Он уже изнемог в этой борьбе до такой степени, что похоже, смирился с тем, что наступили последние его дни. Где его былая уверенность в себе, твердость суждений, мягкость и неотвратимость каждого движения, где величавость взгляда, где великодушие и гостеприимство, где его друзья, в конце концов? Пустота окружала Халандовского и полнейшая беспросветность. Теперь эго был слабый, немощный, нравственно разбитый человек, который хотел в жизни только одного — чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь прижал бы к груди его нечесанную голову, погладил бы дружеской рукой и прошептал бы на ухо что-нибудь обнадеживающее. Пусть это будут пустые, необязательные слова, но пусть они будут, пусть кто-нибудь скажет ему, дескать, держись старик, все будет в порядке, жизнь продолжается, мать ее...
И все. И больше ничего не надо.
Но знал Халандовский, что может произнести эти слова так, чтобы они помогли, может произнести эти слова так, как следует, только один человек на всем белом свете — начальник следственного отдела городской прокуратуры Павел Николаевич Пафнутьев. И как раз к Пафнутьеву Павлу Николаевичу он обратиться-то и не мог.
Халандовский опять увидел себя в зеркале, почесал двухнедельную щетину и с отвращением отвернулся. Вздохнув так, что, кажется, легкие должны пойти клочьями, он побрел в комнату. Нетвердой рукой откинул дверцу стенки, налил себе в толстый тяжелый стакан щедрую порцию водки, поднял ее, понюхал, взвесил тяжесть и, не притронувшись, поставил стакан на полку.
И побрел на кухню.
Безутешность его была горька. Он знал — водка не поможет, она вообще никогда ничему не помогает. Она может только усугубить. Если тебе радостно, от глотка водки станет еще радостнее, если тебе больно — будет еще больнее.
Халандовский, не оглядываясь, подогнул колени и упал в низкое кресло. И теперь уже не вздох, тяжкий надрывный стон, наполненный как бы даже предсмертной тоской, вырвался из его груди. Наверно, с такими вот стонами умирает в ночном лесу большой и сильный раненый зверь. Рука, тяжелая, сильная, радостная и щедрая когда-то рука Халандовского, повисев некоторое время в воздухе, опустилась на трубку телефона. И осталась безвольно лежать на ней, потому что других команд рука не получала. Словно отдохнув на телефоне, рука медленно поднялась и опустилась на опавший живот хозяина.
— Вот так, Аркаша, — произнес Халандовский хриплым от долгого молчания голосом. — Вот так... А ты что же думал, так все и будет? Ни фига, Аркаша, ни фига. Всему приходит конец и тебе, Аркаша, тоже пришел конец... Ха! Ты что же думал, так и будешь жировать? Ни фига, Аркаша, ни фига... Отжировался. Не-е-ет, Аркаша, так ни у кого не бывает... Ишь какой...
Вот так примерно Халандовский разговаривал с собой уже неделю. Иногда круче, жестче, иногда мягче, как бы жалея себя, как бы утешая. И такие разговоры, или обращения к себе становились все короче, все немногословнее, все больше Халандовский доверял свои чувства междометиям — вздохам, стонам..
Он мог жить на подъеме, мог жить, принимая решения, рискуя, он должен был бросаться в авантюры, воровать и жертвовать, прогорать и возрождаться, но при этом чувствовать себя правым по большому счету. Правоты, правоты ему-то как раз и не хватало. А без нее он был слаб и пуст. Можно сказать проще — без правоты это был другой человек, на Халандовского похожий только отдаленно. Даже внешне, даже внешне этот человек уже не походил на Аркашу Халандовского Теперь это был просто жалкий, никчемный, плутоватый, мелковатый человечишко, которого каждый мог поддать под обвислый зад, рассмеяться в лицо, плюнуть вслед...
