Теперь совсем стемнело, луна еще не взошла, и постепенно его ярость стала угасать, и Дариен все острее чувствовал, что он в опасности. Он ничего не знал об истории Великого леса, но он и сам бы андаином и поэтому многое понимал из тех сообщений, которые проносились по Пендарану, сообщений о нем самом, о том, что он сделал и что носил на голове.
По мере того, как росло чувство опасности, росло и понимание того, что его заставляют двигаться в определенном направлении. Он подумал, не превратиться ли в филина, чтобы подняться в воздух и улететь из леса, но при этой мысли почувствовал себя утомленным до предела. Он пролетел большое расстояние в облике филина и не знал, сможет ли выдержать это снова. Он был силен, но не безгранично, и ему обычно требовался прилив эмоций, чтобы черпать в нем силу: страха, голода, тоски, ярости. Теперь ни одного из этих чувств он не испытывал. Он чувствовал опасность, но не мог собрать силы для реакции на нее.
Отупевший, безразличный, одинокий, он остался в собственном обличье, одетый в одежду, которую прежде носил Финн, и шел, не сопротивляясь, по неуловимо меняющимся тропам Пендаранского леса, позволяя лесным силам вести его туда, куда они пожелают, что бы ни ожидало его там. Он слышал их гнев и предвкушение мести, но никак не реагировал. Он шел, не заботясь по-настоящему ни о чем, и думал о ее высокомерном, холодном лице и о ее словах: «Что ты здесь делаешь? Чего ты хочешь, Дариен?»
Чего он хотел? Чего ему позволено хотеть, на что надеяться, о чем мечтать, чего желать? Он родился всего-то меньше года назад. Откуда ему знать, чего он хочет? Он знал лишь, что его глаза могли краснеть, как глаза отца, и, когда они краснели, загорались деревья, и все от него отворачивались. Даже Свет отвернулся. Свет был прекрасным, ясным и полным печали, но, когда Ясновидящая надела обруч ему на голову он погас, как только щелкнула застежка.
Он шагал и не плакал. Его глаза были голубыми. Восходила половинка луны; скоро она засияет в просветах между деревьями. Лес торжествующе перешептывался, злорадно шелестели листья. Его вели, покорного, с Венцом Лизен на голове, в Священную рощу, чтобы убить.
Бесчисленное множество лет простояла эта роща, купаясь в своем могуществе. Не было другого места в любом из миров, корни которого так глубоко вплетались бы в ткань Гобелена. По сравнению с древностью этого места даже права Морнира на Древо Жизни были заявлены всего лишь мгновение вечности назад, в те дни, когда Йорвет был призван в Бреннин из-за моря.
За тысячи веков до этого дня Пендаранский лес видел немало лет и зим во Фьонаваре, и в течение всего круговорота времен года эта роща и эта поляна в ней были сердцем леса. Здесь присутствовала магия. Древние силы дремали под лесной подстилкой.
Здесь более тысячи лет назад (всего лишь миг во времени, не более) родилась Лизен в присутствии всех молчаливых, восхищенных магических сил леса и блестящей компании Богинь и Богов, чья красота стала ее красотой с первых дней. Сюда пришел Амаргин Белая Ветвь, первый смертный, первый сын Ткача, родившийся не в лесу, и посмел провести ночь в этой роще в поисках другого источника могущества для людей, кроме кровавой магии жриц. И здесь он нашел это могущество, и даже больше, так как Лизен, дикая и великолепная, вернулась на оскверненную поляну, место своего рождения, чтобы убить его утром, а вместо этого влюбилась в него и поэтому покинула лес.
После этого многое изменилось. Для сил рощи, для всего Пендарана, время бежало до того момента, когда она спрыгнула с балкона Башни, а потом оно двигалось вперед более медленно, словно с того дня с каким-то грузом.
С тех пор, с тех потрясенных войной дней первого прихода Ракота Могрима, только еще один смертный побывал в этом месте, и он тоже был магом, последователем Амаргина, и был он вором. Вооруженный хитростью и коварством, маг Радерт точно знал, когда можно безопасно проникнуть в Пендаран в поисках нужной ему вещи.
На один день, только на один день в году лес становился уязвимым, когда он горевал и не мог себя защитить. Когда круговорот времен года подходил к тому дню, когда Лизен прыгнула с Башни, река, текущая мимо Анор, становилась красной и несла свои красные воды в убийственное море в память о ее крови. И все духи леса, которые могли, собирались у подножия Башни, чтобы оплакивать ее, а все те, кто не мог передвигаться, мысленно переносились в это место, чтобы видеть реку и Анор глазами собравшихся там.
