"O Gott, O
Gott [О Господи, Господи! (нем.)], - повторял он, - и за что на меня
свалилось такое несчастье?!" Он получил отпуск на похороны, уехал и уже не
вернулся. Благодаря этому я как-то выжил, потому что его преемник на
всякий случай держал меня под рукой, - а вдруг Кацман еще раз женится или
что-нибудь в этом роде, и абажур понадобится опять. Он только осматривал
меня иногда и говорил, что он это здорово сделал, тот татуировщик,
которого тем временем отправили в газовую камеру. Счастье, господа,
переплетается с несчастьем самым причудливым образом. Если бы я был тут
вживе, я показал бы вам эту картинку. С тех пор мне кажется, что людям
вполне должно хватать, если нет несчастья. Чтобы никто не мог давить
людей, как вшей у огня, и утверждать, что это, к примеру, высшая
историческая необходимость или предварительная стадия на пути к
совершенству, или же, что вообще ничего не происходит, а все это вражеская
пропаганда. Я не хотел бы задеть ни одного из вас, господа кассетонцы, я
не бросаю камешки в чей-либо огород, я не жажду ничьей крови, но множество
крови было пролито как раз из-за всевозможных разновидностей философии.
Ведь это философы открыли, что все не так, как кажется, а совершенно
иначе; и вот ведь что интересно: последствия гуманистических систем были,
в сущности, нулевыми, зато последствия тех, других, наподобие ницшеанской,
были кошмарны, и даже заповедь любви к ближнему, а также программу
построения земного рая удалось переделать в довольно-таки массовые могилы.
Любой философ ответит, конечно, что эти переделки с философией ничего
общего не имели, но я не согласен. Имели, да еще как. Можно эти переделки
заповедей назвать совершенно иначе, и именно в этом несчастье разума.
Можно доказывать, что обычная свобода все равно ничего по сравнению с
настоящей свободой, и если эту обычную отобрать, получается всеобщая
польза. Кто занимался этими переделками? Как ни печально, философы.
По-моему, раз уж я спас свою шкуру от абажура, я не имею права делать вид,
будто этого не было. Теперь об этом пишут с ужасом и раскаянием, особенно
в Германии - там ведь самая демократическая демократия Европы. Теперь, а
раньше там был фашизм. Что это-де была мрачная година истории и другой
такой не будет. Но черная година по-прежнему налицо. По-прежнему. Все
внутри переворачивается у человека, который верил в деколонизацию, а
теперь читает, что чернокожие пустили чернокожим больше крови, чем перед
тем белые. Поэтому я убежден, что есть вещи, которых нельзя делать во имя
каких бы то ни было других вещей. Каких бы то ни было! Ни хороших, ни
дурных, ни возвышенных. Ни во имя государственной пользы, ни во имя
всеобщего блага, потому что через пару десятков лет доказать можно все. К
чему так уж сразу идеальное состояние? Не лучше ли, если никто из никого
не может сделать абажура для ночника? Это вполне конкретно, а для
измерения идеального состояния никто еще не выдумал метра. Поэтому я бы не
проклинал эту этикосферу. Конечно, сделать невозможным причинение зла -
тоже зло для многих людей, тех, которые очень несчастны без несчастья
других. Но пусть уж они будут несчастны. Кто-то всегда будет несчастен,
иначе нельзя. Это все. Я никого не хотел обидеть, и мне уже нечего больше
сказать.
В кассетах наступило, похоже, всеобщее замешательство. Во всяком
случае довольно долго никто не отзывался, пока, наконец, в космической
тиши не раздался голос лорда Рассела.
- Господин Финкельштейн, вы правы и вы неправы. Если философия иногда
и сеяла зло, то лишь потому, что зло - оборотная сторона добра и одно без
другого не существует. Человеческий мир - это прохождение в пространстве и
времени разумных (за некоторыми исключениями) существ, причиняющих друг
другу страдания. Хотя никто этого не подсчитал, я полагаю, что сумма мук и
страданий есть историческая постоянная, точнее, она прямо пропорциональна
числу живущих, то есть постоянна на душу населения. Я всегда старался
верить, что какое-то медленное улучшение все же происходит, но
действительность неизменно доказывала иное. Я сказал бы, что человечество
демонстрирует ныне лучшие манеры, чем в Ассирии, но отнюдь не лучшую
нравственность. Просто на смену открытой чванливости палачей пришли
всевозможные предлоги и камуфляжи. Нет публичных казней, во всяком случае
в большинстве стран, поскольку принято считать, что это не пристало
приличному государству. Но "не пристало" - нечто иное, чем "нельзя".
