Тогда Катя медленно закрыла ладонями лицо, плечи ее колыхнулись, и она, не в силах сдержаться, засмеялась.
Лютый мороз пополз по доктору Заботкину, затошнило даже, а губы раздвигались в дурацкую улыбку, – будь она проклята! Наконец Катя, с глазами, полными веселых слез, проговорила:
– Не сердитесь, милый доктор, ради бога объясните, что с вашими волосами? – И уже совсем громко и звонко засмеялась.
Тогда он, в отчаянии взглянув в зеркало, увидел перекошенное свое лицо, на голове пролысины, зубцы и сзади косицу…
– Это в темноте, – пробормотал он. – Я всегда имею привычку… – и, не выдержав, попятился и выскочил за дверь.
4
У дверей, в коридоре, ждал его Кондратий.
– Послушай! – с отчаянием крикнул ему Григорий Иванович. – Сбегай, вели лошадь подать, сию минуту уеду, я не могу.
– Не извольте фордыбачить, – ответил Кондратий строго. – Вы не у себя-с, пожалуйте за мной.
Григорий Иванович сказал «ага» и послушно последовал за Кондратием по коридору, под лестницу, в каморку, где и сел на сундук, покрытый кошмой.
– Меня не «послушай» зовут, а Кондратий Иванович, – после молчания сказал Кондратий, прислонясь к дверному косяку, – вот что. А вы что же – барышню уморить приехали, нарочно так остриглись, для невежества?
– Кондратий Иванович, – закричал доктор, – замолчите! Я сам все понимаю!
– Слушаться надо, а не мудрить, господин доктор. Лошадей все равно не дам. А насчет Катеньки, так я ее на руках вынянчил и мудрить над ней, пока жив, никому не позволю. Лечить ее надо не порошками, а добрым словом, – хворь у нее самая девичья. Поняли? Ну, ладно. А что вы ее дурацким видом своим насмешили – это хорошо. Я и сам – был молодой – шутки откалывал. Как расколыхается барин на доброе здоровье, так в дому сразу хозяйственно, и слуги дело свое исполняют. Дайте-ка я вам подчищу. Второй раз явиться в уродливом виде – невежество, а уж не смех.
Кондратий взял ножницы, и Григорий Иванович, угодливо подставив ему голову, спросил:
– Вы, Кондратий Иванович, разве барышню на руках выходили?
– Да-с, на руках, – ответил Кондратий и вдруг опустил ножницы, прислушиваясь: кто-то ходил по коридору, пробуя ручки дверей, потом не то закашлял, не то заплакал глухо.
– Будто чужой кто? – сказал Кондратий. – А? Шум затих, и старый слуга озабоченно вышел. Вскоре послышался его голос: «Нельзя, уходи, уходи», и другой – женский, торопливый и умоляющий. Но Григорию Ивановичу было все равно, он помылся, пригладился, почистил сюртучок и, подумав: «Конечно, я некрасив, даже мешковат, но есть известная молодость в лице и особенно выражение глаз», сдержанно вздохнул и вышел в сад, ожидая, когда позовут к больной.
В саду он завернул за угол дома, пошел по траве и сел на чугунную скамью, против окон, положив руку на зеленую лейку, стоящую около.
У ног, над травой, крутились пчелы, пахла медовая кашка, и запах этот, и теплое, совсем низкое солнце, залившее сквозь листву штукатуренную стену дома, и Катенькино окно с опущенной занавеской (по занавеске он и догадался, чье это окно) волновали, как музыка, и Григорий Иванович, жмурясь и подставляя затылок солнцу, чувствовал, что все в нем слабеет (да и зачем ему это свое?): он будто растворяется в свете, в тишине и все – небо, облака на небе, вода, деревья и луг – все в нем. Или он сам это расплывается, отдавая глаза – небу, душу – облакам, кровь – воде, руки – деревьям, тело – земле? Это было похоже на смерть, на сон или на любовь. «Пусть всю жизнь буду по дорогам таскаться, по вонючим избам, – подумал он. – Пусть я урод, не способен умереть за нее, – ну нет, умереть-то я очень способен, пусть только прикажет, – что мне нужно? Ничего! Только жить, чувствовать, вздыхать…»
На балконе в это время, между облупившихся кое-где до кирпича колонн, появился князь Алексей Петрович. Одет он был в черный сюртук и полосатые панталоны, правой рукой опирался на трость, а левой, держа перчатки, отмахивался испуганно от пчелы. Пчела улетела. Князь поспешно сошел в сад и, не замечая Заботкина, принялся в необыкновенном волнении, поднимаясь на цыпочки, смотреть на занавешенное окно.