Рука Халандовского снова потянулась к телефонной трубке. И снова как бы уснула на ней. Будто добираясь до этой трубки, она израсходовала последние силы и теперь отдыхала. Рука Халандовского давно уже поняла в чем спасение, она давно уже знала — надо звонить, надо звонить тому единственному человеку, который в состоянии что-то изменить. Халандовский этого еще не знал, но рука знала. И организм знал, тело знало. А сознание все еще сомневалось, вертелось и уклонялось.
— Вот так, Аркаша, вот так... А то ишь какой.. Так каждый захочет, так каждый сможет... — бормотал Халандовский, и глаза его, обращенные к окну, были полуприкрыты Для полноты картины не хватало только одинокой слезы, которая скатилась бы по небритой горестной щеке и застряла бы где-нибудь в скорбной складке рта.
Но наступил, наступил, наконец, момент, когда рука Халандовского словно набравшись сил, начала совершать осмысленные движения. Она сняла трубку с рычагов и положила ее на стол, рядом с аппаратом. Потом указательный палец отделившись от остальных, подогнутых, медленно набрал номер. Рука взяла трубку и поднесла ее к уху. И пока неслись халандовские призывы о помощи куда-то в городское пространство, он успел еще раз тяжко вздохнуть.
— Паша, — проговорил Халандовский застоявшимся голосом. — Зайди, Паша... Надо.
И не в силах больше продолжать, Халандовский положил трубку на место. У него не было сил выслушивать ответ, что-либо объяснять, назначать время . Он сделал самое большое, на что был способен в этот миг Пафнутьев позвонил в дверь через полчаса. Халандовский все это время сидел в кресле Время для него не то, чтобы остановилось, оно просто исчезло, его не стало. И услышав звонок в дверь, он слабо удивился — кто бы это мог быть? Со стоном поднялся, пошел открывать. Увидев Пафнутьева, опять удивился.
— Паша? — сказал он скорее озадаченно, чем обрадованно. — Ты?
— Звал? — требовательно спросил Пафнутьев, перешагивая через порог.
— Кажется, да. Я вот сейчас припоминаю... Я звонил тебе, да? Я ведь тебе звонил?
— Звонил, — ответил Пафнутьев, с подозрением оглядывая Халандовского сверху вниз.
— Ты так быстро добрался...
— — Думал, помираешь...
— Правильно думал. Помираю.
— Давно?
— Неделю.
— Ну тогда тебя еще хватит на месяц-второй... Тебе еще помирать и помирать, — бросив плащ на вешалку, Пафнутьев прошел в комнату и решительно сел в кресло. — Слушаю тебя внимательно, Аркаша.
— Выпить хочешь?
— Ни в коем случае. Мне еще на службу.
— Понял, — Халандовский, кряхтя поднялся, принес с кухни помидоры, нарезанные куски балыка, какую-то рыбу, хлеб. Вынул из бара початую бутылку «Абсолюта», открыл ее, поставил Пафнутьеву свежий стакан и наполнил его более чем наполовину. Себе добавлять не стал, в его стакане было примерно столько же.
— Что пьем? — Пафнутьев с интересом взял в руки бутылку. — «Абсолют»... Надо же... Швеция.
— Хорошая водка, — обронил Халандовский.
— Хорошая. А лучшую водку делают в Калуге.
— Калужской нету, Паша. Я достану тебе калужской водки, но только чуть попозже, ладно?
— Совсем плохи твои дела, Аркаша. Уж и пошутить нельзя.
— Почему нельзя... Шути, Паша. Сколько хочешь шути. Со мной, надо мной... Будем живы, Паша, — и подняв стакан Халандовский спокойно выпил. — Ты прости меня, пожалуйста, что нет калужской водки... Если бы я знал, что тебе нравится калужская водка, я бы обязательно достал, — Халандовский смотрел в окно под прикрытыми глазами и Пафнутьев только сейчас понял, ч каком тот состоянии. Озадаченно склонил голову к плечу, подумал, быстро взглянул на Халандовского и, поколебавшись, выпил свою водку. И тут же принялся закусывать, не обходя вниманием ни помидоры, ни мясо, ни рыбу.
— Первый раз сегодня ем, — сказал Пафнутьев с набитым ртом. — И похоже, неплохо ем.
