— Он кивнул на притулившийся у бортика красный «Ситроен».
— Благодарю, но мне хотелось бы немного пройтись… Подышать воздухом.
— Очень жаль, — вздохнул дипломат. — А я-то надеялся воспользоваться случайной встречей… Да, месье Люсин! — Он как будто только что вспомнил. — Ведь вы обещали рассказать о фотографиях! Помните?
— Конечно, помню, и в свое время…
— Оно еще не настало?
— Надеюсь, вам не придется долго ожидать. Впрочем, вы наверняка разочаруетесь. Эти фотографии малоинтересны… неспециалисту. Ведь для криминалиста любой пустяк — это по меньшей мере потенциальный след. В девяноста случаях из ста он так и остается потенциальным.
— Вы даже не представляете себе, как меня волнуют подобные вещи! Не помню, говорил ли вам, но я обожаю детективы! Особенно если в них есть элемент странности. А тут и перстень епископа римско-католической церкви, и масонское кольцо с Адамовой головой, и эти таинственные фотографии…
— Таинственные? Вы преувеличиваете…
— Но ведь связь между ними и аметистом есть?! — Дипломат словно одновременно и спрашивал и утверждал.
— Возможно, — равнодушно усмехнулся Люсин. — Очень даже возможно. Но это пока секрет. — И, доверительно наклонившись к собеседнику, многозначительно акцентировал: — Сек-рет! — и замолчал.
Он по-прежнему не знал, какой особый интерес преследует очаровательный сотрудник консульского отдела. Поэтому и решил дать ему хоть видимость ниточки. Авось ухватится, начнет действовать и проявит тем самым тайные намерения. Особенно озадачивала настырность. Дипломат с бесхитростностью мальчишки пытался выспрашивать, что называется, в лоб. Мягко говоря, это было наивно.
Люсин хорошо помнил наблюдательность и цепкость памяти, которые проявил этот не очень понятный человек при осмотре гостиничного номера.
«Может, вправду на ловца и зверь бежит? Стоит ли тогда закрывать глаза? Не лучше ли метнуть приманку? Но такой вряд ли даст себя подсечь! Перекусит поводок и уйдет… И пусть! Одно то, какую именно приманку он возьмет, уже многое объяснит. Да и как иначе его раскроешь? Надо заставить его действовать, а мы пока устранимся и подождем…»
— Следы, видите ли, ведут в глубь истории… — после продолжительной паузы счел нужным добавить Люсин.
— Чьей? — мгновенно отреагировал дипломат. — Вашей или нашей?
— И вашей и нашей. — Люсин улыбнулся уже доверчиво и простодушно, и мало-мальски проницательному человеку должно было стать ясно, что больше ничего из этого парня не вытянешь.
— Ничего не поделаешь, — сокрушенно вздохнул дипломат. — Придется ждать!
— Да, придется ждать, — подтвердил Люсин.
«Взял или не взял? — подумал он, внимательно вглядываясь в лицо собеседника и маскируя это сочувственной и как бы полуобещающей улыбкой. — Действительно, придется обождать».
Они простились, договорившись созвониться при случае — это был лишь минимум, к которому обязывало приличие, — и разошлись.
Консульский чиновник направился к своей машине, а Люсин, войдя в пятнистую тень лип, зашагал, позвякивая подкованными каблуками по железным узорам решеток, защищающих древесные корни.
Он решил пешком дойти до самой Арбатской площади, а уж там сесть на троллейбус. Но на Тверском бульваре дорогу ему неторопливо перешла очень похожая на покойного Саскию кошка. Поэтому Люсин не очень удивился, когда узнал, что анализы еще не готовы и вряд ли будут сегодня вообще.
Повинуясь свойственному некоторым морякам несколько скептическому фатализму, он решил использовать оставшееся время для беседы с Верой Фабиановной. Впрочем, слово «фатализм» здесь как-то не совсем уместен. Скорее, можно говорить об известной ассоциации. Действительно, кошка на бульваре напомнила Люсину Саскию, и он решил навестить осиротевшую хозяйку. Конечно, это больше соответствует истинному положению вещей, чем какой-то там фатализм. Но… Недаром говорят, что мысль изреченная есть ложь. В том-то и закавыка. Не так прост Люсин, и вообще человек не так прост, чтобы его поведение можно было объяснить простейшей ассоциацией. В самом деле, разве нельзя здесь применить совсем иную схему? Хотя бы такую, например.