– Не может этого быть! – проговорил он громко. – Это слишком! – взмахнул тростью, повернулся и, увидев Григория Ивановича, выпятил нижнюю губу.
«Это еще кто?» – подумал доктор, разглядывая князя.
Алексей Петрович спросил:
– Вы – доктор? Кто сейчас у Екатерины Александровны? Вы знаете что-нибудь?
– А что случилось? Разве несчастье?
– Нет, впрочем, я не знаю, – Алексей Петрович сел на скамью, коснулся руки Григория Ивановича и особенно мягко заговорил: – Перед священниками и докторами не скрываются, правда? Скажите, быть может есть средство, чтобы сердце не так болело, чтобы им владеть? – Бром, – ответил Григорий Иванович.
– Ну да, но я не про то. Когда узнику открывают тюрьму и он с порога видит солнце, тогда ему говорят: «А мы старый грешок вспомнили, – иди назад…» – «Но я исправился…» – «Нет, иди обратно». Доктор, муж Екатерины Александровны должен быть чист и свободен, правда?
– Вы женитесь? – спросил Григорий Иванович, всматриваясь в слишком красные губы князя и беспокойные его глаза. «Руки белые какие», – подумал Григорий Иванович, и ему стало вдруг необычайно грустно.
Князь продолжал:
– Я не враг себе, пусть и она поверит, что не враг. Я мучаюсь больше ее. Не для радости же в Колывань ездил… Впрочем, вы ничего не знаете… Я приехал просить ее руки, вот… Доктор, если выйдет несчастье – вы поможете? Сейчас за окном, я знаю, на меня донос.
Он перевел дух, вздохнул, поглядел доктору в глаза и улыбнулся жалобно.
– Екатерина Александровна достойна, чтобы из-за нее страдали, – проговорил, сам не зная для чего, Григорий Иванович и, смутившись, стал нагибать лейку, пока из дудочки не потекла вода.
В это время за Катиным окном раздался вопль и его покрыл густой бас, кто-то кинулся к раскрытому окошку, занавеска заколебалась, и простоволосая женская голова опрокинулась изнутри на подоконник. Закинулись голые руки, стараясь отодрать от горла чьи-то короткие волосатые пальцы.
Затем раздался другой отчаянный женский крик, от которого Заботкин похолодел, а князь, страшно бледный, вскочил со скамейки, мучительно повторяя: «Не трогай ее, не трогай, не трогай…» Волосатые пальцы отпустили шею, голова женщины соскользнула с подоконника. Григорий Иванович хотел встать, но на колени его, хватаясь слабеющими пальцами, склонился князь, – голова его моталась.
– Это ничего, прислонитесь, вот так, сейчас пройдет, – бормотал Григорий Иванович, смачивая лоб князю водой из лейки.
ВОДОВОРОТ
1
Григорий Иванович, поддерживая князя, повел его через балкон в зал, ища – где бы спокойнее уложить. Из зала правая боковая дверь вела в библиотеку. «Туда», – сказал князь, пожимая его руку. В это время изнутри дома послышались голоса, вскрики и топот ног.
И едва князь и Заботкин подошли «библиотеке, как дверь в зал из коридора распахнулась, и в сумерках было видно, как конюх и кучер вели под руки Сашу. На ней черный сарафан был порван, волосы растрепаны, заплаканное лицо с поднятыми бровями запрокинуто. Саша тихо и отчаянно повторяла:
– Что вы, что вы…
Сзади подталкивал ее Кондратий. Белков, стуча кулаком по двери, чертыхался и кричал:
– В амбар ее, мерзавку, на замок!.. – Князя и Заботкина он не заметил, – они успели войти в библиотеку.