— Ешь, Паша, ешь...
— Говори, Аркаша, говори... Хоть у меня и хруст за ушами стоит, но я все слышу.
— Денег хочешь? — спросил Халандовский слабым голосом, без всякого выражения.
— Угу... Хочу.
— Сколько?
— Миллион, — не задумываясь ответил Пафнутьев.
Халандовский молча вынул из кармана халата замусоленный почтовый конверт и положил на стол.
— Посчитай, — сказал он. — Там двадцать бумажек по пятьдесят тысяч каждая. Как раз миллион.
Пафнутьев поддел конверт вилкой, отогнул бумажку, заглянул внутрь, не прикасаясь пальцами ни к конверту, ни к деньгам.
— Да, наверно, штук двадцать там есть... Слушаю.
— Это взятка, — пояснил Халандовский. — Специально для тебя приготовил. Один миллион рублей. По нынешним временам не очень много, но если хочешь могу удвоить, утроить, удесятерить... Как скажешь. Взятка настоящая, не сомневайся... Деньги меченные, там невидимыми чернилами так и написано «взятка».
— Кто надоумил?
— Анцыферов, — Халандовский бросил наконец разглядывать окно и поворотил скорбное свое лицо к гостю, ожидая увидеть удивление, ошарашенность, возмущение, но ничего этого он не увидел. Пафнутьев сидел невозмутимо, как и прежде, все свое внимание уделяя закуске.
— А свидетели где? — спросил он.
— В коридоре... У твоего кабинета.
— Понятно, — Пафнутьев взял бутылку и плеснул «Абсолюта» себе и Халандовскому. — Хорошая водка. Не столько конечно, как калужская, но тоже съедобная. Деньги, говоришь, уже меченные?
— Конечно, а как же иначе, — Халандовский взял свой стакан, глухо ткнул им в стакан Пафнутьева и выпил.
— Кто метил?
— Анцыферов куда-то отдавал.
— И деньги его?
— Нет, деньги мои. Теперь, если хочешь, твои.
— За что взятка?
— Ты пообещал избавить меня от всех моих неприятностей.
— Но это невозможно.
— Я знаю... Но ты пообещал. Я поверил. Ты запросил миллион. Куда мне деваться? Принес.
— Хорошо, — сказал Пафнутьев и, взяв большой красный помидор, разрезал его на несколько частей, посолил, поперчил, потом выпил водку и сунул в рот четвертинку помидора. — Хорошо идет «Абсолют» с помидорчиком, а, Аркаша?
— И с рыбкой хорошо, — Халандовский подвинул поближе к гостю тарелку с рыбой.
— Итак, я попался. Взяли меня тепленького с деньгами в кармане. Кто же будет избавлять тебя от неприятностей?
— Анцыферов.
— И ты ему поверил?
— Конечно, нет. Иначе мы не сидели бы сейчас с тобой и не пили бы водку «Абсолют».
— Но колебания были?
— Не то слово, Паша... Извелся весь. Жизнь на кону. Как водка? Пошла?
— Хорошая водка. Только я вижу, что ты и без меня с ней хорошо проводил время?
— Не думай, Паша, об этом. Для тебя бутылка «Абсолюта» всегда найдется. Литровая, матовая, высшего качества... Стоит она немного меньше миллиона, но как приложение к миллиону вполне подойдет.
— Договорились, — кивнул Пафнутьев. — Значит, если я все правильно понимаю, они тебя прихватили?
— Помнишь, я рассказывал тебе про некого Байрамова?
— Что-то было, — Пафнутьев просветленно взглянул на Халандовского. — Что-то ты о нем говорил... Не поделили вы с ним не то магазин, не то пароход...
— Паша, он положил глаз на мой магазин. И у меня начались неприятности. Ревизии, осмотры, акты, протоколы . Ему помогает Первый.
— Ты в этом уверен?
— Да. Верные люди доложили. Такие вещи невозможно скрыть. Выставят магазин на аукцион... А там уж проще.
— Там же комитет по приватизации, или как он у вас называется?