И однажды утром такого дня пришел Радерт. Без своего Источника, не окруженный аурой силы, он вошел в Священную рощу и опустился на колени у места рождения Лизен, и взял Венец Лизен, который лежал, сияя, на траве.
К тому времени, когда солнце село и снова чистые воды реки потекли в море, он сам уже бежал, бежал целый день без остановки, и находился очень близко от восточной опушки леса.
Тут Пендаран его увидел и узнал, что он сделал, но все самые мощные силы леса собрались у моря и могли сделать до боли немного. Они изменяли под ним лесные тропы, деревья перемещались и угрожающе смыкались вокруг убегающего человека, но он был слишком близко от Равнины, он видел высокую траву при свете заходящего солнца, а его воля и мужество были очень сильны, сильнее, чем у обычного вора, и он выбрался из леса — хоть они и причинили ему вред, и немалый, — и ушел снова на юг с сияющим предметом в руках, который носила одна лишь Лизен. Поэтому сейчас с восторгом, с огромной общей радостью Пендаран осознал, что Венец вернулся домой. Он вернулся домой, но он болен, шептали друг другу духи. Ему должно быть очень больно, раз огонь в нем погас, на лбу того, кто превратил дерево в факел. Он сойдет с ума, и с него сдерут кожу, с души и с тела, прежде чем позволят умереть. Так они клялись друг другу: дейена — листьям деревьев-часовых; листья — молчаливым силам и поющим силам; темные, бесформенные ужасы — старым, неподвижным, пустившим глубокие корни, которые некогда были деревьями, а теперь стали чем-то большим и хорошо разбирались в ненависти.
На мгновение перешептывание прекратилось. В то мгновение они услышали Кернана, их повелителя. Они услышали, как он произнес вслух, что этому существу давно пора умереть, и они возрадовались его словам. Теперь ничто их не остановит, никакой голос Бога не удержит их от убийства.
Жертву вели в рощу: деликатно, лесные тропы ложились гладко и плавно ему под ноги. Пока он шел, его судьба была решена, и также принято решение, кто его осуществит. Все силы леса пришли к общему согласию: каким бы ужасным ни было его святотатство, каким бы жгучим ни было желание самим совершить это убийство, они не поднимут руку на того, кто носит на голове Венец Лизен.
Существовала еще одна сила, самая могучая из всех. Сила земли. Пока покорного Дариена направляли к Священной роще, духи Пендарана послали вниз призыв к хранителю, спящему под этим местом. Они разбудили Старейшего.
В лесу было очень темно, но, даже когда он пребывал не в своем собственном обличье, он очень хорошо видел ночью. В каком-то смысле в темноте ему было даже легче, что тоже внушало ему беспокойство. Эта притягательность темноты напоминала ему о ночных голосах, зовущих из зимы его детства, и как его влекло к ним.
А это напомнило ему о Финне, который удерживал его и говорил, что ему надо ненавидеть Тьму, а потом оставил его одного. Он помнил тот день, он всегда будет его помнить: день его первого предательства. Он тогда сделал цветок на снегу и раскрасил его силой своего взгляда.
В роще было тихо. Теперь, когда он пришел сюда, шорох листьев стих до еле слышного шепота в ночи. В воздухе стоял запах, которого он не узнал. Трава на поляне под его ногами была гладкой, ровной и мягкой. Луны он не видел. Звезды сияли над головой, с маленького кружка неба, обрамленного нависающими деревьями.
Они его ненавидели. Деревья, листья, мягкая трава, духи, прячущиеся за стволами деревьев, дейена, выглядывающая из листьев, — все они ненавидели его, он это знал. Ему следовало испугаться, понимал он в глубине души. Ему следовало прибегнуть к собственной силе, чтобы вырваться на свободу из этого места, заставить их всех заплатить за их ненависть, в пламени и дыму.
Кажется, он не мог этого сделать. Он был один и устал, и испытывал боль, которую не мог бы выразить словами. Он был готов к концу.
Возле северного края поляны возвышался холм, поросший травой, а на нем распустились в темноте ночные цветы. Он подошел. Цветы были очень красивые; это их запах стоял на поляне. Осторожно, чтобы не нанести дальнейшего вреда и оскорбления, Дариен сел на траву холмика между двумя кустами темных цветов.