Сашу вывели. Волков звякнул балконной дверью и, ругаясь, ушел во внутренние покои.
Долго на диване у книжного шкафа молчали Григорий Иванович и князь, – у доктора тряслись коленки, князь не двигался, прислонясь затылком к спинке, закрыл глаза.
– За что они ее? – наконец спросил доктор шепотом и посмотрел на князя, – лицо его, едва различимое в тени сумерек, было очень красиво. «Вот как нужно любить, – подумал Григорий Иванович, – изящно и сильно, падать в обморок, переживать необыкновенные страсти! Он настоящий муж для Екатерины Александровны. О таких в книгах пишут». Доктор осторожно потянулся и погладил князя по руке. Алексей Петрович сейчас же спросил негромко:
– Доктор, вы побудете со мной? Григорий Иванович кивнул головой.
– Ее увели? – продолжал князь. – Это ужасно. Не так-то просто жить, милый доктор. Бедная Саша!
Алексей Петрович выпрямился вдруг, словно сбросил маску.
– Я знаю, что благородно и что честно, – сказал он, – а поступаю неблагородно и нечестно, и чем сквернее, тем слаще мне… Так можно с ума сойти. А что может быть слаще, как смотреть на себя сбоку: сидит в коляске негодяй, в серой шляпе, в перчатках, и никто его не бьет по глазам, и все уважают, и сам он себе нравится. Дух захватит, когда это до глубины поймешь. И разве не странно – я возвращаюсь ночью отсюда, от Екатерины Александровны, гляжу на небо с луной (непременно с луной) и смеюсь от счастья потихоньку, чтобы не слышал кучер. И сейчас же, глядя сбоку, вижу, что было бы чудовищно сделать мерзость. А ладонь моя еще пахнет ее духами. И когда совсем захватит дух, я останавливаю лошадей у Сашиного двора, захожу, беру за руку, прислоняю голову к ее груди и притворяюсь: «Саша милая, утешь», – и она утешает, как может. А после утешения я рассказываю, зачем, приехал, – это еще высшая гадость: я опять лгу, а у ней сердце разрывается… И так накручивается все сильнее, а сейчас вот – лопнула пружина.
– Послушайте, ведь это чудовищно, вы с ума сошли, – отодвигаясь, прошептал Григорий Иванович. Он еще не совсем понял, только почувствовал, что князь, путаясь и скользя, как уж, обнажается. Григорию Ивановичу стало гадко и смутно. Он принялся теребить бородку, встал и заходил.
– Да, это чудовищно, – продолжал князь, и голос его был ровный, словно он разглядывал себя. – Но еще хуже, что и вам сейчас налгал… Очень трудно сказать настоящую правду; крутишься около нее, вот-вот скажешь, – смотришь, а уж правды не видно – удрал от нее по кривой дороге. Все равно как дневник писать… Вы пробовали? Не пытайтесь. Я перед вами сейчас себя выставил носителем чуть ли не великих тягот… Какой я там носитель! Просто человек с изъяном, с трещинкой, – вот как эта нога: пуля вот сюда вошла; кажется, совсем ногу могу выпрямить, а она пошаливает, – видели, опять в сторону увильнула… Только – чтобы свою главную сущность не обнаружить… Да, да. Нужно слишком, что ли, напиться, чтобы обнаружить… Милый доктор, поверьте, я больше жизни люблю Екатерину Александровну, и если она откажет теперь, погибну, Это правда… Я узнал это вчера: вчера было последнее испытание, его я не выдержал; хотя никакого испытания, конечно, не было, простое распутство, – ночью прискакал сюда, омылся красотой Екатерины Александровны и лунным светом и тем, что раскрылся… Милая девушка, я на нее взвалил все, что мне плечи натерло. А наутро послал к Саше кучера и велел сказать: «О барине, мол, не смей думать, барин женится…» Саша не выдержала – пешком сюда прибежала… Я знал, что она донесет.
– Все вы лжете! – вдруг воскликнул Григорий Иванович, хотел что-то прибавить, но заикнулся и снова принялся бегать, трепля бородку.
