Напротив, эктотехника, будучи
кунктаторским методом, обеспечивает непрерывность существования очевидным
образом. То, что никто не в силах вынести последствий столь замечательного
свершения, дело совсем другое - и техническое совершенство помочь тут не в
силах. Отвержение этого бессмертия не у всех происходит одинаково, но
основные симптомы схожи: отвращение к собственному телу, зияющая духовная
пустота, страх и отчаяние, перерастающее в манию самоубийства. Следует
добавить еще, что общество не облегчало жизнь эктофицируемым, проявляя в
отношениях с ними особого рода презрение, смешанное с завистью. О том,
почему один только Аникс, бывший императорский философ, не отказался от
такого существования, я услышал множество противоречащих друг другу
версий. Он сам будто бы однажды назвал себя вечным свидетелем преходящего
мира, но это, похоже, лишь одна из наполовину легендарных историй,
связанных с его именем. Он оставил научные занятия больше ста лет назад. И
никого не принимает; ни одного из его учеников уже нет в живых. Говорят,
надо самому стать эктоком, чтобы почувствовать вкус и бремя такого
существования. Люзанские историки всеми силами стараются обойти
эктотехническую стадию развития своей цивилизации. Кажется, это для них
эпизод столь же тягостный и замалчиваемый по тем же соображениям, что и
гибель Кливии. Как если бы и здесь, и там случилось нечто во всех
отношениях постыдное, чего нельзя уже ни исправить, ни вычеркнуть из
памяти.
Аникс живет в небольшом одноэтажном загородном доме, с садом,
заросшим бурьяном и полевыми цветами. Он сам пожелал встречи со мною, и
это было, как меня уверяли, редким отличием. В молодые годы, то есть еще в
эпоху Империи, он опубликовал главный свой труд, возникший под влиянием
Учения о Трех Мирах, этого фундамента энцианской мысли. В его трактовке
Учение подверглось редукции. Аникс пришел к выводу, что возможны лишь два
рода миров. Мир либо лоялен к своим обитателям, либо нелоялен. Лояльный
мир - это мир, в котором нет непостижимых свойств и недоступных мест. Это
мир без неразрешимых загадок и вечных тайн, мир абсолютно прозрачный для
познающего разума. А нелояльный мир познать до конца нельзя. Он непостижим
и неисчерпаем. Именно таков наш мир. Аникс сравнил его в своем главном
труде с колодцем, размеры которого ограничены и конечны, но из которого
воду можно черпать без конца. Вселенная как раз такова: конечна и
неисчерпаема. Через двести лет, уже в качестве эктока, он ввел в свое
учение небольшую, на первый взгляд, поправку. Он сохранил прежнюю
классификацию миров, однако признал, что лишь мир, который он раньше
называл нелояльным, можно счесть благосклонным, ибо он представляет собой
вечный вызов разуму, а разум больше ценит путь, чем конец пути, познание -
больше, чем окончательную формулу, и окончательная победа для него
означала бы окончательное поражение. Что делал бы разум, который познал бы
"все"? Поэтому Аникс и поменял знаки лояльности и нелояльности в своей
типологии миров. Вот что мне было известно, когда я переступил порог его
дома. Кикерикс, который привез меня туда, не пожелал сопровождать меня
дальше. Возможно, Аникс хотел встретиться со мной с глазу на глаз, не
знаю. Я об этом не спрашивал. Он сидел на деревянной веранде, в лучах
солнца, необычайно яркого для северных районов Люзании, и смотрел, как я
иду к нему между высокими рядами кустарника, покрытого пухом уже
отцветающих цветов. Он сидел за низким деревянным столом, на этом странном
для моих глаз стуле, устроенном так, чтобы можно было подогнуть под себя
ноги по-энциански, и был похож скорее на громадную головастую жабу, чем на
лысую птицу. Его лицо, твердое, выпуклое, огромное, с широко
расставленными глазами и ноздрями, было цвета красного дерева с
матово-синим отливом. За тонкой тканью белой бурки, или, пожалуй,
монашеской рясы, угадывался мощный скелет; свои большие темные руки он
положил на крышку стола и смотрел на меня неподвижно, не мигая глазами,
желтыми, как у злого кота. Увидев его, я сразу поверил, что ему почти
четыреста лет. Хотя я не заметил у него ни единой морщины, а голос его
звучал сильно, было в нем что-то ужасающе старое. Не усталость, а скорее
терпение, которое, наверное, встречается лишь у камней. Или, может быть,
безразличие. Словом он все уже видел и ничто не могло ни удивить его, ни
заинтересовать.
