Затем, желая скрыть свой интерес к его рассказу, я стала заниматься своими ногтями -- поджимать обрамляющую их кожицу и сдирать лак, методично и задумчиво.
История Фабиолы Кунз была столь похожа на мою собственную жизнь, что через несколько минут я забыла все свое наигранное безразличие и стала внимательно слушать. Я подозревала, что историю он выдумал, но вместе с тем должна была признать, что он выдавал подробности, которые может знать лишь дочь немцев в Новом Свете.
Фабиола якобы до смерти боялась темнокожих латиноамериканских мальчиков, однако она точно так же боялась немцев. Латиноамериканцы пугали ее своей безответственностью, немцы -- своей предсказуемостью.
Мне пришлось сдерживаться, чтобы не расхохотаться, когда он описывал сцены, имевшие место в обед по воскресеньям в доме Фабиолы, когда два десятка немцев усаживались вокруг превосходно сервированного стола -- там был лучший фарфор, серебро и хрусталь -- и ей приходилось слушать два десятка монологов, которые играли роль беседы.
По мере того, как он продолжал выдавать специфические детали этих воскресных обедов, мне становилось все более и более не по себе: здесь был отец Фабиолы, который запрещал в доме политические споры, вместе с тем навязчиво старался их разжигать, выискивая окольные пути, чтобы отпускать пошлые шуточки в адрес католических священников. Или вечный страх ее матери: ее изысканный фарфор попал в руки этих неуклюжих олухов.
Его слова были сигналом, на который я подсознательно отвечала. Передо мной словно кадры на экране стали развертываться сцены воскресных обедов из моей жизни.
Я превратилась в сплошной пучок нервов. Мне хотелось выйти из себя и побить его, если бы только я знала как. Мне хотелось ненавидеть этого человека, но я не могла. Я жаждала мести, извинений, но от него их добиться было невозможно. Я хотела иметь над ним власть. Мне хотелось, чтобы он в меня влюбился, чтобы я могла его отвергнуть.
Пристыженная своими незрелыми чувствами, я сделала огромное усилие с целью собраться. Сделав вид, что мне скучно, я наклонилась к нему и спросила:
-- А почему ты соврал о своем имени?
-- Я не врал, -- произнес он. -- Это мое имя. У меня несколько имен. У магов для разных случаев есть разные имена.
-- Как удобно! -- воскликнула я саркастически.
-- Очень удобно, -- эхом подтвердил он и едва заметно подмигнул, что еще больше вывело меня из себя.
И тут он сделал нечто совершенно странное и неожиданное. Он обнял меня. В этом объятии не было никаких сексуальных примесей. Это был простой добрый спокойный жест ребенка, который желает утешить своего друга. Его касание успокоило меня столь полно, что я начала бесконтрольно рыдать.
-- Я такое дерьмо, -- всхлипнула я. -- Я хотела взять над тобой верх, и посмотри теперь на меня. Я в твоих объятиях.
Я уже было собиралась добавить, что пребывать в его объятиях мне нравится, как вдруг меня наполнил всплеск энергии. Словно очнувшись ото сна, я оттолкнула его.
-- Оставь меня, -- прошипела я и бросилась прочь.
Я слышала, как он задыхается от смеха, но это меня ничуть не беспокоило; мой всплеск внезапно рассеялся. Я остановилась, словно вкопанная, я вся дрожала, но была не в силах уйти прочь. А затем, словно меня притянуло огромной резиновой лентой, я вернулась на скамейку.
-- Не расстраивайся, -- сказал он добродушно.
Казалось, он точно знает, что это было такое, что притянуло меня назад к скамейке. Он похлопал меня по спине, как хлопают детей после еды.
-- Не ты и не я это делаем, -- пояснил он. -- Нечто вне нас двоих совершает над нами действия. Это действует на меня долгое время. Я к этому уже привык. Но я не могу понять, почему это действует и на тебя. Не спрашивай меня, что это, -- сказал он, предвосхищая мой вопрос. -- Я не смогу тебе этого объяснить.
Я все равно не собиралась его ни о чем спрашивать. Мой ум перестал работать. У меня было совершенно такое же ощущение, как если бы я спала, и мне снилось, что я разговариваю.
Через несколько мгновений мое оцепенение прошло. Я почувствовала себя более живой и подвижной, однако не совсем так, как обычно.
-- Что со мной происходит? -- спросила я.
-- Тебя фокусирует и на тебя давит нечто, что исходит не из тебя,-- ответил он. -- Нечто давит на тебя, используя меня как инструмент. Нечто налагает другие критерии на твои средне-классовые убеждения.