– Доктор, – едва слышно, просительно молвил князь, – подите к Екатерине Александровне, расскажите ей все, – она поймет…
– Не пойду и не расскажу! – крикнул Григорий Иванович. – Объясняйте сами. Я ничего не понимаю, а сумасшедших терпеть не могу.
Он прислонился горячим лбом к стеклу. Было совсем темно, и за деревьями, еще не светя, поднималась неправильным кругом оранжевая луна, словно зеркало, отразившее в себе печальный мир.
«Ну что я ей скажу? – подумал Григорий Иванович. – Что он эгоист и сумасшедший? Но ведь он любит ее? Не знаю… не понимаю такой любви. Я бы глядел на нее и плакал, даже не говорил бы ничего… Разве облаку окажешь, как любишь».
Пока Григорий Иванович раздумывал, луна просветлела, тронула холодным светом росу на листах, погнала длинные тени. Над травой закурился легкий туман. Сквозь окно библиотеки лунный свет залил половину лица Алексея Петровича, руку его, зацепленную большим пальцем за жилет. На книжном шкафу заблестели медные уголки.
Вдруг Григорий Иванович вздрогнул: мимо окна быстро прошла Екатерина Александровна (он узнал ее по линии плеч, по гордой голове), оглянулась у поворота в аллею и побежала, – за спиной ее надулась белая шаль…
– Она в сад побежала, – обернувшись, быстро сказал доктор.
Князь вскочил и распахнул окно.
– Идем скорее, скорее! – прошептал он.
Они поспешно вышли.
2
Между канавой – границей сада – и длинными ометами стоял на выгоне деревянный амбар. Под навесом его были сложены сани и бороны. На двери, с квадратной дырой внизу – для пролаза кошек, висел большой замок.
За дверью были слышны вздохи и негромкий плач.
От канавы по выгону до амбара пробежала Екатерина Александровна, остановилась у двери, запыхавшись, опустилась на колени и, приблизив лицо к кошачьему лазу, окликнула:
– Саша, ты здесь? Ты плачешь?
Плач за дверью прекратился, и Катенька почувствовала на лице своем Сашино дыхание, даже различила ее глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Лютый мороз пополз по доктору Заботкину, затошнило даже, а губы раздвигались в дурацкую улыбку, – будь она проклята! Наконец Катя, с глазами, полными веселых слез, проговорила:
– Не сердитесь, милый доктор, ради бога объясните, что с вашими волосами? – И уже совсем громко и звонко засмеялась.
Тогда он, в отчаянии взглянув в зеркало, увидел перекошенное свое лицо, на голове пролысины, зубцы и сзади косицу…
– Это в темноте, – пробормотал он. – Я всегда имею привычку… – и, не выдержав, попятился и выскочил за дверь.
4
У дверей, в коридоре, ждал его Кондратий.
– Послушай! – с отчаянием крикнул ему Григорий Иванович. – Сбегай, вели лошадь подать, сию минуту уеду, я не могу.
– Не извольте фордыбачить, – ответил Кондратий строго. – Вы не у себя-с, пожалуйте за мной.
Григорий Иванович сказал «ага» и послушно последовал за Кондратием по коридору, под лестницу, в каморку, где и сел на сундук, покрытый кошмой.
– Меня не «послушай» зовут, а Кондратий Иванович, – после молчания сказал Кондратий, прислонясь к дверному косяку, – вот что. А вы что же – барышню уморить приехали, нарочно так остриглись, для невежества?
– Кондратий Иванович, – закричал доктор, – замолчите! Я сам все понимаю!
– Слушаться надо, а не мудрить, господин доктор. Лошадей все равно не дам. А насчет Катеньки, так я ее на руках вынянчил и мудрить над ней, пока жив, никому не позволю. Лечить ее надо не порошками, а добрым словом, – хворь у нее самая девичья. Поняли? Ну, ладно. А что вы ее дурацким видом своим насмешили – это хорошо. Я и сам – был молодой – шутки откалывал. Как расколыхается барин на доброе здоровье, так в дому сразу хозяйственно, и слуги дело свое исполняют. Дайте-ка я вам подчищу. Второй раз явиться в уродливом виде – невежество, а уж не смех.