— Одна банда, Паша. Одна банда. Все, что было до сих пор — детский сад. Игрушки для малых детей.
— Знаю, — кивнул Пафнутьев. — На собственной шкуре убедился.
— Слышал я о твоих испытаниях, — сочувственно сказал Халандовский. — А на меня заведено уголовное дело. Я пытался погасить пожар привычными методами, но не получилось. Понимаешь, деньги берут и довольно охотно, но сделать ничего не могут.
— Очевидно, берут деньги не только у тебя?
— Совершенно верно. Байрамов меня перешибает. У него такие деньги, которые даже мне кажутся "большими. И потом, у него не только деньги.
— Что же у него еще?
— Сысцов.
— Это тоже деньги, только большие.
— Я не боец, Паша, — Халандовский впервые твердо и ясно посмотрел Пафнутьеву в глаза. — Но я и не предатель.
— Не верю! — Пафнутьев добрался наконец, до рыбы.
— Во что не веришь?
— — В то, что ты не боец. Мне позвонил? Значит, уже поднялся из окопа.
— Да ладно тебе, — Халандовский махнул рукой, но была, появилась в его жесте почти прежняя величавость. — Ты лучше скажи мне, как быть с деньгами?
— Надо поступить с ними соответствующим образом, — Пафнутьев разлил в стаканы остатки роскошной водки «Абсолют», правда, себе налил поменьше.
— Это как?
— Очень просто. На них написано слово «взятка»?" Написано. Значит, это и есть взятка. Отнесешь и вручишь.
— Тебе?!
— Зачем... Мне этого мало. Анцыферову.
— Не понял?! — отшатнулся в ужасе Халандовский, но в глазах, в больших, плутоватых глазах вора и пройдохи вспыхнуло слабое сияние понимания.
— Врешь. Все ты понял, — рассмеялся Пафнутьев. — Врешь! — радостно повторил он, чувствуя облегчение от принятого решения. — Ты на три хода раньше меня понимаешь, Аркаша!
— И пойдешь на это?
— И ты тоже.
— Но это очень круто, Паша... Это слишком круто.
— Чего там слишком, — Пафнутьев навертел на вилку тонко срезанный копченый бок какой-то полупрозрачной копченой рыбины. — По-моему в самый раз. Пришли времена, Аркаша, когда исчезло само понятие — слишком. Нет ничего слишком крутого, слишком жестокого, слишком подлого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
И все. И больше ничего не надо.
Но знал Халандовский, что может произнести эти слова так, чтобы они помогли, может произнести эти слова так, как следует, только один человек на всем белом свете — начальник следственного отдела городской прокуратуры Павел Николаевич Пафнутьев. И как раз к Пафнутьеву Павлу Николаевичу он обратиться-то и не мог.
Халандовский опять увидел себя в зеркале, почесал двухнедельную щетину и с отвращением отвернулся. Вздохнув так, что, кажется, легкие должны пойти клочьями, он побрел в комнату. Нетвердой рукой откинул дверцу стенки, налил себе в толстый тяжелый стакан щедрую порцию водки, поднял ее, понюхал, взвесил тяжесть и, не притронувшись, поставил стакан на полку.
И побрел на кухню.
Безутешность его была горька. Он знал — водка не поможет, она вообще никогда ничему не помогает. Она может только усугубить. Если тебе радостно, от глотка водки станет еще радостнее, если тебе больно — будет еще больнее.
Халандовский, не оглядываясь, подогнул колени и упал в низкое кресло. И теперь уже не вздох, тяжкий надрывный стон, наполненный как бы даже предсмертной тоской, вырвался из его груди. Наверно, с такими вот стонами умирает в ночном лесу большой и сильный раненый зверь. Рука, тяжелая, сильная, радостная и щедрая когда-то рука Халандовского, повисев некоторое время в воздухе, опустилась на трубку телефона. И осталась безвольно лежать на ней, потому что других команд рука не получала. Словно отдохнув на телефоне, рука медленно поднялась и опустилась на опавший живот хозяина.