-- Не разводи опять эти бредни насчет среднего класса, -слабо огрызнулась я.
Это выглядело скорее просьбой. Я беспомощно улыбнулась, чувствуя, что утратила всю свою обычную желчь.
-- Это, между прочим, не лично мои мнения или идеи, -сказал он. -- Я, как и ты, исключительно продукт идеологии среднего класса. Вообрази мой ужас, когда я лицом к лицу столкнулся с отличной и более сильной идеологией. Она разорвала меня на части.
-- Что это за идеология? -- спросила я кротко, мой голос прозвучал так тихо, что его едва можно было расслышать.
-- Мне открыл эту идеологию один человек, -- ответил он. -- Или, точнее, через него говорил и действовал на меня дух. Этот человек -- маг. Я писал о нем. Его имя Хуан Матус. Он тот, кто заставил меня посмотреть в лицо моему средне-классовому складу ума.
Однажды Хуан Матус задал мне важный вопрос: "Что такое, по-твоему, университет?" Я, разумеется, ответил ему как ученый-социолог: "Центр высшего образования". Он исправил меня, заявив, что университет следовало бы называть "Институт среднего класса", поскольку это -- заведение, которое мы посещаем, чтобы совершенствовать наши средне-классовые ценности и качества. Мы, по его словам, посещаем университет, чтобы стать профессионально образованными. Идеология нашего социального класса гласит, что мы должны готовиться занять руководящие должности. Хуан Матус сказал, что мужчины ходят в институт среднего класса, чтобы стать инженерами, юристами, врачами и т.п., а женщины -- чтобы обрести подходящего мужа, кормильца и отца для своих детей. Кто подходящий -- естественно определяется ценностями среднего класса.
Я хотела возразить ему. Я хотела закричать, что я знаю людей, которые интересуются отнюдь не только карьерой или приобретением супруга, я знаю людей, для которых важны идеи и принципы, которые учатся ради получения знаний. Но я на самом деле не знала таких людей. Я ощутила ужасное давление на грудную клетку, и меня сразил приступ сухого кашля. Я стала ерзать на своем месте, но заставил меня делать это и не дал возразить ему не кашель и не физический дискомфорт. Виной всему была уверенность, что он говорит обо мне: я пошла в университет именно для того, чтобы найти подходящего мужа.
Я снова встала и приготовилась уйти. Я даже уже протянула ему на прощание руку, но тут ощутила, как что-то сильно потянуло меня за спину. Усилие было столь значительно, что мне пришлось сесть, чтобы не упасть. Я знала, что он меня не касался, -- я все время на него смотрела.
Воспоминания о людях, которых я не вполне помню, о снах, которые не совсем забыла, толпой ринулись в мое сознание, образуя сложный узор, в котором мне не удавалось найти свое место. Неизвестные лица, обрывки фраз, темные изображения каких-то мест, размытые образы людей моментально отбросили меня в состояние некоего своеобразного забытия. Я была уже на грани того, чтобы вспомнить что-то обо всем этом калейдоскопе картин и звуков. Но информация ускользнула, и меня охватило чувство легкости и спокойствия -- такого глубокого спокойствия, что оно напрочь стерло все мои желания отстаивать свои права.
Я вытянула перед собой ноги, так, словно меня ничто в мире не беспокоило, -- а в этот момент это так и было -- и принялась говорить. Я не могла вспомнить, чтобы когда-либо так откровенно о себе рассказывала, и не могла понять, почему я вдруг стала с ним такой раскованной. Я рассказала ему о Венесуэле, о своих родителях, о детстве, о своей неприкаянности, о бессмысленной жизни. Я рассказывала ему о таких вещах, в которых не признавалась даже себе.
-- С прошлого года я занимаюсь антропологией. И сама не знаю, зачем, -- сказала я.
Я начала понемногу ощущать себя не в своей тарелке от собственных признаний. Я беспокойно задвигалась на скамейке, но не смогла удержаться и добавила:
-- Две вещи, которые больше интересуют меня -- это испанская и немецкая литература. А быть на факультете антропологии --. противоречит всему, что я о себе знаю.
-- Эта деталь меня бесконечно заинтриговала, -- заметил он. -- Я сейчас не могу в это вдаваться, но похоже, что я оказался здесь, чтобы ты меня нашла, или наоборот.
-- Что это все значит? -- спросила я, и тут же вспыхнула, сообразив, что я все интерпретирую и рассматриваю сквозь призму своей принадлежности к женскому полу.
