чем окончилась жизнь».
Алексей Петрович шел сначала вдоль песчаного берега, на который медленно находили невидимые волны, поднятые пароходом. Но скоро стрежни изрезали песок, князь споткнулся и повернул от реки на холм и в луга.
Только теперь, с трудом взобравшись наверх, увидел он частые звезды над головой. Трава была уже покошена и собрана в копны. Он постоял, слушая бульканье перепела невдалеке, и пошел быстрее, – не то, что у реки, где в песке увязали ноги.
«Куда я тороплюсь, будто гонятся», – наконец подумал он и вдруг сообразил, что ни разу еще не оглянулся. Он до того испугался, что тотчас присел и медленно, из-за плеча, поглядел назад.
Позади, из-за холма, на сероватое от звезд поле поднималась темная фигура монашка в остром колпаке.
«Гонится, – подумал Алексей Петрович. – Надо спрятаться», – и, пригибаясь к земле, быстро пробежал до первой копны и лег в сено, поджал ноги, стараясь не дышать. От увядающего сена пахло беленой и диким луком. Алексеи Петрович задыхался. Вдруг монашек быстро прошел мимо, – его глаза словно блеснули синим светом.
«Вот так черт, – подумал князь в страхе. – Я пропал! Увидит или нет? Прошел, слава богу… Нет, опять повернул. Обходит, как зверя… Только бы не закричать… А может, опять представляется: я в каюте лежу, и вижу сон?.. Нет, вот земля, вот сено… А вот звезды. Милые звезды, я всегда вас любил… Господи, вот я сейчас верю в тебя».
Алексей Петрович, схватясь за сердце, повернул голову ц застонал. А в это время монашек, выйдя из-за копны, присел над ним и погладил по плечу. С воплем вскинулся князь и тотчас упал навзничь. Широко открытые глаза его были безумны.
– А ты не бойся, – негромко сказал монашек. –
Видишь, как тебя перекорячивает. Зачем от меня прятался, а?
– Не буду больше, – с трудом проговорил Алексей Петрович. – Теперь я вижу, что это ты, от Иверской. Как ты велел, так я и сделал…
Монашек улыбнулся, а князю опять показалось, будто усики у него раздвинулись и выскочил из-под них язык, как у ящерицы, – выскочил и спрятался…
Князь тотчас поднялся и побежал было, но монашек словил его и, вновь уложив на копну, сказал:
– Вот дурашный, ей-богу. Нечего делать, поспим и на траве. А я было сначала норовил с возами устроиться, на возах бы и выспались… Ну-ну, подремли, голубчик, а я тебе спою.
Он лег в сено рядом с князем и немного погодя запел тонким, протяжным голосом:
Задремал я, маменька,
В пору вещих снов.
Видел – будто по степи
Конь меня разнес.
Спала моя шапочка.
Сам я неживой
Видно, не уйти мне
От судьбы лихой…
Отвечает матушка: –
Чей-то скачет конь,
На коне невеста,
В белом убрана,
В белом убрана,
Не твоя ль жена?
4
Когда утреннее солнце забралось под закрытые веки, Алексей Петрович проснулся и, приподнимаясь на руках, застонал – до того всего разломало.
Рядом в сене сидел монашек, разложив перед собой на полотенце ножик, хлеб и две луковицы.
Белыми зубами он грыз третью луковку. По рябоватому лицу его, у голубых глаз и под ощипанными усами, играли смешливые морщинки.
– Прошла одурь-то? – спросил он. – На, хлебни, для тебя припас, – больше не дам, ей-ей…
Он снял скуфейку, вынул оттуда и подал Алексею Петровичу пузырек, где было на глоток теплой водки. Алексей Петрович взял пузырек, с натугой вспоминая, что случилось. Когда хлебнул – память прояснилась, побежала быстрее кровь. Князь поднялся, оправляя измятое платье, потрогал шею, натертую воротничком, расстегнул его и бросил.
– Душе легче, – сказал монашек. – Ну-ну, похлебай теперь вольного воздуху, – видишь, какой ты желтый.
– Постой, – спросил Алексей Петрович, – ты меня с парохода увел?
– Я.
– Зачем? Ведь я по делу ехал.
– Пустяки, какие у тебя дела.
– Зачем же ты меня увел?
– Жить. Чего же другое летом-то делать. А работать – ты не работник, – хилый и хромой. Вот зимой холодно. Зимой, милый, я норовлю в острог попасть. Пачпорт запрячу, явлюсь и говорю: не помнящий, мол, родства, и места жительства нет! Меня и кормят, – а к весне объявлюсь. Тоже били не раз за такие дела. Так-то.
Алексей Петрович слушал внимательно, сдвинув брови: неприятным казался ему монашек, но была в его словах ясность и сила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104