Кондратий взял ножницы, и Григорий Иванович, угодливо подставив ему голову, спросил:
– Вы, Кондратий Иванович, разве барышню на руках выходили?
– Да-с, на руках, – ответил Кондратий и вдруг опустил ножницы, прислушиваясь: кто-то ходил по коридору, пробуя ручки дверей, потом не то закашлял, не то заплакал глухо.
– Будто чужой кто? – сказал Кондратий. – А? Шум затих, и старый слуга озабоченно вышел. Вскоре послышался его голос: «Нельзя, уходи, уходи», и другой – женский, торопливый и умоляющий. Но Григорию Ивановичу было все равно, он помылся, пригладился, почистил сюртучок и, подумав: «Конечно, я некрасив, даже мешковат, но есть известная молодость в лице и особенно выражение глаз», сдержанно вздохнул и вышел в сад, ожидая, когда позовут к больной.
В саду он завернул за угол дома, пошел по траве и сел на чугунную скамью, против окон, положив руку на зеленую лейку, стоящую около.
У ног, над травой, крутились пчелы, пахла медовая кашка, и запах этот, и теплое, совсем низкое солнце, залившее сквозь листву штукатуренную стену дома, и Катенькино окно с опущенной занавеской (по занавеске он и догадался, чье это окно) волновали, как музыка, и Григорий Иванович, жмурясь и подставляя затылок солнцу, чувствовал, что все в нем слабеет (да и зачем ему это свое?): он будто растворяется в свете, в тишине и все – небо, облака на небе, вода, деревья и луг – все в нем. Или он сам это расплывается, отдавая глаза – небу, душу – облакам, кровь – воде, руки – деревьям, тело – земле? Это было похоже на смерть, на сон или на любовь. «Пусть всю жизнь буду по дорогам таскаться, по вонючим избам, – подумал он. – Пусть я урод, не способен умереть за нее, – ну нет, умереть-то я очень способен, пусть только прикажет, – что мне нужно? Ничего! Только жить, чувствовать, вздыхать…»
На балконе в это время, между облупившихся кое-где до кирпича колонн, появился князь Алексей Петрович. Одет он был в черный сюртук и полосатые панталоны, правой рукой опирался на трость, а левой, держа перчатки, отмахивался испуганно от пчелы. Пчела улетела. Князь поспешно сошел в сад и, не замечая Заботкина, принялся в необыкновенном волнении, поднимаясь на цыпочки, смотреть на занавешенное окно.
– Не может этого быть! – проговорил он громко. – Это слишком! – взмахнул тростью, повернулся и, увидев Григория Ивановича, выпятил нижнюю губу.
«Это еще кто?» – подумал доктор, разглядывая князя.
Алексей Петрович спросил:
– Вы – доктор? Кто сейчас у Екатерины Александровны? Вы знаете что-нибудь?
– А что случилось? Разве несчастье?
– Нет, впрочем, я не знаю, – Алексей Петрович сел на скамью, коснулся руки Григория Ивановича и особенно мягко заговорил: – Перед священниками и докторами не скрываются, правда? Скажите, быть может есть средство, чтобы сердце не так болело, чтобы им владеть? – Бром, – ответил Григорий Иванович.
– Ну да, но я не про то. Когда узнику открывают тюрьму и он с порога видит солнце, тогда ему говорят: «А мы старый грешок вспомнили, – иди назад…» – «Но я исправился…» – «Нет, иди обратно». Доктор, муж Екатерины Александровны должен быть чист и свободен, правда?
– Вы женитесь? – спросил Григорий Иванович, всматриваясь в слишком красные губы князя и беспокойные его глаза. «Руки белые какие», – подумал Григорий Иванович, и ему стало вдруг необычайно грустно.
Князь продолжал:
– Я не враг себе, пусть и она поверит, что не враг. Я мучаюсь больше ее. Не для радости же в Колывань ездил… Впрочем, вы ничего не знаете… Я приехал просить ее руки, вот… Доктор, если выйдет несчастье – вы поможете? Сейчас за окном, я знаю, на меня донос.