— Вот так, Аркаша, — произнес Халандовский хриплым от долгого молчания голосом. — Вот так... А ты что же думал, так все и будет? Ни фига, Аркаша, ни фига. Всему приходит конец и тебе, Аркаша, тоже пришел конец... Ха! Ты что же думал, так и будешь жировать? Ни фига, Аркаша, ни фига... Отжировался. Не-е-ет, Аркаша, так ни у кого не бывает... Ишь какой...
Вот так примерно Халандовский разговаривал с собой уже неделю. Иногда круче, жестче, иногда мягче, как бы жалея себя, как бы утешая. И такие разговоры, или обращения к себе становились все короче, все немногословнее, все больше Халандовский доверял свои чувства междометиям — вздохам, стонам..
Он мог жить на подъеме, мог жить, принимая решения, рискуя, он должен был бросаться в авантюры, воровать и жертвовать, прогорать и возрождаться, но при этом чувствовать себя правым по большому счету. Правоты, правоты ему-то как раз и не хватало. А без нее он был слаб и пуст. Можно сказать проще — без правоты это был другой человек, на Халандовского похожий только отдаленно. Даже внешне, даже внешне этот человек уже не походил на Аркашу Халандовского Теперь это был просто жалкий, никчемный, плутоватый, мелковатый человечишко, которого каждый мог поддать под обвислый зад, рассмеяться в лицо, плюнуть вслед...
Рука Халандовского снова потянулась к телефонной трубке. И снова как бы уснула на ней. Будто добираясь до этой трубки, она израсходовала последние силы и теперь отдыхала. Рука Халандовского давно уже поняла в чем спасение, она давно уже знала — надо звонить, надо звонить тому единственному человеку, который в состоянии что-то изменить. Халандовский этого еще не знал, но рука знала. И организм знал, тело знало. А сознание все еще сомневалось, вертелось и уклонялось.
— Вот так, Аркаша, вот так... А то ишь какой.. Так каждый захочет, так каждый сможет... — бормотал Халандовский, и глаза его, обращенные к окну, были полуприкрыты Для полноты картины не хватало только одинокой слезы, которая скатилась бы по небритой горестной щеке и застряла бы где-нибудь в скорбной складке рта.
Но наступил, наступил, наконец, момент, когда рука Халандовского словно набравшись сил, начала совершать осмысленные движения. Она сняла трубку с рычагов и положила ее на стол, рядом с аппаратом. Потом указательный палец отделившись от остальных, подогнутых, медленно набрал номер. Рука взяла трубку и поднесла ее к уху. И пока неслись халандовские призывы о помощи куда-то в городское пространство, он успел еще раз тяжко вздохнуть.
— Паша, — проговорил Халандовский застоявшимся голосом. — Зайди, Паша... Надо.
И не в силах больше продолжать, Халандовский положил трубку на место. У него не было сил выслушивать ответ, что-либо объяснять, назначать время . Он сделал самое большое, на что был способен в этот миг Пафнутьев позвонил в дверь через полчаса. Халандовский все это время сидел в кресле Время для него не то, чтобы остановилось, оно просто исчезло, его не стало. И услышав звонок в дверь, он слабо удивился — кто бы это мог быть? Со стоном поднялся, пошел открывать. Увидев Пафнутьева, опять удивился.
— Паша? — сказал он скорее озадаченно, чем обрадованно. — Ты?
— Звал? — требовательно спросил Пафнутьев, перешагивая через порог.
— Кажется, да. Я вот сейчас припоминаю... Я звонил тебе, да? Я ведь тебе звонил?
— Звонил, — ответил Пафнутьев, с подозрением оглядывая Халандовского сверху вниз.
— Ты так быстро добрался...
— — Думал, помираешь...
— Правильно думал. Помираю.
— Давно?
— Неделю.
— Ну тогда тебя еще хватит на месяц-второй... Тебе еще помирать и помирать, — бросив плащ на вешалку, Пафнутьев прошел в комнату и решительно сел в кресло. — Слушаю тебя внимательно, Аркаша.