Он, похоже, был полностью в курсе моего внутреннего состояния. Он ухватил мою руку и прижал к своему сердцу: --Me gustas, nibelunga! -- воскликнул он аффектированно и чтобы не осталось сомнений, перевел свои слова на английский: -- Я страстно влюблен в тебя, Нибелунген. -- Он глянул на меня взглядом латиноамериканского любовника и громко расхохотался. -- Ты была уверена, что рано или поздно я должен буду это сказать, так что с тем же успехом можно и сейчас.
Вместо того, чтобы разозлиться или быть задетой, я рассмеялась; его юмор доставил мне огромное удовольствие. Единственная Нибелунген, которую я знала, обитала в книгах моего отца по немецкой мифологии. Зигфрид и Нибелунген. Насколько я могла вспомнить, они были волшебными существами карликового роста, которые жили под землей.
-- Ты что, называешь меня карликом? -- спросила я в шутку.
-- Боже сохрани! -- запротестовал он. -- Я называю тебя немецким мифическим созданием.
Вскоре после этого, словно нам было больше нечего делать, мы отправились в горы Санта Сьюзана, к тому месту, где встретились. Никто из нас не проронил ни слова, когда мы сидели на краю обрыва, окидывая взглядом индейское кладбище. Движимые чисто дружеским импульсом, мы сидели там в тишине, не замечая, как день постепенно превращается в ночь.
Глава 7
Кортез припарковал свой фургон у подножия холма. Он обошел вокруг кабины и с подлинным изяществом помог мне выйти из машины. Я почувствовала облегчение, что мы наконец сделали остановку, хотя не могла сообразить, почему. Мы были посреди неизвестно чего. Мы ехали с раннего утра. Дневная жара, ровная пустыня, безжалостное солнце и дорожная пыль обратились в неясные воспоминания по мере того, как я вдыхала холодный тяжелый ночной воздух.
Взбитый ветром воздух вертелся вокруг нас словно что-то ощутимое, живое. Луны не было. И звезды, количество и яркость которых были невероятны, казалось, лишь подчеркивали наше уединение. Под этим неуютным сиянием пустыня и холмы, что раскинулись вокруг нас, почти невидимые, были полны теней и приглушенных звуков. Я попыталась сориентироваться, посмотрев на небо, но не смогла выделить на нем ни одного созвездия.
-- Мы глядим на восток, -- прошептал Джо Кортез, словно я высказала свои мысли вслух, затем принялся терпеливо показывать мне главные созвездия летнего неба. Запомнить мне удалось только звезду Вегу, поскольку ее название напомнило мне имя испанского писателя семнадцатого века Лопе де Вега.
Мы сидели в тишине на крыше его фургона, и я мысленно перебирала события нашего путешествия.
Меньше чем двадцать четыре часа назад, когда мы перекусывали в японском ресторане в пригороде Лос-Анжелеса, он вдруг ни с того ни с сего спросил меня, не составлю ли я ему компанию в путешествии в Сонору на несколько дней.
-- С удовольствием поеду, -- импульсивно выпалила я. -Учебный семестр закончился. Я свободна. Когда ты собираешься выезжать?
-- Сегодня вечером! -- ответил он. -- Фактически, как только мы закончим нашу трапезу.
Я засмеялась, будучи уверена, что его приглашение было шуткой.
-- Я не могу так вот просто сорваться с места, -- заметила я. Как насчет завтра?
-- Сегодня вечером, -- сказал он мягко и настойчиво, затем протянул руку и очень официально пожал мою. Только когда я заметила в его глазах огоньки удовольствия и озорства, до меня дошло, что это означало не прощание, а заключение договора.
-- Когда решения приняты, нужно немедленно начинать действовать в соответствии с ними, -- произнес он, оставив слова висеть передо мной в воздухе. Мы оба уставились на них, словно они и в самом деле имели форму и размер.
Я кивнула, вряд ли сознавая, что принимаю решение. Поворот судьбы был здесь, вне меня, наготове, он был неизбежен. Мне не пришлось ничего предпринимать, чтобы вызвать его.