Он перевел дух, вздохнул, поглядел доктору в глаза и улыбнулся жалобно.
– Екатерина Александровна достойна, чтобы из-за нее страдали, – проговорил, сам не зная для чего, Григорий Иванович и, смутившись, стал нагибать лейку, пока из дудочки не потекла вода.
В это время за Катиным окном раздался вопль и его покрыл густой бас, кто-то кинулся к раскрытому окошку, занавеска заколебалась, и простоволосая женская голова опрокинулась изнутри на подоконник. Закинулись голые руки, стараясь отодрать от горла чьи-то короткие волосатые пальцы.
Затем раздался другой отчаянный женский крик, от которого Заботкин похолодел, а князь, страшно бледный, вскочил со скамейки, мучительно повторяя: «Не трогай ее, не трогай, не трогай…» Волосатые пальцы отпустили шею, голова женщины соскользнула с подоконника. Григорий Иванович хотел встать, но на колени его, хватаясь слабеющими пальцами, склонился князь, – голова его моталась.
– Это ничего, прислонитесь, вот так, сейчас пройдет, – бормотал Григорий Иванович, смачивая лоб князю водой из лейки.
ВОДОВОРОТ
1
Григорий Иванович, поддерживая князя, повел его через балкон в зал, ища – где бы спокойнее уложить. Из зала правая боковая дверь вела в библиотеку. «Туда», – сказал князь, пожимая его руку. В это время изнутри дома послышались голоса, вскрики и топот ног.
И едва князь и Заботкин подошли «библиотеке, как дверь в зал из коридора распахнулась, и в сумерках было видно, как конюх и кучер вели под руки Сашу. На ней черный сарафан был порван, волосы растрепаны, заплаканное лицо с поднятыми бровями запрокинуто. Саша тихо и отчаянно повторяла:
– Что вы, что вы…
Сзади подталкивал ее Кондратий. Белков, стуча кулаком по двери, чертыхался и кричал:
– В амбар ее, мерзавку, на замок!.. – Князя и Заботкина он не заметил, – они успели войти в библиотеку.
Сашу вывели. Волков звякнул балконной дверью и, ругаясь, ушел во внутренние покои.
Долго на диване у книжного шкафа молчали Григорий Иванович и князь, – у доктора тряслись коленки, князь не двигался, прислонясь затылком к спинке, закрыл глаза.
– За что они ее? – наконец спросил доктор шепотом и посмотрел на князя, – лицо его, едва различимое в тени сумерек, было очень красиво. «Вот как нужно любить, – подумал Григорий Иванович, – изящно и сильно, падать в обморок, переживать необыкновенные страсти! Он настоящий муж для Екатерины Александровны. О таких в книгах пишут». Доктор осторожно потянулся и погладил князя по руке. Алексей Петрович сейчас же спросил негромко:
– Доктор, вы побудете со мной? Григорий Иванович кивнул головой.
– Ее увели? – продолжал князь. – Это ужасно. Не так-то просто жить, милый доктор. Бедная Саша!
Алексей Петрович выпрямился вдруг, словно сбросил маску.
– Я знаю, что благородно и что честно, – сказал он, – а поступаю неблагородно и нечестно, и чем сквернее, тем слаще мне… Так можно с ума сойти. А что может быть слаще, как смотреть на себя сбоку: сидит в коляске негодяй, в серой шляпе, в перчатках, и никто его не бьет по глазам, и все уважают, и сам он себе нравится. Дух захватит, когда это до глубины поймешь. И разве не странно – я возвращаюсь ночью отсюда, от Екатерины Александровны, гляжу на небо с луной (непременно с луной) и смеюсь от счастья потихоньку, чтобы не слышал кучер. И сейчас же, глядя сбоку, вижу, что было бы чудовищно сделать мерзость. А ладонь моя еще пахнет ее духами. И когда совсем захватит дух, я останавливаю лошадей у Сашиного двора, захожу, беру за руку, прислоняю голову к ее груди и притворяюсь: «Саша милая, утешь», – и она утешает, как может. А после утешения я рассказываю, зачем, приехал, – это еще высшая гадость: я опять лгу, а у ней сердце разрывается… И так накручивается все сильнее, а сейчас вот – лопнула пружина.