Первое высказывание относится к правилам хорошего тона, второе - к этике.
В своей основе человечество меняется очень медленно и незначительно. Никто
уже не помнит, что протягивание руки в знак приветствия когда-то имело
целью проверить, нет ли в руке у приветствуемого остроконечного камня.
Кроме того, в этике какая бы то ни было арифметика недопустима. Если здесь
гибнут пять миллионов в лагерях смерти, а там - лишь восемьдесят тысяч с
голоду, нельзя сравнивать эти цифры, чтобы сказать, что лучше. Не может
быть такого расчета, который позволил бы установить, что несчастье матери
хотя бы одного такого ребенка, когда он умирает от голода, а у нее для
него ничего нет, кроме высохшей груди и разрывающегося сердца, меньше, чем
несчастье, причиненное субъектом с дипломом Сорбонны, который вырезал в
Азии четверть своего народа, решив, что именно эта четверть мешает
осуществлению его благородной идеи о всеобщем счастье. Я даже не стану
спорить с вами об объеме предмета философии. Пусть будет по-вашему -
философией является все. В определенном смысле - да, ведь и курица, снося
яйцо, тем самым показывает, что стоит на позициях эмпиризма, рационализма,
оптимизма, каузализма и активизма. Она сносит яйцо, то есть действует,
значит, она активистка. Высиживает это яйцо в убеждении, что его можно
высидеть: это уже незаурядный оптимизм. Она рассчитывает на появление
цыпленка, из которого вырастет новая курица, значит, она еще и
прогнозистка, а также каузалистка, поскольку признает
причинно-следственную связь между теплом своего брюха и развитием птенца.
Курица только не может всего этого прокудахтать, и философия ее носит
инстинктивный характер - она встроена в ее куриные мозги. Но в таком
случае, господин адвокат, от философии нельзя убежать. Это попросту
невозможно, и неправда, будто бы primum edere, deinde filosophari [надо
сначала есть, а уж потом философствовать (лат.)]. Пока существует жизнь,
существует и философия. Философ, конечно, должен быть верен собственным
убеждениям. Чаще бывает иначе. Так пусть хотя бы старается. Я старался. Я
противился злу тоже достаточно наивно, комично и безуспешно, усаживаясь
задом на мостовую в знак протеста против войны. Я ничего не добился, но
если бы я вылез из кассеты, то делал бы то же самое. Каждый должен делать
свое, и баста. Не думаю, чтобы нам удалось возвеселить душу нашего
одинокого хозяина. Почему вы молчите, господин Тихий?
- Я хотел бы после философов и правоведов предоставить слово
художнику, - ответил я и включил кассету с Шекспиром. Что-то неотчетливо
зашуршало, и наконец раздался голос:
Чьей волею из праха я восстал
Без тяжкой, косной плоти? И куда
Я призван? Чувствую, что этот черный
Квадрат - не крышка гроба моего
И не окно, распахнутое в ночь,
За коим мокнут под дождем деревья,
И значит, я не на земле английской,
Но также и не в ангельских краях.
Хотя мой дух, как прежде, мне послушен,
От груза тела я освобожден -
Лишь речь да слух еще мои. Итак,
Не Всемогущество меня призвало,
Чтоб я его узрел лицом к лицу,
Во, всеоружьи чувств. Я воскрешен
Неведомым и колдовским искусством,
И ныне здесь, незрячий и нагой,
Вновь обретенной мыслью трепещу я:
Кто совершил все это и зачем?
Кто пожелал, чтоб я, как невидимка,
Невидимую челядь забавлял
Посмертным и постылым стихотворством
И раздувал чужой беседы угли?