- Здравствуй, - сказал он, когда я ступил на скрипучие деревянные
ступеньки веранды. - Ты прибываешь с Земли. Я слышал о ней давно. Ты
человек и зовешься Ийоном. Так я буду тебя называть, а ты зови меня
Аниксом. Садись. У меня есть табурет для людей...
И в самом деле, табурет, на который он мне показал, был земного
образца. Я сел, не зная, что говорить. Меня уверили, что он умер, но,
возможно, это всего лишь вопрос терминологии?
- Вы похожи на нас, - сказал он. - Вы идете тем же путем, что и мы,
и, должно быть, придете туда же.
Он смотрел в сад. Солнце светило ему прямо в большие желтые зрачки,
но казалось, не слепило его. Сквозь белеющий пух головы просвечивала
смуглая до синевы кожа.
- Сначала я отвечу на вопрос, который ты хочешь задать мне. Почему
никто не решается на эктофикацию? Вот ответ. Потому что смертным
бессмертие ни к чему. Очищенное от всяких опасностей существование теряет
всякую ценность. Обычно это зовется смертною скукой. На этот раз здравый
рассудок попал в самую точку.
- А ты? - спросил я тихо.
- Я не скучаю, - ответил он, по-прежнему глядя в сад мимо моего лица.
- О чем ты еще хочешь меня спросить?
- О Черной Кливии. Ты должен ее помнить.
- Помню.
- Чем был Ка-Ундрий?
Он повернул ко мне свою большую голову на сгорбленных плечах.
- Значит, и ты доискиваешься в нем тайны? Должен тебя разочаровать.
На любой обитаемой планете возникает множество культур, и побеждает та,
что первой овладеет материальной мощью и универсальной идеей. Одной лишь
мощи или одной лишь идеи недостаточно. Они должны явиться вместе, как два
обличья одного и того же. В этом отношении Земля не разнится от Энции.
Победившая идея своим успехом обязана не завоеваниям, а благу, которое она
будто бы с собою несет. Ее обещания могут исполниться, а могут и не
исполниться, но даже исполненные обещания не соответствуют пробужденным
надеждам. Дело в том, что история не может остановиться ни в золотом веке,
ни в черном, а триумфирующая идея, устремленная в этот мир или мир иной,
не туда ведет, куда указывает. По видимости курдляндская и люзанская
идеологии диаметрально противоположны, но их суть одинакова. Речь идет о
том, чтобы наслаждаться благами общественного строя без сопутствующих ему
бед. И здесь, и там свободу стремятся примирить с несвободой не путем
внутренней работы духа, но при помощи внешней силы. При таком взгляде на
вещи ты увидишь, что между нами и ними не существенной разницы. Политоход
- это решение дилеммы, отличное от шустросферы по методу, но не по цели.
Наши тюрьмы комфортнее курдляндских и не так заметны, и все же мы такие же
узники, как и они. И здесь, и там ограничения навязаны извне. Такой подход
ко всем явлениям бытия свойственен нам с древнейших времен. Я называю его
эктотропическим. Вы на Земле зовете его инструментальным. С точки зрения
предшествующих поколений, каждая следующая стадия цивилизации - либо
кошмар, либо, для оптимистов, рай. А увиденная со стороны, например твоими
глазами на Энции, она кажется просто безумием, на удивление ожесточенным в
своем стремлении осуществиться до конца. Верно?
Он выдержал паузу, но я молчал, и он заговорил снова.
- Отдельные стадии технологии - как плавучие льдины, а общество
планеты продвигается вперед, перескакивая с одной из них на другую.
Насколько велик будет разрыв между соседними льдинами, а значит, удастся
ли следующий прыжок или он закончится в полынье, зависит от космической
лотереи - той, что лепит планеты. Катастрофа всегда присутствует в сфере
возможного. Но если судьба позволяет нам перескакивать все дальше и
дальше, со льдины на льдину, это не значит, будто в конце концов мы выйдем
на твердую землю. Ты, возможно, не знаешь, что этикосфера была для нас
скорее соломинкой утопающего, чем миражом совершенства. Благоденствие
оглупляет и порождает насилие, вытекающее из отчаяния, на смену убожеству
нищеты приходит убожество разнузданности. У нас не было иного пути.