Внезапно я с поразительной живостью вспомнила свою предыдущую поездку в Сонору годом раньше. Тело содрогнулось от страха и потрясения, когда картины -- никак не связанные в своей последовательности -- завертелись у меня глубоко внутри. События этой странной поездки так основательно стерлись из моего сознания, что до этого момента я жила так, словно их вообще никогда не было. Однако сейчас они предстали перед моим мысленным взором так ясно, как в тот день, когда произошли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
История Фабиолы Кунз была столь похожа на мою собственную жизнь, что через несколько минут я забыла все свое наигранное безразличие и стала внимательно слушать. Я подозревала, что историю он выдумал, но вместе с тем должна была признать, что он выдавал подробности, которые может знать лишь дочь немцев в Новом Свете.
Фабиола якобы до смерти боялась темнокожих латиноамериканских мальчиков, однако она точно так же боялась немцев. Латиноамериканцы пугали ее своей безответственностью, немцы -- своей предсказуемостью.
Мне пришлось сдерживаться, чтобы не расхохотаться, когда он описывал сцены, имевшие место в обед по воскресеньям в доме Фабиолы, когда два десятка немцев усаживались вокруг превосходно сервированного стола -- там был лучший фарфор, серебро и хрусталь -- и ей приходилось слушать два десятка монологов, которые играли роль беседы.
По мере того, как он продолжал выдавать специфические детали этих воскресных обедов, мне становилось все более и более не по себе: здесь был отец Фабиолы, который запрещал в доме политические споры, вместе с тем навязчиво старался их разжигать, выискивая окольные пути, чтобы отпускать пошлые шуточки в адрес католических священников. Или вечный страх ее матери: ее изысканный фарфор попал в руки этих неуклюжих олухов.
Его слова были сигналом, на который я подсознательно отвечала. Передо мной словно кадры на экране стали развертываться сцены воскресных обедов из моей жизни.
Я превратилась в сплошной пучок нервов. Мне хотелось выйти из себя и побить его, если бы только я знала как. Мне хотелось ненавидеть этого человека, но я не могла. Я жаждала мести, извинений, но от него их добиться было невозможно. Я хотела иметь над ним власть. Мне хотелось, чтобы он в меня влюбился, чтобы я могла его отвергнуть.
Пристыженная своими незрелыми чувствами, я сделала огромное усилие с целью собраться. Сделав вид, что мне скучно, я наклонилась к нему и спросила:
-- А почему ты соврал о своем имени?
-- Я не врал, -- произнес он. -- Это мое имя. У меня несколько имен. У магов для разных случаев есть разные имена.
-- Как удобно! -- воскликнула я саркастически.
-- Очень удобно, -- эхом подтвердил он и едва заметно подмигнул, что еще больше вывело меня из себя.
И тут он сделал нечто совершенно странное и неожиданное. Он обнял меня. В этом объятии не было никаких сексуальных примесей. Это был простой добрый спокойный жест ребенка, который желает утешить своего друга. Его касание успокоило меня столь полно, что я начала бесконтрольно рыдать.
-- Я такое дерьмо, -- всхлипнула я. -- Я хотела взять над тобой верх, и посмотри теперь на меня. Я в твоих объятиях.
Я уже было собиралась добавить, что пребывать в его объятиях мне нравится, как вдруг меня наполнил всплеск энергии. Словно очнувшись ото сна, я оттолкнула его.
-- Оставь меня, -- прошипела я и бросилась прочь.
Я слышала, как он задыхается от смеха, но это меня ничуть не беспокоило; мой всплеск внезапно рассеялся. Я остановилась, словно вкопанная, я вся дрожала, но была не в силах уйти прочь. А затем, словно меня притянуло огромной резиновой лентой, я вернулась на скамейку.
-- Не расстраивайся, -- сказал он добродушно.
Казалось, он точно знает, что это было такое, что притянуло меня назад к скамейке. Он похлопал меня по спине, как хлопают детей после еды.
-- Не ты и не я это делаем, -- пояснил он. -- Нечто вне нас двоих совершает над нами действия. Это действует на меня долгое время. Я к этому уже привык. Но я не могу понять, почему это действует и на тебя. Не спрашивай меня, что это, -- сказал он, предвосхищая мой вопрос. -- Я не смогу тебе этого объяснить.
Я все равно не собиралась его ни о чем спрашивать. Мой ум перестал работать. У меня было совершенно такое же ощущение, как если бы я спала, и мне снилось, что я разговариваю.
Через несколько мгновений мое оцепенение прошло. Я почувствовала себя более живой и подвижной, однако не совсем так, как обычно.
-- Что со мной происходит? -- спросила я.
-- Тебя фокусирует и на тебя давит нечто, что исходит не из тебя,-- ответил он. -- Нечто давит на тебя, используя меня как инструмент. Нечто налагает другие критерии на твои средне-классовые убеждения.