– Послушайте, ведь это чудовищно, вы с ума сошли, – отодвигаясь, прошептал Григорий Иванович. Он еще не совсем понял, только почувствовал, что князь, путаясь и скользя, как уж, обнажается. Григорию Ивановичу стало гадко и смутно. Он принялся теребить бородку, встал и заходил.
– Да, это чудовищно, – продолжал князь, и голос его был ровный, словно он разглядывал себя. – Но еще хуже, что и вам сейчас налгал… Очень трудно сказать настоящую правду; крутишься около нее, вот-вот скажешь, – смотришь, а уж правды не видно – удрал от нее по кривой дороге. Все равно как дневник писать… Вы пробовали? Не пытайтесь. Я перед вами сейчас себя выставил носителем чуть ли не великих тягот… Какой я там носитель! Просто человек с изъяном, с трещинкой, – вот как эта нога: пуля вот сюда вошла; кажется, совсем ногу могу выпрямить, а она пошаливает, – видели, опять в сторону увильнула… Только – чтобы свою главную сущность не обнаружить… Да, да. Нужно слишком, что ли, напиться, чтобы обнаружить… Милый доктор, поверьте, я больше жизни люблю Екатерину Александровну, и если она откажет теперь, погибну, Это правда… Я узнал это вчера: вчера было последнее испытание, его я не выдержал; хотя никакого испытания, конечно, не было, простое распутство, – ночью прискакал сюда, омылся красотой Екатерины Александровны и лунным светом и тем, что раскрылся… Милая девушка, я на нее взвалил все, что мне плечи натерло. А наутро послал к Саше кучера и велел сказать: «О барине, мол, не смей думать, барин женится…» Саша не выдержала – пешком сюда прибежала… Я знал, что она донесет.
– Все вы лжете! – вдруг воскликнул Григорий Иванович, хотел что-то прибавить, но заикнулся и снова принялся бегать, трепля бородку.
– Доктор, – едва слышно, просительно молвил князь, – подите к Екатерине Александровне, расскажите ей все, – она поймет…
– Не пойду и не расскажу! – крикнул Григорий Иванович. – Объясняйте сами. Я ничего не понимаю, а сумасшедших терпеть не могу.
Он прислонился горячим лбом к стеклу. Было совсем темно, и за деревьями, еще не светя, поднималась неправильным кругом оранжевая луна, словно зеркало, отразившее в себе печальный мир.
«Ну что я ей скажу? – подумал Григорий Иванович. – Что он эгоист и сумасшедший? Но ведь он любит ее? Не знаю… не понимаю такой любви. Я бы глядел на нее и плакал, даже не говорил бы ничего… Разве облаку окажешь, как любишь».
Пока Григорий Иванович раздумывал, луна просветлела, тронула холодным светом росу на листах, погнала длинные тени. Над травой закурился легкий туман. Сквозь окно библиотеки лунный свет залил половину лица Алексея Петровича, руку его, зацепленную большим пальцем за жилет. На книжном шкафу заблестели медные уголки.
Вдруг Григорий Иванович вздрогнул: мимо окна быстро прошла Екатерина Александровна (он узнал ее по линии плеч, по гордой голове), оглянулась у поворота в аллею и побежала, – за спиной ее надулась белая шаль…
– Она в сад побежала, – обернувшись, быстро сказал доктор.
Князь вскочил и распахнул окно.
– Идем скорее, скорее! – прошептал он.
Они поспешно вышли.
2
Между канавой – границей сада – и длинными ометами стоял на выгоне деревянный амбар. Под навесом его были сложены сани и бороны. На двери, с квадратной дырой внизу – для пролаза кошек, висел большой замок.
За дверью были слышны вздохи и негромкий плач.
От канавы по выгону до амбара пробежала Екатерина Александровна, остановилась у двери, запыхавшись, опустилась на колени и, приблизив лицо к кошачьему лазу, окликнула:
– Саша, ты здесь? Ты плачешь?
Плач за дверью прекратился, и Катенька почувствовала на лице своем Сашино дыхание, даже различила ее глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104