Когда-нибудь и вы убедитесь в этом, если льдины у вас под ногами не
разойдутся до времени. Разумеется, это не значит, что вы войдете в
этикосферу: альтернативных эктотропических решений немало, но отличаются
они друг от друга не больше, чем люзанское от курдляндского. Совершенно
открытое общество в конце концов должно превратиться в бесформенное
месиво: совершенно закрытое - тоже, и нет между ними положения устойчивого
равновесия. Поэтому не приходится удивляться, что вечность мы тоже взяли
штурмом извне. Ты спрашивал о Ка-Ундрии. Никто не знает, чем он был для
кливийцев. Как жабры у рыбы нельзя объяснить вне воды, так и понятие
нельзя объяснить вне культуры, которая его породила. Полагаю, что
Ка-Ундрий был еще одной формой сочетания свободы с неволей. Не знаю точно,
какой, но не думаю, чтобы детали решения имеют значение, поскольку
совершенно хороших решений нет. Кливийцы вовсе не так уж сильно отличались
от остальных энциан. Если ты понял - или не понял, - спрашивай дальше.
- Как вы убили их? - спросил я. - Правда ли, что почти никто не знал
о войне? Ваши источники говорят об этом по-разному...
- Наши источники лгут, - ответил великий старик. Он все еще
неподвижно смотрел на освещенный солнцем сад. - Но лгут не там, где ты
видишь ложь. Историки все еще ведут спор о том, нанесли ли мы им
превентивный удар или же это была контратака. Были ли основные боевые
средства, пущенные в ход, биологическими или нет. Как будто это имело
какую-то важность. Важно то, что эктофикация возникла как средство
уничтожения. Лишь потом у экспертов спала с глаз пелена, и они обнаружили,
что умерщвление способно продлить жизнь. Вовсе не этого они хотели, а
шустры первого поколения были орудием эктоцида.
- Значит, шустры возникли как оружие?
- Да. Они убивали постепенно, незаметно и необратимо. Однажды
начавшийся процесс эктофикации нельзя ни обратить вспять, ни прервать.
Шустры, рассеянные над Кливией, убили ее за каких-нибудь несколько лет.
- А ледник? Правда ли, что...
- Оледенение Севера наступило позже. Я не вникал в подробности
военной истории и не знаю, как дошло до оледенения всего континента. Не
думаю, что это была чистая случайность. Если ты хочешь узнать больше и
если тебе недостаточно того, что я сказал, отправляйся к кающимся. Знаешь,
кто они?
- Да. Орден, предающийся воспоминаниям о судьбе Кливии.
- Не совсем так. Все это сложнее. Но ты иди к ним. Это не такой уж
плохой совет, хотя узнаешь ты не то, что хочешь узнать.
- Ты думаешь, мне удастся?
- Полагаю, никто тебе в этом не помешает. Во всяком случае,
попробовать можно. Больше ты ни о чем не хочешь спросить?
- Я хочу знать, почему ты пожелал встречи со мной, если сам ни о чем
не спрашиваешь?
- Я хотел видеть человека, - сказал Аникс.
УЧЕНИЕ О ТРЕХ МИРАХ
Личность старого мудреца произвела на меня большее впечатление, чем
его слова. Аникс воплощал в себе то, что Шекспиру только казалось: он был
жив и мертв одновременно. Он не был всего лишь суррогатом умершего,
имитацией, но реальным продолжением существа, жившего триста лет назад.
Однако я не мог поверить в то, что он говорил о фиаско эктотехники. Я был
уверен, что множество людей решилось бы на подобное превращение, чтобы
достичь бессмертия, отчего же здесь должно быть по-другому? Я промолчал об
этих своих сомнениях, охваченный внезапным предчувствием, что не
старик-философ ответит на мой вопрос, а облако шустров, принявших его
облик. Правда, я убеждал себя, что думаю как дикарь, отыскивающий в
радиоприемнике говорящих гномов, но непреоборимая сила замкнула мои уста.
В самом ли деле постепенность автоморфозы обеспечивает непрерывность
существования личности? Как убедиться в этом? Решение этого вопроса
показалось мне более важным, чем экспедиция к кающимся, и я отложил ее.