-- Не разводи опять эти бредни насчет среднего класса, -слабо огрызнулась я.
Это выглядело скорее просьбой. Я беспомощно улыбнулась, чувствуя, что утратила всю свою обычную желчь.
-- Это, между прочим, не лично мои мнения или идеи, -сказал он. -- Я, как и ты, исключительно продукт идеологии среднего класса. Вообрази мой ужас, когда я лицом к лицу столкнулся с отличной и более сильной идеологией. Она разорвала меня на части.
-- Что это за идеология? -- спросила я кротко, мой голос прозвучал так тихо, что его едва можно было расслышать.
-- Мне открыл эту идеологию один человек, -- ответил он. -- Или, точнее, через него говорил и действовал на меня дух. Этот человек -- маг. Я писал о нем. Его имя Хуан Матус. Он тот, кто заставил меня посмотреть в лицо моему средне-классовому складу ума.
Однажды Хуан Матус задал мне важный вопрос: "Что такое, по-твоему, университет?" Я, разумеется, ответил ему как ученый-социолог: "Центр высшего образования". Он исправил меня, заявив, что университет следовало бы называть "Институт среднего класса", поскольку это -- заведение, которое мы посещаем, чтобы совершенствовать наши средне-классовые ценности и качества. Мы, по его словам, посещаем университет, чтобы стать профессионально образованными. Идеология нашего социального класса гласит, что мы должны готовиться занять руководящие должности. Хуан Матус сказал, что мужчины ходят в институт среднего класса, чтобы стать инженерами, юристами, врачами и т.п., а женщины -- чтобы обрести подходящего мужа, кормильца и отца для своих детей. Кто подходящий -- естественно определяется ценностями среднего класса.
Я хотела возразить ему. Я хотела закричать, что я знаю людей, которые интересуются отнюдь не только карьерой или приобретением супруга, я знаю людей, для которых важны идеи и принципы, которые учатся ради получения знаний. Но я на самом деле не знала таких людей. Я ощутила ужасное давление на грудную клетку, и меня сразил приступ сухого кашля. Я стала ерзать на своем месте, но заставил меня делать это и не дал возразить ему не кашель и не физический дискомфорт. Виной всему была уверенность, что он говорит обо мне: я пошла в университет именно для того, чтобы найти подходящего мужа.
Я снова встала и приготовилась уйти. Я даже уже протянула ему на прощание руку, но тут ощутила, как что-то сильно потянуло меня за спину. Усилие было столь значительно, что мне пришлось сесть, чтобы не упасть. Я знала, что он меня не касался, -- я все время на него смотрела.
Воспоминания о людях, которых я не вполне помню, о снах, которые не совсем забыла, толпой ринулись в мое сознание, образуя сложный узор, в котором мне не удавалось найти свое место. Неизвестные лица, обрывки фраз, темные изображения каких-то мест, размытые образы людей моментально отбросили меня в состояние некоего своеобразного забытия. Я была уже на грани того, чтобы вспомнить что-то обо всем этом калейдоскопе картин и звуков. Но информация ускользнула, и меня охватило чувство легкости и спокойствия -- такого глубокого спокойствия, что оно напрочь стерло все мои желания отстаивать свои права.
Я вытянула перед собой ноги, так, словно меня ничто в мире не беспокоило, -- а в этот момент это так и было -- и принялась говорить. Я не могла вспомнить, чтобы когда-либо так откровенно о себе рассказывала, и не могла понять, почему я вдруг стала с ним такой раскованной. Я рассказала ему о Венесуэле, о своих родителях, о детстве, о своей неприкаянности, о бессмысленной жизни. Я рассказывала ему о таких вещах, в которых не признавалась даже себе.
-- С прошлого года я занимаюсь антропологией. И сама не знаю, зачем, -- сказала я.
Я начала понемногу ощущать себя не в своей тарелке от собственных признаний. Я беспокойно задвигалась на скамейке, но не смогла удержаться и добавила:
-- Две вещи, которые больше интересуют меня -- это испанская и немецкая литература. А быть на факультете антропологии --. противоречит всему, что я о себе знаю.
-- Эта деталь меня бесконечно заинтриговала, -- заметил он. -- Я сейчас не могу в это вдаваться, но похоже, что я оказался здесь, чтобы ты меня нашла, или наоборот.
-- Что это все значит? -- спросила я, и тут же вспыхнула, сообразив, что я все интерпретирую и рассматриваю сквозь призму своей принадлежности к женскому полу.