И тут же раздался нарастающий, яростный рев леса. Он вскочил с невольным криком протеста. Он был осторожен! Он никому не причинил вреда! Он только хотел посидеть немного в залитой звездным светом тишине, прежде чем умрет. Он вскинул руки с открытыми ладонями в безнадежной попытке примирения.
Постепенно шум стих, хотя после него осталось нечто вроде барабанного боя, ворчание, еле слышное под травой рощи. Дариен перевел дух и еще раз оглянулся.
Все было неподвижным, кроме листьев, тихо шелестящих под ветром. На самой нижней ветке одного из деревьев рощи сидела маленькая гейала, вопросительно задрав мягкий, пушистый хвостик. Она смотрела на него со сверхъестественной серьезностью. Если бы он был в обличье филина, подумал Дариен, гейала при одном взгляде на него пустилась бы наутек. А теперь, наверное, он выглядел безобидным. Любопытство. Всего лишь мальчик, отданный на милость леса, который не был милостивым.
Ну и хорошо, решил он с каким-то смирением отчаяния. Так даже легче. Все, начиная с его самых первых воспоминаний, твердили ему о выборе. О Свете и Тьме, о выборе между ними. Но они сами не могли выбрать или решить между собой насчет него: Пуйл, который привел его к Древу Жизни, хотел, чтобы Дариен стал старше, чтобы он приобрел свой облик и получил доступ к более обширным познаниям. Кернан, повелитель зверей, хотел знать, почему ему вообще позволили жить. Седовласая Ясновидящая с испуганными глазами дала ему сверкающий источник Света и смотрела вместе с ним, как Свет погас. Потом она послала его к матери, которая прогнала его прочь. Финн даже Финн, который учил его любить Свет, ушел, не попрощавшись, чтобы найти собственную Тьму в огромных пространствах среди звезд.
Они говорили о выборе, о том, что он балансирует между матерью и отцом. Слишком тонким было это равновесие, решил он. Слишком трудный выбор для всех них, и в самом конце для него тоже. Так легче, легче отказаться от этой необходимости решать, сдаться лесу в этой обители древних сил. Принять свою смерть, от которой всем станет лучше. Мертвый не может быть одиноким, подумал Дариен. Не испытывает такой боли. Они все его боятся, боятся того, что он может сделать со своей свободой выбора, того, кем он может стать. Больше им не надо будет бояться.
Он вспомнил лицо светлого альва в то последнее холодное зимнее утро у Древа Жизни, каким оно было прекрасным и сияющим. И как он боялся. Он вспомнил Ясновидящую с ее белыми волосами. Она подарила ему подарок, чего раньше не делал ни один из чужих людей, но он видел ее глаза, сомнение и страх в них еще до того, как погас Свет. Это была правда: они все боялись того, что он выберет. Кроме его матери.
Эта мысль застала его врасплох. Она поразила его с силой откровения. Она не боялась того, что он может сделать. Она была единственной, кто не пытался приманить его, как голоса снежной бури, или убедить его, как Ясновидящая. Она не старалась привязать его к себе или даже подсказать ему дорогу. Она отослала его прочь, потому что выбор был его собственным, и она единственная хотела позволить ему сделать этот выбор самостоятельно. Может быть, внезапно подумал он, может быть, она ему верила.
В роще, в темноте, он видел цветы на холмике, где родилась Лизен, и видел их ясно ночным зрением своего отца, думая о своей матери.
Затем почему-то он вспомнил Ваэ и Шахара, приемных родителей. Он подумал о двух своих отцах: об одном — беспомощном рядовом солдате в армии Бреннина, послушном безличным приказам Верховного правителя, не имеющем права остаться со своей женой и сыновьями в холодную зиму, не имеющем права их согреть. И о втором, о Боге, самом сильном из Богов, страшнее зимы и войны. Которого боялись, как боялись и его, Дариена, за то, что он — его сын.
Ему следовало выбирать между ними.
Если посмотреть с одной стороны, то выбора никакого и не оставалось. Его умение видеть в темноте, страх, который он возбуждал, погасший Свет на его лбу — все говорило об этом. Похоже, выбор уже был сделан. С другой стороны…
Он так и не додумал эту мысль.
«Мне бы доставило удовольствие, если бы ты умолял сохранить тебе жизнь».
Если бы камни умели разговаривать, их голос был бы таким же. Слова грохотали, скользили, словно гигантские камни, стронутые с места, словно прелюдия к лавине или землетрясению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65