Между тем меня пригласили на встречу со студентами и преподавателями
Института Шустретики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
кунктаторским методом, обеспечивает непрерывность существования очевидным
образом. То, что никто не в силах вынести последствий столь замечательного
свершения, дело совсем другое - и техническое совершенство помочь тут не в
силах. Отвержение этого бессмертия не у всех происходит одинаково, но
основные симптомы схожи: отвращение к собственному телу, зияющая духовная
пустота, страх и отчаяние, перерастающее в манию самоубийства. Следует
добавить еще, что общество не облегчало жизнь эктофицируемым, проявляя в
отношениях с ними особого рода презрение, смешанное с завистью. О том,
почему один только Аникс, бывший императорский философ, не отказался от
такого существования, я услышал множество противоречащих друг другу
версий. Он сам будто бы однажды назвал себя вечным свидетелем преходящего
мира, но это, похоже, лишь одна из наполовину легендарных историй,
связанных с его именем. Он оставил научные занятия больше ста лет назад. И
никого не принимает; ни одного из его учеников уже нет в живых. Говорят,
надо самому стать эктоком, чтобы почувствовать вкус и бремя такого
существования. Люзанские историки всеми силами стараются обойти
эктотехническую стадию развития своей цивилизации. Кажется, это для них
эпизод столь же тягостный и замалчиваемый по тем же соображениям, что и
гибель Кливии. Как если бы и здесь, и там случилось нечто во всех
отношениях постыдное, чего нельзя уже ни исправить, ни вычеркнуть из
памяти.
Аникс живет в небольшом одноэтажном загородном доме, с садом,
заросшим бурьяном и полевыми цветами. Он сам пожелал встречи со мною, и
это было, как меня уверяли, редким отличием. В молодые годы, то есть еще в
эпоху Империи, он опубликовал главный свой труд, возникший под влиянием
Учения о Трех Мирах, этого фундамента энцианской мысли. В его трактовке
Учение подверглось редукции. Аникс пришел к выводу, что возможны лишь два
рода миров. Мир либо лоялен к своим обитателям, либо нелоялен. Лояльный
мир - это мир, в котором нет непостижимых свойств и недоступных мест. Это
мир без неразрешимых загадок и вечных тайн, мир абсолютно прозрачный для
познающего разума. А нелояльный мир познать до конца нельзя. Он непостижим
и неисчерпаем. Именно таков наш мир. Аникс сравнил его в своем главном
труде с колодцем, размеры которого ограничены и конечны, но из которого
воду можно черпать без конца. Вселенная как раз такова: конечна и
неисчерпаема. Через двести лет, уже в качестве эктока, он ввел в свое
учение небольшую, на первый взгляд, поправку. Он сохранил прежнюю
классификацию миров, однако признал, что лишь мир, который он раньше
называл нелояльным, можно счесть благосклонным, ибо он представляет собой
вечный вызов разуму, а разум больше ценит путь, чем конец пути, познание -
больше, чем окончательную формулу, и окончательная победа для него
означала бы окончательное поражение. Что делал бы разум, который познал бы
"все"? Поэтому Аникс и поменял знаки лояльности и нелояльности в своей
типологии миров. Вот что мне было известно, когда я переступил порог его
дома. Кикерикс, который привез меня туда, не пожелал сопровождать меня
дальше. Возможно, Аникс хотел встретиться со мной с глазу на глаз, не
знаю. Я об этом не спрашивал. Он сидел на деревянной веранде, в лучах
солнца, необычайно яркого для северных районов Люзании, и смотрел, как я
иду к нему между высокими рядами кустарника, покрытого пухом уже
отцветающих цветов. Он сидел за низким деревянным столом, на этом странном
для моих глаз стуле, устроенном так, чтобы можно было подогнуть под себя
ноги по-энциански, и был похож скорее на громадную головастую жабу, чем на
лысую птицу. Его лицо, твердое, выпуклое, огромное, с широко
расставленными глазами и ноздрями, было цвета красного дерева с
матово-синим отливом. За тонкой тканью белой бурки, или, пожалуй,
монашеской рясы, угадывался мощный скелет; свои большие темные руки он
положил на крышку стола и смотрел на меня неподвижно, не мигая глазами,
желтыми, как у злого кота. Увидев его, я сразу поверил, что ему почти
четыреста лет. Хотя я не заметил у него ни единой морщины, а голос его
звучал сильно, было в нем что-то ужасающе старое. Не усталость, а скорее
терпение, которое, наверное, встречается лишь у камней. Или, может быть,
безразличие. Словом он все уже видел и ничто не могло ни удивить его, ни
заинтересовать.