Люсин шел на работу, подсознательно или даже пусть сознательно размышляя о всяких анализах, и о Саскии в частности. Именно поэтому совершенно случайная бродячая кошка и показалась ему похожей на Саскию. Улавливаете мысль? Не кошка напомнила о Саскии, а Саския заставил обратить внимание на кошку! Произошла своего рода сублимация. Подсознательная мысль конкретизировалась, и Люсин совершенно правильно решил, что, раз анализов все равно пока нет, он может побеседовать со старухой. Он же придавал этой беседе большое значение! Она была просто необходима для дальнейшего продвижения следствия. Люсин даже купил накануне в «Детском мире» азбучную кассу. Стоит ли удивляться поэтому, что он поехал на улицу Алексея Толстого? Удивление, конечно, тут тоже ни при чем. Ведь речь идет о том, чтобы разобраться в мотивировке тех или иных поступков следователя. Для того, собственно, и затеян весь этот вроде бы совершенно пустой разговор… Мы располагаем тремя вариантами, как говорят психологи, установок, один из которых, очевидно, и обусловил принятое Люсиным решение. Но возможен и четвертый, если не пятый и шестой вариант. Люсин не думал об анализах и не обратил внимания на ту, совершенно не относящуюся к делу драную кошку. Он просто пришел на работу и, узнав, что экспертиза еще не готова, поехал к Вере Фабиановне. Этот простейший, почти на уровне рефлексов вариант можно подкрепить, как и предыдущие, двумя соображениями: а) визит к старухе стоял первым в списке неотложных дел; б) на работе делать все равно нечего, а сидеть в духоте не хотелось.
Теперь, после кропотливого анализа сознания и подсознания главного героя — поступок, надо прямо сказать, не очень корректный с чисто литературной точки зрения, — позволительно произвести некоторый синтез. Он предполагает слияние всех вариантов в немыслимую мешанину, в которой изредка вспыхивают и мгновенно гаснут разноцветные лампочки, лишь отдаленно напоминающие ясность и логику наших простейших вариантов. Сюда же придется добавить и ту ужасную историческую кашу, которая образовалась в голове Люсина после приятной беседы с Березовским; свежие воспоминания, отягченные неясными опасениями и всяческими предположениями, о встрече, так сказать, на дипломатическом уровне, а дальше сплошной поток: Лев Минеевич, иконщик, Женевьева, неизвестная пока какая-то соседка Эльвира Васильевна, ватутинский парикмахер, горьковатые, тревожные духи мадам Локар, ее расстрелянный муж, подвязка Генриха Четвертого, почему-то тугие, блестящие чулки Марии (Люсин твердо решил, что не станет проверять последнее алиби Михайлова) и, конечно, картинки природы в лунном и солнечном освещении — ольшаник, дорога в колдобинах, лужи, глина, цемент — все тот же, как говорится, сон.
Перечислять, конечно, легко… Но Люсин-то жил всем этим. Для него здесь не было второстепенных и малозначительных эпизодов. Каждый ведь мог в конце-то концов привести к раскрытию. Перечисление последовательно по природе и статично по естеству! Мышление же — процесс активный, высокоскоростной и непостижимый.
Вот почему нам лучше всего принять поступок Люсина как нечто данное извне и не подлежащее обсуждению. Для нас ясно теперь, что его решение возникло не случайно, и, уж конечно, не по капризу автора. Была проделана колоссальная, но недоступная пока для аналитического ока науки мыслительная работа, и она дала результат. Пусть он кажется нам тривиальным, необязательным или даже вовсе недостоверным. Не нам судить. Все нити, все тонкие, неизвестные нам обстоятельства дела хранятся пока только в голове одного человека. И этот человек — Люсин. Точно смоделировать его мышление, как уже отмечалось, нельзя. Более того: оказывается, мы и права-то не имели задаваться такой задачей, поскольку не были посвящены во все тонкости.