Кто я такой и почему я здесь,
Я, умерший от опухоли Вилли,
Фигляр, комедиант, рифмач, который
По смерти вырос выше королей,
А здесь в темнице некой заточен, -
Но не в почтенной Тауэрской башне,
А словно бы в бочонке из-под пива,
Что пробегает Млечными Путями
Мильярды миль, понурых и пустых,
И скрепами незримыми скрежещет
По гравию необозримых звезд.
Но более страшит меня не это,
А собственная внутренность моя:
Всеведущий таится там паук
И паутину ткет словес неясных
О битах, кодах, экстрах и спинорах.
Как мог узнать я, из каких частей
Составлен воздух, что такое фото
И тысячу подобных пустяков?
Я знал лишь о Фальстафе, а теперь
Узнал, что гем окрашивает кровь
И что мое посмертное уменье
Нанизывать слова на нитку ритма,
Унылого, как маятник часов, -
Внутри меня, но все же не мое.
Как если бы мой голос исходил
Из спрятанной шкатулки музыкальной,
Чьи зубчики толкает страх болтливый -
Старухи Смерти вечный ухажер.
- Господин Шекспир, успокойтесь. Вы всего лишь макет. Но, может быть,
кто-нибудь из вас, господа, объяснит это лучше? Может быть вы, лорд
Рассел?
Бертран Рассел, к которому обратился с этими словами адвокат,
действительно разъяснил кассетному Шекспиру, откуда он взялся, как это
делается и для чего. Изложение было вполне популярное и довольно
пространное, и все же я сомневался, сможет ли Шекспир, просвещаемый насчет
азов кибернетики и психоники, разобраться во всем этом. Никто, однако, не
попросил слова, когда Рассел закончил. Снова какое-то время царило
молчание, пока наконец не отозвался проинструктированный:
Милорд, я понял, мы - фантомы оба.
Тут нет чудес, и ни к чему они:
От роли Лазаря Господь нас сохрани,
С червивым брюхом вставшего из гроба.
В машину ввергнут я, в которой жизни нет
И смерти нет. Tertium datur
[третье дано (лат.)], лорды!
Незримых шестеренок зубья твердо
Удерживают призрачный скелет.
Вы научились, развлеченья ради,
Бесплотных собеседников плодить.
Я - третье между "быть" или "не быть",
Всего лишь тень, с Натурою в разладе.
Однако ж вы мой пощадили прах,
И я на вас проклятий не обрушу.
Но тот, кто из костей достал бы душу,
Чудовищем остался бы в веках.
Как шут, я забавлял толпу когда-то,
Но после смерти этот крест нести
Не в силах я. Позвольте мне уйти
В небытие, откуда нет возврата.
Я долее внимать вам не хочу
И в рифму отвечать на ваши речи,
Иначе не стихами я отвечу,
Но зверем недобитым зарычу.
Ничем не разнятся восторги и стенанья,
Эдемский сад и адская жара.
Пусть длится в кости вечная игра -
Я выбираю вечное молчанье.
4. ОСМОТР НА МЕСТЕ
Грязь, болота, трясины, хлюпающие провалы ям, гнилостные испарения,
пузырьки газа, иссиня-бурый туман, от которого першит в горле, - вот что
такое место моего курдляндского приземления, вот куда меня занесло через
249 лет, как показывает счетчик. Облетев на приличном расстоянии сияющую
Луну, которая когда-то так меня одурачила, я направился к северу,
зеленеющему у кромки полярного снега, далеко за кормой корабля оставив
серую сыпь городов. Когда я в первый раз спустился по трапу, то чуть не
утонул в грязи - влажный, искрящийся травяной ковер оказался попоной топи.
Чего-либо столь же заляпанного грязью, как корма моей ракеты, я, пожалуй,
еще не видывал. О привале и думать нечего. Придется, похоже, выдолбить
себе пирогу, а лучше всего взять водно-грязевые лыжи. Ночью - бульканье,
хлюпанье, всплески, чмоканье болотных газов. А уж воняет! Некуда было так
спешить.