- Здравствуй, - сказал он, когда я ступил на скрипучие деревянные
ступеньки веранды. - Ты прибываешь с Земли. Я слышал о ней давно. Ты
человек и зовешься Ийоном. Так я буду тебя называть, а ты зови меня
Аниксом. Садись. У меня есть табурет для людей...
И в самом деле, табурет, на который он мне показал, был земного
образца. Я сел, не зная, что говорить. Меня уверили, что он умер, но,
возможно, это всего лишь вопрос терминологии?
- Вы похожи на нас, - сказал он. - Вы идете тем же путем, что и мы,
и, должно быть, придете туда же.
Он смотрел в сад. Солнце светило ему прямо в большие желтые зрачки,
но казалось, не слепило его. Сквозь белеющий пух головы просвечивала
смуглая до синевы кожа.
- Сначала я отвечу на вопрос, который ты хочешь задать мне. Почему
никто не решается на эктофикацию? Вот ответ. Потому что смертным
бессмертие ни к чему. Очищенное от всяких опасностей существование теряет
всякую ценность. Обычно это зовется смертною скукой. На этот раз здравый
рассудок попал в самую точку.
- А ты? - спросил я тихо.
- Я не скучаю, - ответил он, по-прежнему глядя в сад мимо моего лица.
- О чем ты еще хочешь меня спросить?
- О Черной Кливии. Ты должен ее помнить.
- Помню.
- Чем был Ка-Ундрий?
Он повернул ко мне свою большую голову на сгорбленных плечах.
- Значит, и ты доискиваешься в нем тайны? Должен тебя разочаровать.
На любой обитаемой планете возникает множество культур, и побеждает та,
что первой овладеет материальной мощью и универсальной идеей. Одной лишь
мощи или одной лишь идеи недостаточно. Они должны явиться вместе, как два
обличья одного и того же. В этом отношении Земля не разнится от Энции.
Победившая идея своим успехом обязана не завоеваниям, а благу, которое она
будто бы с собою несет. Ее обещания могут исполниться, а могут и не
исполниться, но даже исполненные обещания не соответствуют пробужденным
надеждам. Дело в том, что история не может остановиться ни в золотом веке,
ни в черном, а триумфирующая идея, устремленная в этот мир или мир иной,
не туда ведет, куда указывает. По видимости курдляндская и люзанская
идеологии диаметрально противоположны, но их суть одинакова. Речь идет о
том, чтобы наслаждаться благами общественного строя без сопутствующих ему
бед. И здесь, и там свободу стремятся примирить с несвободой не путем
внутренней работы духа, но при помощи внешней силы. При таком взгляде на
вещи ты увидишь, что между нами и ними не существенной разницы. Политоход
- это решение дилеммы, отличное от шустросферы по методу, но не по цели.
Наши тюрьмы комфортнее курдляндских и не так заметны, и все же мы такие же
узники, как и они. И здесь, и там ограничения навязаны извне. Такой подход
ко всем явлениям бытия свойственен нам с древнейших времен. Я называю его
эктотропическим. Вы на Земле зовете его инструментальным. С точки зрения
предшествующих поколений, каждая следующая стадия цивилизации - либо
кошмар, либо, для оптимистов, рай. А увиденная со стороны, например твоими
глазами на Энции, она кажется просто безумием, на удивление ожесточенным в
своем стремлении осуществиться до конца. Верно?
Он выдержал паузу, но я молчал, и он заговорил снова.
- Отдельные стадии технологии - как плавучие льдины, а общество
планеты продвигается вперед, перескакивая с одной из них на другую.
Насколько велик будет разрыв между соседними льдинами, а значит, удастся
ли следующий прыжок или он закончится в полынье, зависит от космической
лотереи - той, что лепит планеты. Катастрофа всегда присутствует в сфере
возможного. Но если судьба позволяет нам перескакивать все дальше и
дальше, со льдины на льдину, это не значит, будто в конце концов мы выйдем
на твердую землю. Ты, возможно, не знаешь, что этикосфера была для нас
скорее соломинкой утопающего, чем миражом совершенства. Благоденствие
оглупляет и порождает насилие, вытекающее из отчаяния, на смену убожеству
нищеты приходит убожество разнузданности. У нас не было иного пути.