Он, похоже, был полностью в курсе моего внутреннего состояния. Он ухватил мою руку и прижал к своему сердцу: --Me gustas, nibelunga! -- воскликнул он аффектированно и чтобы не осталось сомнений, перевел свои слова на английский: -- Я страстно влюблен в тебя, Нибелунген. -- Он глянул на меня взглядом латиноамериканского любовника и громко расхохотался. -- Ты была уверена, что рано или поздно я должен буду это сказать, так что с тем же успехом можно и сейчас.
Вместо того, чтобы разозлиться или быть задетой, я рассмеялась; его юмор доставил мне огромное удовольствие. Единственная Нибелунген, которую я знала, обитала в книгах моего отца по немецкой мифологии. Зигфрид и Нибелунген. Насколько я могла вспомнить, они были волшебными существами карликового роста, которые жили под землей.
-- Ты что, называешь меня карликом? -- спросила я в шутку.
-- Боже сохрани! -- запротестовал он. -- Я называю тебя немецким мифическим созданием.
Вскоре после этого, словно нам было больше нечего делать, мы отправились в горы Санта Сьюзана, к тому месту, где встретились. Никто из нас не проронил ни слова, когда мы сидели на краю обрыва, окидывая взглядом индейское кладбище. Движимые чисто дружеским импульсом, мы сидели там в тишине, не замечая, как день постепенно превращается в ночь.
Глава 7
Кортез припарковал свой фургон у подножия холма. Он обошел вокруг кабины и с подлинным изяществом помог мне выйти из машины. Я почувствовала облегчение, что мы наконец сделали остановку, хотя не могла сообразить, почему. Мы были посреди неизвестно чего. Мы ехали с раннего утра. Дневная жара, ровная пустыня, безжалостное солнце и дорожная пыль обратились в неясные воспоминания по мере того, как я вдыхала холодный тяжелый ночной воздух.
Взбитый ветром воздух вертелся вокруг нас словно что-то ощутимое, живое. Луны не было. И звезды, количество и яркость которых были невероятны, казалось, лишь подчеркивали наше уединение. Под этим неуютным сиянием пустыня и холмы, что раскинулись вокруг нас, почти невидимые, были полны теней и приглушенных звуков. Я попыталась сориентироваться, посмотрев на небо, но не смогла выделить на нем ни одного созвездия.
-- Мы глядим на восток, -- прошептал Джо Кортез, словно я высказала свои мысли вслух, затем принялся терпеливо показывать мне главные созвездия летнего неба. Запомнить мне удалось только звезду Вегу, поскольку ее название напомнило мне имя испанского писателя семнадцатого века Лопе де Вега.
Мы сидели в тишине на крыше его фургона, и я мысленно перебирала события нашего путешествия.
Меньше чем двадцать четыре часа назад, когда мы перекусывали в японском ресторане в пригороде Лос-Анжелеса, он вдруг ни с того ни с сего спросил меня, не составлю ли я ему компанию в путешествии в Сонору на несколько дней.
-- С удовольствием поеду, -- импульсивно выпалила я. -Учебный семестр закончился. Я свободна. Когда ты собираешься выезжать?
-- Сегодня вечером! -- ответил он. -- Фактически, как только мы закончим нашу трапезу.
Я засмеялась, будучи уверена, что его приглашение было шуткой.
-- Я не могу так вот просто сорваться с места, -- заметила я. Как насчет завтра?
-- Сегодня вечером, -- сказал он мягко и настойчиво, затем протянул руку и очень официально пожал мою. Только когда я заметила в его глазах огоньки удовольствия и озорства, до меня дошло, что это означало не прощание, а заключение договора.
-- Когда решения приняты, нужно немедленно начинать действовать в соответствии с ними, -- произнес он, оставив слова висеть передо мной в воздухе. Мы оба уставились на них, словно они и в самом деле имели форму и размер.
Я кивнула, вряд ли сознавая, что принимаю решение. Поворот судьбы был здесь, вне меня, наготове, он был неизбежен. Мне не пришлось ничего предпринимать, чтобы вызвать его.
Внезапно я с поразительной живостью вспомнила свою предыдущую поездку в Сонору годом раньше. Тело содрогнулось от страха и потрясения, когда картины -- никак не связанные в своей последовательности -- завертелись у меня глубоко внутри. События этой странной поездки так основательно стерлись из моего сознания, что до этого момента я жила так, словно их вообще никогда не было. Однако сейчас они предстали перед моим мысленным взором так ясно, как в тот день, когда произошли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50