Ракета понемногу погружается в липкое месиво. Я подсчитал: она утонет
по самый нос всего за неделю. Надо начинать ускоренную разведку. Но как ее
ускоришь в таких условиях? Поскольку вчерашний день был нулевым,
сегодняшнему присваиваю номер первый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Gott [О Господи, Господи! (нем.)], - повторял он, - и за что на меня
свалилось такое несчастье?!" Он получил отпуск на похороны, уехал и уже не
вернулся. Благодаря этому я как-то выжил, потому что его преемник на
всякий случай держал меня под рукой, - а вдруг Кацман еще раз женится или
что-нибудь в этом роде, и абажур понадобится опять. Он только осматривал
меня иногда и говорил, что он это здорово сделал, тот татуировщик,
которого тем временем отправили в газовую камеру. Счастье, господа,
переплетается с несчастьем самым причудливым образом. Если бы я был тут
вживе, я показал бы вам эту картинку. С тех пор мне кажется, что людям
вполне должно хватать, если нет несчастья. Чтобы никто не мог давить
людей, как вшей у огня, и утверждать, что это, к примеру, высшая
историческая необходимость или предварительная стадия на пути к
совершенству, или же, что вообще ничего не происходит, а все это вражеская
пропаганда. Я не хотел бы задеть ни одного из вас, господа кассетонцы, я
не бросаю камешки в чей-либо огород, я не жажду ничьей крови, но множество
крови было пролито как раз из-за всевозможных разновидностей философии.
Ведь это философы открыли, что все не так, как кажется, а совершенно
иначе; и вот ведь что интересно: последствия гуманистических систем были,
в сущности, нулевыми, зато последствия тех, других, наподобие ницшеанской,
были кошмарны, и даже заповедь любви к ближнему, а также программу
построения земного рая удалось переделать в довольно-таки массовые могилы.
Любой философ ответит, конечно, что эти переделки с философией ничего
общего не имели, но я не согласен. Имели, да еще как. Можно эти переделки
заповедей назвать совершенно иначе, и именно в этом несчастье разума.
Можно доказывать, что обычная свобода все равно ничего по сравнению с
настоящей свободой, и если эту обычную отобрать, получается всеобщая
польза. Кто занимался этими переделками? Как ни печально, философы.
По-моему, раз уж я спас свою шкуру от абажура, я не имею права делать вид,
будто этого не было. Теперь об этом пишут с ужасом и раскаянием, особенно
в Германии - там ведь самая демократическая демократия Европы. Теперь, а
раньше там был фашизм. Что это-де была мрачная година истории и другой
такой не будет. Но черная година по-прежнему налицо. По-прежнему. Все
внутри переворачивается у человека, который верил в деколонизацию, а
теперь читает, что чернокожие пустили чернокожим больше крови, чем перед
тем белые. Поэтому я убежден, что есть вещи, которых нельзя делать во имя
каких бы то ни было других вещей. Каких бы то ни было! Ни хороших, ни
дурных, ни возвышенных. Ни во имя государственной пользы, ни во имя
всеобщего блага, потому что через пару десятков лет доказать можно все. К
чему так уж сразу идеальное состояние? Не лучше ли, если никто из никого
не может сделать абажура для ночника? Это вполне конкретно, а для
измерения идеального состояния никто еще не выдумал метра. Поэтому я бы не
проклинал эту этикосферу. Конечно, сделать невозможным причинение зла -
тоже зло для многих людей, тех, которые очень несчастны без несчастья
других. Но пусть уж они будут несчастны. Кто-то всегда будет несчастен,
иначе нельзя. Это все. Я никого не хотел обидеть, и мне уже нечего больше
сказать.
В кассетах наступило, похоже, всеобщее замешательство. Во всяком
случае довольно долго никто не отзывался, пока, наконец, в космической
тиши не раздался голос лорда Рассела.
- Господин Финкельштейн, вы правы и вы неправы. Если философия иногда
и сеяла зло, то лишь потому, что зло - оборотная сторона добра и одно без
другого не существует. Человеческий мир - это прохождение в пространстве и
времени разумных (за некоторыми исключениями) существ, причиняющих друг
другу страдания. Хотя никто этого не подсчитал, я полагаю, что сумма мук и
страданий есть историческая постоянная, точнее, она прямо пропорциональна
числу живущих, то есть постоянна на душу населения. Я всегда старался
верить, что какое-то медленное улучшение все же происходит, но
действительность неизменно доказывала иное. Я сказал бы, что человечество
демонстрирует ныне лучшие манеры, чем в Ассирии, но отнюдь не лучшую
нравственность. Просто на смену открытой чванливости палачей пришли
всевозможные предлоги и камуфляжи. Нет публичных казней, во всяком случае
в большинстве стран, поскольку принято считать, что это не пристало
приличному государству. Но "не пристало" - нечто иное, чем "нельзя".