Когда-нибудь и вы убедитесь в этом, если льдины у вас под ногами не
разойдутся до времени. Разумеется, это не значит, что вы войдете в
этикосферу: альтернативных эктотропических решений немало, но отличаются
они друг от друга не больше, чем люзанское от курдляндского. Совершенно
открытое общество в конце концов должно превратиться в бесформенное
месиво: совершенно закрытое - тоже, и нет между ними положения устойчивого
равновесия. Поэтому не приходится удивляться, что вечность мы тоже взяли
штурмом извне. Ты спрашивал о Ка-Ундрии. Никто не знает, чем он был для
кливийцев. Как жабры у рыбы нельзя объяснить вне воды, так и понятие
нельзя объяснить вне культуры, которая его породила. Полагаю, что
Ка-Ундрий был еще одной формой сочетания свободы с неволей. Не знаю точно,
какой, но не думаю, чтобы детали решения имеют значение, поскольку
совершенно хороших решений нет. Кливийцы вовсе не так уж сильно отличались
от остальных энциан. Если ты понял - или не понял, - спрашивай дальше.
- Как вы убили их? - спросил я. - Правда ли, что почти никто не знал
о войне? Ваши источники говорят об этом по-разному...
- Наши источники лгут, - ответил великий старик. Он все еще
неподвижно смотрел на освещенный солнцем сад. - Но лгут не там, где ты
видишь ложь. Историки все еще ведут спор о том, нанесли ли мы им
превентивный удар или же это была контратака. Были ли основные боевые
средства, пущенные в ход, биологическими или нет. Как будто это имело
какую-то важность. Важно то, что эктофикация возникла как средство
уничтожения. Лишь потом у экспертов спала с глаз пелена, и они обнаружили,
что умерщвление способно продлить жизнь. Вовсе не этого они хотели, а
шустры первого поколения были орудием эктоцида.
- Значит, шустры возникли как оружие?
- Да. Они убивали постепенно, незаметно и необратимо. Однажды
начавшийся процесс эктофикации нельзя ни обратить вспять, ни прервать.
Шустры, рассеянные над Кливией, убили ее за каких-нибудь несколько лет.
- А ледник? Правда ли, что...
- Оледенение Севера наступило позже. Я не вникал в подробности
военной истории и не знаю, как дошло до оледенения всего континента. Не
думаю, что это была чистая случайность. Если ты хочешь узнать больше и
если тебе недостаточно того, что я сказал, отправляйся к кающимся. Знаешь,
кто они?
- Да. Орден, предающийся воспоминаниям о судьбе Кливии.
- Не совсем так. Все это сложнее. Но ты иди к ним. Это не такой уж
плохой совет, хотя узнаешь ты не то, что хочешь узнать.
- Ты думаешь, мне удастся?
- Полагаю, никто тебе в этом не помешает. Во всяком случае,
попробовать можно. Больше ты ни о чем не хочешь спросить?
- Я хочу знать, почему ты пожелал встречи со мной, если сам ни о чем
не спрашиваешь?
- Я хотел видеть человека, - сказал Аникс.
УЧЕНИЕ О ТРЕХ МИРАХ
Личность старого мудреца произвела на меня большее впечатление, чем
его слова. Аникс воплощал в себе то, что Шекспиру только казалось: он был
жив и мертв одновременно. Он не был всего лишь суррогатом умершего,
имитацией, но реальным продолжением существа, жившего триста лет назад.
Однако я не мог поверить в то, что он говорил о фиаско эктотехники. Я был
уверен, что множество людей решилось бы на подобное превращение, чтобы
достичь бессмертия, отчего же здесь должно быть по-другому? Я промолчал об
этих своих сомнениях, охваченный внезапным предчувствием, что не
старик-философ ответит на мой вопрос, а облако шустров, принявших его
облик. Правда, я убеждал себя, что думаю как дикарь, отыскивающий в
радиоприемнике говорящих гномов, но непреоборимая сила замкнула мои уста.
В самом ли деле постепенность автоморфозы обеспечивает непрерывность
существования личности? Как убедиться в этом? Решение этого вопроса
показалось мне более важным, чем экспедиция к кающимся, и я отложил ее.
Между тем меня пригласили на встречу со студентами и преподавателями
Института Шустретики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51