Это, как говорят математики, пограничные условия. Они необходимы для того, чтобы создать модель той сложной ситуации, в центре которой оказался Люсин. Всего лишь модель… Ибо книга — не более чем модель реальной жизни, как, скажем, знаменитая теория относительности тоже только модель нашей очень сложной Вселенной, которая, хотя и конечна, но безгранична.
Итак, это несколько затянувшееся отступление подводит нас к тому моменту, когда Люсин, сидя у изголовья бессловесной Веры Фабиановны, развернул кассу, кармашки которой были туго набиты картонными буквами.
Беседа протекала по выработанному в прошлый раз методу: Вера Фабиановна подтверждала правильность названной буквы опусканием век. Собственно, Люсин даже не называл теперь буквы вслух. Он просто водил пальцем по рядам с кармашками, пока Вера Фабиановна не закрывала глаза. «Эта?» — спрашивал для контроля Люсин и, если ошибки не было, вынимал картонную буковку. Составив слово, он — опять-таки для контроля! — показывал его больной, которой оставалось только молча зажмуриться. Ошибок не было…
Поэтому мы можем представить эту несколько необычную беседу в виде самого элементарного диалога.
— Вы знаете этого человека? — спросил Люсин, раскладывая перед больной фотокарточки разыскиваемого Свиньина, на которых во всех вариантах был изображен волосяной покров. — Не знаете? — повторил он вопрос, потому что старуха, к его удивлению, не подала утвердительного знака.
Но она все смотрела ему в глаза зорко и отрешенно. Словно тесна была ей беседа по методу старика Нуартье. — Значит, это не он был у вас в тот вечер? — еще раз спросил Люсин и скользнул пальцами по кассе, словно слепой по своей книге.
— Нет, — просигналила старуха.
— Кто же?
— Слуга.
— Какой слуга?
— Слуга диавола.
— Ах, «слуга диавола»! Ну конечно… В прошлый раз вы, правда, говорили, что сам дьявол.
— И диавол.
— Значит, у вас были и слуга дьявола и сам дьявол?
— Да.
— Как они выглядели? Как выглядел слуга?
— Хромой.
— Еще как?
— Здоровый битюг.
— Отлично! Цвет волос?
— Темно-рыжий.
— Рыжий как от хны или как медная проволока? Старая медная проволока?
— Проволока.
— Отлично! На какую ногу хромал?
— Левую.
— Особые приметы есть? Шрамы, бородавки, наколки, может быть?
— Бельмо в глазу.
— В каком?
— Левом.
— Не иначе, это слуга дьявола с левым уклоном. А сам дьявол каков?
— Змей.
— Какой еще змей?
— Огненный.
— Так… понятно. Вы знаете, кто я?
— Следователь.
— А это? — Люсин показал на сидящую в углу женщину в белом халате.
— Санитарка.
— А до нее кто за вами ухаживал?
— Сиделка.
— Как зовут вашу соседку?
— Эльвира Васильевна.
— Где она сейчас?
— На работе.
Старуха явно была в полном порядке. Но если дьявола Люсин еще хоть как-то мог принять, то со змеем огненным мириться решительно не хотел.
— У вас что-нибудь похитили?
— Ларец.
— Какой?
— Марии Медичи, старинный.
— Кто похитил?
— Они.
— Дьявол со своим слугой?
— Да.
— Они что, вместе к вам пришли?
— Да.
— И как это выглядело? Кого вы увидели, когда открыли дверь?
— Слугу.
— Одного слугу?
— Да.
— А где же был дьявол?
— В мешке.
«Хорош дьявол! Впрочем, кузнец Вакула тоже, по-моему, таскал чертей в мешках».
— Значит, вы открыли дверь и увидели здорового мужика — хромого, рыжего, как потемневшая медная проволока, и с бельмом на левом глазу. Так?
— Да.
— В руках он держал мешок?
— Да.
— А в мешке сидел дьявол?
— Да.
— Откуда вы об этом узнали? Кто вам сказал, что в мешке дьявол?
— Никто.
— Тогда почему вы говорите, что дьявол был в мешке?
— Он достал его из мешка.
— Кто — он? Слуга?
— Да.
— Сразу взял и достал?
— Не сразу. Потом.
— Значит, в тот момент, когда вы открыли дверь, вам не было точно известно, кто сидит в мешке?
— Я догадывалась.
— Догадывались? Почему же?