Первое высказывание относится к правилам хорошего тона, второе - к этике.
В своей основе человечество меняется очень медленно и незначительно. Никто
уже не помнит, что протягивание руки в знак приветствия когда-то имело
целью проверить, нет ли в руке у приветствуемого остроконечного камня.
Кроме того, в этике какая бы то ни было арифметика недопустима. Если здесь
гибнут пять миллионов в лагерях смерти, а там - лишь восемьдесят тысяч с
голоду, нельзя сравнивать эти цифры, чтобы сказать, что лучше. Не может
быть такого расчета, который позволил бы установить, что несчастье матери
хотя бы одного такого ребенка, когда он умирает от голода, а у нее для
него ничего нет, кроме высохшей груди и разрывающегося сердца, меньше, чем
несчастье, причиненное субъектом с дипломом Сорбонны, который вырезал в
Азии четверть своего народа, решив, что именно эта четверть мешает
осуществлению его благородной идеи о всеобщем счастье. Я даже не стану
спорить с вами об объеме предмета философии. Пусть будет по-вашему -
философией является все. В определенном смысле - да, ведь и курица, снося
яйцо, тем самым показывает, что стоит на позициях эмпиризма, рационализма,
оптимизма, каузализма и активизма. Она сносит яйцо, то есть действует,
значит, она активистка. Высиживает это яйцо в убеждении, что его можно
высидеть: это уже незаурядный оптимизм. Она рассчитывает на появление
цыпленка, из которого вырастет новая курица, значит, она еще и
прогнозистка, а также каузалистка, поскольку признает
причинно-следственную связь между теплом своего брюха и развитием птенца.
Курица только не может всего этого прокудахтать, и философия ее носит
инстинктивный характер - она встроена в ее куриные мозги. Но в таком
случае, господин адвокат, от философии нельзя убежать. Это попросту
невозможно, и неправда, будто бы primum edere, deinde filosophari [надо
сначала есть, а уж потом философствовать (лат.)]. Пока существует жизнь,
существует и философия. Философ, конечно, должен быть верен собственным
убеждениям. Чаще бывает иначе. Так пусть хотя бы старается. Я старался. Я
противился злу тоже достаточно наивно, комично и безуспешно, усаживаясь
задом на мостовую в знак протеста против войны. Я ничего не добился, но
если бы я вылез из кассеты, то делал бы то же самое. Каждый должен делать
свое, и баста. Не думаю, чтобы нам удалось возвеселить душу нашего
одинокого хозяина. Почему вы молчите, господин Тихий?
- Я хотел бы после философов и правоведов предоставить слово
художнику, - ответил я и включил кассету с Шекспиром. Что-то неотчетливо
зашуршало, и наконец раздался голос:
Чьей волею из праха я восстал
Без тяжкой, косной плоти? И куда
Я призван? Чувствую, что этот черный
Квадрат - не крышка гроба моего
И не окно, распахнутое в ночь,
За коим мокнут под дождем деревья,
И значит, я не на земле английской,
Но также и не в ангельских краях.
Хотя мой дух, как прежде, мне послушен,
От груза тела я освобожден -
Лишь речь да слух еще мои. Итак,
Не Всемогущество меня призвало,
Чтоб я его узрел лицом к лицу,
Во, всеоружьи чувств. Я воскрешен
Неведомым и колдовским искусством,
И ныне здесь, незрячий и нагой,
Вновь обретенной мыслью трепещу я:
Кто совершил все это и зачем?
Кто пожелал, чтоб я, как невидимка,
Невидимую челядь забавлял
Посмертным и постылым стихотворством
И раздувал чужой беседы угли?
