.. Я проиграл все.
Игроки, убедившись, что денег у меня больше нет, предложили мне
сыграть на куртку, разделенную на несколько ставок. Однако перспектива
остаться без куртки в преддверии осенних холодов удержала меня от
дальнейших попыток. В состоянии полного отчаяния я вышел из харчевни.
Солнце клонилось к закату. Вскоре неосвещаемые улицы погрузятся во
мрак, и на них можно будет встретить разве что припозднившихся гуляк да
грабителей... Грабители. Да, пожалуй, это единственное, что мне
оставалось. Никаким ремеслом я не владел, а мысль наняться в услужение к
какому-нибудь мелкому дворянину - а только такой и может взять человека с
улицы - вызывала у меня отвращение. Чистить ему сапоги и получать удары
палкой, когда у него будет плохое настроение? Ну уж нет, лучше сделаться
вором. Поскольку у меня не было ни оружия, отобранного разбойниками, ни
денег для его приобретения, наиболее доступной оказывалась карьера
карманника. Я знал по книгам, что это малопочтенное и малодоходное ремесло
требует высокой квалификации, однако понадеялся на удачу.
К тому времени, как я добрался до городского рынка, там осталось
совсем мало продавцов и покупателей. Естественно, большая часть покупок
делается с утра. Понимая, что карманнику легче всего работать в толпе, я
не стал рисковать. Что же предпринять дальше? Будь у меня деньги, я мог бы
напоить, а потом обчистить какого-нибудь простака. Но разве мало простаков
напивается за свой собственный счет? Я отыскал улочку, на которой
находились целых три кабака, и принялся неспешно фланировать по ней,
иногда прячась в переулках, в ожидании подходящей добычи. Целый час прошел
впустую: посетители или вываливались на улицу целыми компаниями, или
выглядели достаточно трезвыми и сильными, чтобы дать отпор.
Наконец я заприметил подходящую жертву. Добродушного вида толстяк,
хорошо одетый - вероятно, из цеховых старшин или чиновников магистратуры,
вышел из дверей питейного заведения, слегка пошатываясь и что-то бурча под
нос. Я мигом оказался рядом.
- Позвольте проводить вас, ваша милость. Улицы нынче небезопасны.
Тот сфокусировал на мне подозрительный взгляд, но, увидев, что я одет
довольно прилично для горожанина, успокоился.
- Знаешь, где я живу? - осведомился он.
- Не имею чести, ваша милость.
- Улица святого Валлена, второй каменный дом, - мне это, естественно,
ничего не говорило, но он уже навалился на мое плечо. Я двинулся вперед и,
как видно, пока угадывал направление. Толстяк, давя мне на плечи своей
ручищей и дыша перегаром, пытался напевать какую-то песенку. Я принялся
осторожно ощупывать его пояс, стараясь отвязать кошелек. В этот момент мы
проходили мимо какого-то переулка, куда, как выяснилось, мне следовало
свернуть.
- Эй, куда ты меня ведешь? - возмутился толстяк, когда мы прошли
мимо. Его доверие по мне резко улетучилось, и рука его проворно
переместилась вниз, на то место, где только что был кошелек. Я оттолкнул
его и бросился бежать.
- Держи вора! - заорал толстяк зычным басом, вполне соответствовавшим
его комплекции. Я слышал за спиной его тяжелые шаги, но, разумеется, он не
мог соревноваться со мной в скорости. Несколько раз завернуть за угол - и
я затеряюсь в лабиринте узких кривых улочек. Я нырнул в полутемный
переулок... и с разбегу налетел на патруль городской стражи.
Надо отдать им должное - они моментально оценили обстановку и
схватили меня. Один из них, обшарив мои карманы, извлек наружу только что
добытый тугой кошелек. Через минуту, пыхтя и обливаясь потом, появился
толстяк. Он выразил живейшую радость по поводу моей поимки, а также
надежду, что по столь пустячному делу ему не придется давать показания в
суде.
- Не беспокойтесь, господин Таммельд, - заверил его начальник
патруля, возвращая ему кошелек. Таммельд немедленно отсчитал каждому
патрульному по монете, дабы они выпили за его здоровье. После этого мне
связали руки и велели идти вперед.