— Выпить хочешь?
— Ни в коем случае. Мне еще на службу.
— Понял, — Халандовский, кряхтя поднялся, принес с кухни помидоры, нарезанные куски балыка, какую-то рыбу, хлеб. Вынул из бара початую бутылку «Абсолюта», открыл ее, поставил Пафнутьеву свежий стакан и наполнил его более чем наполовину. Себе добавлять не стал, в его стакане было примерно столько же.
— Что пьем? — Пафнутьев с интересом взял в руки бутылку. — «Абсолют»... Надо же... Швеция.
— Хорошая водка, — обронил Халандовский.
— Хорошая. А лучшую водку делают в Калуге.
— Калужской нету, Паша. Я достану тебе калужской водки, но только чуть попозже, ладно?
— Совсем плохи твои дела, Аркаша. Уж и пошутить нельзя.
— Почему нельзя... Шути, Паша. Сколько хочешь шути. Со мной, надо мной... Будем живы, Паша, — и подняв стакан Халандовский спокойно выпил. — Ты прости меня, пожалуйста, что нет калужской водки... Если бы я знал, что тебе нравится калужская водка, я бы обязательно достал, — Халандовский смотрел в окно под прикрытыми глазами и Пафнутьев только сейчас понял, ч каком тот состоянии. Озадаченно склонил голову к плечу, подумал, быстро взглянул на Халандовского и, поколебавшись, выпил свою водку. И тут же принялся закусывать, не обходя вниманием ни помидоры, ни мясо, ни рыбу.
— Первый раз сегодня ем, — сказал Пафнутьев с набитым ртом. — И похоже, неплохо ем.
— Ешь, Паша, ешь...
— Говори, Аркаша, говори... Хоть у меня и хруст за ушами стоит, но я все слышу.
— Денег хочешь? — спросил Халандовский слабым голосом, без всякого выражения.
— Угу... Хочу.
— Сколько?
— Миллион, — не задумываясь ответил Пафнутьев.
Халандовский молча вынул из кармана халата замусоленный почтовый конверт и положил на стол.
— Посчитай, — сказал он. — Там двадцать бумажек по пятьдесят тысяч каждая. Как раз миллион.
Пафнутьев поддел конверт вилкой, отогнул бумажку, заглянул внутрь, не прикасаясь пальцами ни к конверту, ни к деньгам.
— Да, наверно, штук двадцать там есть... Слушаю.
— Это взятка, — пояснил Халандовский. — Специально для тебя приготовил. Один миллион рублей. По нынешним временам не очень много, но если хочешь могу удвоить, утроить, удесятерить... Как скажешь. Взятка настоящая, не сомневайся... Деньги меченные, там невидимыми чернилами так и написано «взятка».
— Кто надоумил?
— Анцыферов, — Халандовский бросил наконец разглядывать окно и поворотил скорбное свое лицо к гостю, ожидая увидеть удивление, ошарашенность, возмущение, но ничего этого он не увидел. Пафнутьев сидел невозмутимо, как и прежде, все свое внимание уделяя закуске.
— А свидетели где? — спросил он.
— В коридоре... У твоего кабинета.
— Понятно, — Пафнутьев взял бутылку и плеснул «Абсолюта» себе и Халандовскому. — Хорошая водка. Не столько конечно, как калужская, но тоже съедобная. Деньги, говоришь, уже меченные?
— Конечно, а как же иначе, — Халандовский взял свой стакан, глухо ткнул им в стакан Пафнутьева и выпил.
— Кто метил?
— Анцыферов куда-то отдавал.
— И деньги его?
— Нет, деньги мои. Теперь, если хочешь, твои.
— За что взятка?
— Ты пообещал избавить меня от всех моих неприятностей.
— Но это невозможно.
— Я знаю... Но ты пообещал. Я поверил. Ты запросил миллион. Куда мне деваться? Принес.
— Хорошо, — сказал Пафнутьев и, взяв большой красный помидор, разрезал его на несколько частей, посолил, поперчил, потом выпил водку и сунул в рот четвертинку помидора. — Хорошо идет «Абсолют» с помидорчиком, а, Аркаша?