Кто я такой и почему я здесь,
Я, умерший от опухоли Вилли,
Фигляр, комедиант, рифмач, который
По смерти вырос выше королей,
А здесь в темнице некой заточен, -
Но не в почтенной Тауэрской башне,
А словно бы в бочонке из-под пива,
Что пробегает Млечными Путями
Мильярды миль, понурых и пустых,
И скрепами незримыми скрежещет
По гравию необозримых звезд.
Но более страшит меня не это,
А собственная внутренность моя:
Всеведущий таится там паук
И паутину ткет словес неясных
О битах, кодах, экстрах и спинорах.
Как мог узнать я, из каких частей
Составлен воздух, что такое фото
И тысячу подобных пустяков?
Я знал лишь о Фальстафе, а теперь
Узнал, что гем окрашивает кровь
И что мое посмертное уменье
Нанизывать слова на нитку ритма,
Унылого, как маятник часов, -
Внутри меня, но все же не мое.
Как если бы мой голос исходил
Из спрятанной шкатулки музыкальной,
Чьи зубчики толкает страх болтливый -
Старухи Смерти вечный ухажер.
- Господин Шекспир, успокойтесь. Вы всего лишь макет. Но, может быть,
кто-нибудь из вас, господа, объяснит это лучше? Может быть вы, лорд
Рассел?
Бертран Рассел, к которому обратился с этими словами адвокат,
действительно разъяснил кассетному Шекспиру, откуда он взялся, как это
делается и для чего. Изложение было вполне популярное и довольно
пространное, и все же я сомневался, сможет ли Шекспир, просвещаемый насчет
азов кибернетики и психоники, разобраться во всем этом. Никто, однако, не
попросил слова, когда Рассел закончил. Снова какое-то время царило
молчание, пока наконец не отозвался проинструктированный:
Милорд, я понял, мы - фантомы оба.
Тут нет чудес, и ни к чему они:
От роли Лазаря Господь нас сохрани,
С червивым брюхом вставшего из гроба.
В машину ввергнут я, в которой жизни нет
И смерти нет. Tertium datur
[третье дано (лат.)], лорды!
Незримых шестеренок зубья твердо
Удерживают призрачный скелет.
Вы научились, развлеченья ради,
Бесплотных собеседников плодить.
Я - третье между "быть" или "не быть",
Всего лишь тень, с Натурою в разладе.
Однако ж вы мой пощадили прах,
И я на вас проклятий не обрушу.
Но тот, кто из костей достал бы душу,
Чудовищем остался бы в веках.
Как шут, я забавлял толпу когда-то,
Но после смерти этот крест нести
Не в силах я. Позвольте мне уйти
В небытие, откуда нет возврата.
Я долее внимать вам не хочу
И в рифму отвечать на ваши речи,
Иначе не стихами я отвечу,
Но зверем недобитым зарычу.
Ничем не разнятся восторги и стенанья,
Эдемский сад и адская жара.
Пусть длится в кости вечная игра -
Я выбираю вечное молчанье.
4. ОСМОТР НА МЕСТЕ
Грязь, болота, трясины, хлюпающие провалы ям, гнилостные испарения,
пузырьки газа, иссиня-бурый туман, от которого першит в горле, - вот что
такое место моего курдляндского приземления, вот куда меня занесло через
249 лет, как показывает счетчик. Облетев на приличном расстоянии сияющую
Луну, которая когда-то так меня одурачила, я направился к северу,
зеленеющему у кромки полярного снега, далеко за кормой корабля оставив
серую сыпь городов. Когда я в первый раз спустился по трапу, то чуть не
утонул в грязи - влажный, искрящийся травяной ковер оказался попоной топи.
Чего-либо столь же заляпанного грязью, как корма моей ракеты, я, пожалуй,
еще не видывал. О привале и думать нечего. Придется, похоже, выдолбить
себе пирогу, а лучше всего взять водно-грязевые лыжи. Ночью - бульканье,
хлюпанье, всплески, чмоканье болотных газов. А уж воняет! Некуда было так
спешить.
Ракета понемногу погружается в липкое месиво. Я подсчитал: она утонет
по самый нос всего за неделю. Надо начинать ускоренную разведку. Но как ее
ускоришь в таких условиях? Поскольку вчерашний день был нулевым,
сегодняшнему присваиваю номер первый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51