Поначалу мною владела только досада, что я так глупо попался, но
затем ее вытеснил страх. Если по грундоргским законам вора сажают в
тюрьму, это не так уж плохо: тюрьма - это все-таки пусть и плохая, но еда
и крыша над головой. Но наказание может быть и хуже. Что, если за подобные
преступления здесь секут кнутом, а потом отпускают? Мало кому понравится
быть публично высеченным, но мысль о том, что подобное могут проделать со
мной, дворянином, показалась особенно отвратительной. (Я с удивлением
отметил, что начинаю заражаться предрассудками этой эпохи.) Кроме того, в
средние века популярны всякие членовредительские наказания: клеймение,
отрубание конечностей... наконец, может существовать закон, предписывающий
вешать даже за мелкое воровство.
Словом, к тому моменту, как меня привели к судье, я уже не знал, куда
деваться от страха. Судья и секретарь уже собирались уходить и посмотрели
на меня с досадой.
- Завтра, - сказал судья.
- Да дело-то на две минуты, ваша честь, - ответил начальник патруля.
- Он украл кошелек на улице.
Судья поморщился и вновь надел мантию. Секретарь раскрыл книгу и
обмакнул перо в чернила.
- Имя? - спросил судья.
- Риллен Эрлинд, - честно ответил я. Здесь, в Грундорге, это не могло
мне повредить.
- Ты сознаешься в краже кошелька...
- ...у господина Таммельда, - подсказал стражник.
- Да, ваша честь, - ответил я, от души надеясь, что моя сговорчивость
не введет их в искушение навесить на меня еще несколько нераскрытых дел.
Нет сомнения, что местное правосудие располагает всеми средствами, чтобы
заставить обвиняемого признаться в чем угодно. Но, очевидно, здесь не
существовало понятия "процент раскрываемости" или же судье просто хотелось
поскорее от меня отделаться.
- Год тюрьмы, - постановил он, стукнув молотков по столу, и принялся
снимать мантию.
Из зала суда меня отвели в расположенную рядом тюрьму, одно из самых
внушительных зданий города. Стражник передал начальнику тюрьмы бумагу, тот
переписал данные в регистрационную книгу и вызвал надзирателей. Мне велели
снять с себя все и выдали взамен какое-то грязное вонючее рубище; к нему и
прикасаться-то было противно, не то что надевать, но выбора не было. После
этого меня отвели в камеру - крохотную одиночку на четвертом этаже,
единственное убранство которой составляли охапка слежавшейся соломы на
полу и ведро для нечистот. Следом вошел кузнец с инструментами, и в скором
времени я был уже прикован за правую лодыжку тяжелой цепью к вмурованному
в стену кольцу. Тюремщики вышли, дверь со скрипом захлопнулась, лязгнул
засов.

35
Вот так я, бывший советник герцога Раттельберского и корринвальдский
дворянин, оказался в тюрьме за мелкое воровство. Поначалу срок показался
мне не слишком большим, но вскоре я убедился в своей неправоте. Условия
содержания в средневековой тюрьме ужасны даже и без пыток; точнее говоря,
они сами являются пыткой. Во-первых, голод. Два раза в день мне давали
хлеб и воду, иногда немного бобов - достаточно, чтобы не умереть от
истощения, однако о том, что такое сытость, я просто забыл. К тому же
жуткая антисанитария. Средневековье и гигиена - вообще несовместимые
понятия, здесь даже самые знатные особы моются только несколько раз в год,
по большим религиозным праздникам. Король может беседовать с подданными,
сидя отнюдь не на троне, а на стульчаке; более того, герцог рассказывал
мне, что во время многочасовых дворцовых церемоний придворные без особого
смущения справляют нужду за ближайшей портьерой, так что периодически двор
вынужден переезжать из одного дворца в другой, дабы их можно было отмыть.
И хотя за время своего пребывания в этой эпохе я изрядно растерял
цивилизованные привычки, притерпевшись к паразитам, кусающим здесь и
королей, и рыцарей, и благородных дам, и церковных иерархов - словом,
всех; хотя притерпелся я также и к запахам, исходящим от человеческих тел,
наполняющим любое жилое помещение - однако тюрьма нанесла новый удар по
остаткам моей брезгливости. За все время заключения у меня не было
возможности не то что вымыться, но даже просто умыться. В камеру часто
наведывались мыши и крысы, и со временем я перестал вздрагивать, когда
что-нибудь подобное пробегало по моей ноге. Вообще цивилизованный лоск
утрачивается очень быстро, подтверждением чему служит нынешнее состояние
человечества.