— И с рыбкой хорошо, — Халандовский подвинул поближе к гостю тарелку с рыбой.
— Итак, я попался. Взяли меня тепленького с деньгами в кармане. Кто же будет избавлять тебя от неприятностей?
— Анцыферов.
— И ты ему поверил?
— Конечно, нет. Иначе мы не сидели бы сейчас с тобой и не пили бы водку «Абсолют».
— Но колебания были?
— Не то слово, Паша... Извелся весь. Жизнь на кону. Как водка? Пошла?
— Хорошая водка. Только я вижу, что ты и без меня с ней хорошо проводил время?
— Не думай, Паша, об этом. Для тебя бутылка «Абсолюта» всегда найдется. Литровая, матовая, высшего качества... Стоит она немного меньше миллиона, но как приложение к миллиону вполне подойдет.
— Договорились, — кивнул Пафнутьев. — Значит, если я все правильно понимаю, они тебя прихватили?
— Помнишь, я рассказывал тебе про некого Байрамова?
— Что-то было, — Пафнутьев просветленно взглянул на Халандовского. — Что-то ты о нем говорил... Не поделили вы с ним не то магазин, не то пароход...
— Паша, он положил глаз на мой магазин. И у меня начались неприятности. Ревизии, осмотры, акты, протоколы . Ему помогает Первый.
— Ты в этом уверен?
— Да. Верные люди доложили. Такие вещи невозможно скрыть. Выставят магазин на аукцион... А там уж проще.
— Там же комитет по приватизации, или как он у вас называется?
— Одна банда, Паша. Одна банда. Все, что было до сих пор — детский сад. Игрушки для малых детей.
— Знаю, — кивнул Пафнутьев. — На собственной шкуре убедился.
— Слышал я о твоих испытаниях, — сочувственно сказал Халандовский. — А на меня заведено уголовное дело. Я пытался погасить пожар привычными методами, но не получилось. Понимаешь, деньги берут и довольно охотно, но сделать ничего не могут.
— Очевидно, берут деньги не только у тебя?
— Совершенно верно. Байрамов меня перешибает. У него такие деньги, которые даже мне кажутся "большими. И потом, у него не только деньги.
— Что же у него еще?
— Сысцов.
— Это тоже деньги, только большие.
— Я не боец, Паша, — Халандовский впервые твердо и ясно посмотрел Пафнутьеву в глаза. — Но я и не предатель.
— Не верю! — Пафнутьев добрался наконец, до рыбы.
— Во что не веришь?
— — В то, что ты не боец. Мне позвонил? Значит, уже поднялся из окопа.
— Да ладно тебе, — Халандовский махнул рукой, но была, появилась в его жесте почти прежняя величавость. — Ты лучше скажи мне, как быть с деньгами?
— Надо поступить с ними соответствующим образом, — Пафнутьев разлил в стаканы остатки роскошной водки «Абсолют», правда, себе налил поменьше.
— Это как?
— Очень просто. На них написано слово «взятка»?" Написано. Значит, это и есть взятка. Отнесешь и вручишь.
— Тебе?!
— Зачем... Мне этого мало. Анцыферову.
— Не понял?! — отшатнулся в ужасе Халандовский, но в глазах, в больших, плутоватых глазах вора и пройдохи вспыхнуло слабое сияние понимания.
— Врешь. Все ты понял, — рассмеялся Пафнутьев. — Врешь! — радостно повторил он, чувствуя облегчение от принятого решения. — Ты на три хода раньше меня понимаешь, Аркаша!
— И пойдешь на это?
— И ты тоже.
— Но это очень круто, Паша... Это слишком круто.
— Чего там слишком, — Пафнутьев навертел на вилку тонко срезанный копченый бок какой-то полупрозрачной копченой рыбины. — По-моему в самый раз. Пришли времена, Аркаша, когда исчезло само понятие — слишком. Нет ничего слишком крутого, слишком жестокого, слишком подлого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80