По мере того, как осень вступала в свои права и постепенно переходила
в зиму, прибавилось и новое бедствие - холод. Не раз я проклинал крохотное
окошко моей камеры, в котором, естественно, не было никакого стекла -
только решетка; мне казалось, что лучше уж сидеть в полной темноте, чем
выносить задувавший в окно холодный ветер, ронявший снежинки на грязный
пол. Единственным способом согреться были физические упражнения; впервые
за всю свою жизнь я к ним пристрастился. Однако тюремная диета не
располагает к большим физическим нагрузкам, поэтому большую часть времени
я проводил сидя или лежа на своей соломе, сжавшись в комок и обхватив
руками окоченевшие босые ступни. Удивительно, что, несмотря на холод и
отсутствие витаминов, я отделывался одной лишь постоянной простудой.
Все-таки человек обладает большими ресурсами приспособляемости;
собственно, это спасло мне жизнь - в этой тюрьме, в условиях полного
отсутствия медицинской помощи, меня гарантировано прикончила бы не только
пневмония или бронхит, но даже какая-нибудь ангина. Впрочем, помогало мне
и то, что зима выдалась довольно теплой, насколько подобное слово вообще
применимо к этому времени года. Короткие заморозки сменялись оттепелями с
дождем и мокрым снегом, и, будь у меня возможность выглянуть в окно, я,
вероятно, постоянно наблюдал бы на улицах жуткую слякоть. Но такой
возможности у меня не было: маленькое окошко располагалось более чем в
двух метрах от пола, а подойти к нему и подпрыгнуть я не мог - не пускала
цепь.
Однако физические мучения были не единственными. Я по-прежнему
считаю, что одиночное заключение лучше пытки постоянным пребыванием в
обществе, но лишь тогда, когда узнику есть чем себя занять. Однако когда
нет возможности ни читать, ни писать, ни даже играть с самим собой в
карты, а цепь позволяет сделать не более двух шагов в любую сторону, скука
превращается в кошмар, который, кстати, не затмевает физические страдания,
а лишь усиливает их. Время словно останавливается; пытаешься все время
спать, но постоянно просыпаешься от холода. Иногда надзиратель, которому
тоже скучно на дежурстве, остановится у двери какой-нибудь камеры
поболтать с заключенным, но, увы, эта возможность скоротать время
представлялась редко, да и к тому же я не знал, о чем говорить.
Надзиратели не большие охотники рассказывать - в их жизни редко случается
что-нибудь стоящее упоминания; я же, в свою очередь, быстро исчерпал запас
скабрезных анекдотов, которые помнил еще с Проклятого Века, и не нашел
другой безопасной темы. По мере того, как голод затуманивал сознание, я
все больше опасался ляпнуть что-нибудь лишнее. Некоторое время я
развлекался тем, что выкладывал на полу фигуры из соломинок; затем и это
наскучило мне до отвращения. Я поймал себя на том, что разговариваю с
крысами. "Через некоторое время ты начинаешь говорить с ящерицами, а скоро
они начинают тебе отвечать..." - припомнилась мне фраза из какой-то книги
моей эпохи. Да, конечно, все это не могло не действовать на психику.
Постепенно я погружался в какую-то апатию, теряя чувство времени и
ощущение реальности происходящего. Говорят, немало узников выходят из
такой тюрьмы и через десять, и через двадцать лет, умудряясь сохранить при
этом рассудок. Что ж, для этого, вероятно, надо родиться в средневековье,
с его неспешным темпом жизни и минимальными потоками (точнее, ручейками)
информации. Мозг цивилизованного человека к этому просто не приспособлен.
Если бы не овладевавшее мной затуманенное состояние, я бы наверняка
заметил, что в середине весны колокольный звон за окном стал звучать все
чаще, а многие тюремщики, прежде заступавшие на дежурство регулярно,
больше не показываются. Наконец однажды дверь моей камеры открылась в
неурочное время, и вошел незнакомый надзиратель и кузнец с инструментами.
- Славь нашего милостивого короля, - хмуро сказал надзиратель.
- Да здравствует король, - поспешно сказал я. - А что случилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37