— Он обещал показать мне диавола.
— Слуга?
— Да.
— Ладно. Значит, вы были знакомы с этим слугой ранее?
— Да.
— Давно?
— Нет.
— Сколько раз вы его видели до того вечера?
— Один.
— Когда?
— На той неделе.
— При каких обстоятельствах?
— Пришел ко мне.
— В гости?
— Да.
— Выходит, что вы знали его еще раньше, раз пригласили в гости?
— Не приглашала, сам пришел.
— Ага, понятно. Слуга дьявола пришел незваным. И как же он вам отрекомендовался?
— Посланец.
— Какой такой посланец?
— Посланец хозяина ларца.
— Он сказал вам, что послан владельцем того самого ларца Марии Медичи, который у вас похитили?
— Да.
— Разве не вы хозяйка ларца?
— Я — хранительница.
— Кто же завещал вам хранить его?
— Отец.
— И до каких пор?
— До посланца.
— Посланцем должен был быть именно тот — хромой и рыжий?
— Нет. Прийти мог любой.
— Как же вы узнали, что именно он и есть посланец? Поверили на слово?
— Знак был.
— Какой еще знак?
— Фигурка с ожерелья.
— С какого ожерелья?
— Египетского. В шкатулке, у зеркала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— Благодарю, но мне хотелось бы немного пройтись… Подышать воздухом.
— Очень жаль, — вздохнул дипломат. — А я-то надеялся воспользоваться случайной встречей… Да, месье Люсин! — Он как будто только что вспомнил. — Ведь вы обещали рассказать о фотографиях! Помните?
— Конечно, помню, и в свое время…
— Оно еще не настало?
— Надеюсь, вам не придется долго ожидать. Впрочем, вы наверняка разочаруетесь. Эти фотографии малоинтересны… неспециалисту. Ведь для криминалиста любой пустяк — это по меньшей мере потенциальный след. В девяноста случаях из ста он так и остается потенциальным.
— Вы даже не представляете себе, как меня волнуют подобные вещи! Не помню, говорил ли вам, но я обожаю детективы! Особенно если в них есть элемент странности. А тут и перстень епископа римско-католической церкви, и масонское кольцо с Адамовой головой, и эти таинственные фотографии…
— Таинственные? Вы преувеличиваете…
— Но ведь связь между ними и аметистом есть?! — Дипломат словно одновременно и спрашивал и утверждал.
— Возможно, — равнодушно усмехнулся Люсин. — Очень даже возможно. Но это пока секрет. — И, доверительно наклонившись к собеседнику, многозначительно акцентировал: — Сек-рет! — и замолчал.
Он по-прежнему не знал, какой особый интерес преследует очаровательный сотрудник консульского отдела. Поэтому и решил дать ему хоть видимость ниточки. Авось ухватится, начнет действовать и проявит тем самым тайные намерения. Особенно озадачивала настырность. Дипломат с бесхитростностью мальчишки пытался выспрашивать, что называется, в лоб. Мягко говоря, это было наивно.
Люсин хорошо помнил наблюдательность и цепкость памяти, которые проявил этот не очень понятный человек при осмотре гостиничного номера.
«Может, вправду на ловца и зверь бежит? Стоит ли тогда закрывать глаза? Не лучше ли метнуть приманку? Но такой вряд ли даст себя подсечь! Перекусит поводок и уйдет… И пусть! Одно то, какую именно приманку он возьмет, уже многое объяснит. Да и как иначе его раскроешь? Надо заставить его действовать, а мы пока устранимся и подождем…»
— Следы, видите ли, ведут в глубь истории… — после продолжительной паузы счел нужным добавить Люсин.
— Чьей? — мгновенно отреагировал дипломат. — Вашей или нашей?
— И вашей и нашей. — Люсин улыбнулся уже доверчиво и простодушно, и мало-мальски проницательному человеку должно было стать ясно, что больше ничего из этого парня не вытянешь.
— Ничего не поделаешь, — сокрушенно вздохнул дипломат. — Придется ждать!
— Да, придется ждать, — подтвердил Люсин.
«Взял или не взял? — подумал он, внимательно вглядываясь в лицо собеседника и маскируя это сочувственной и как бы полуобещающей улыбкой. — Действительно, придется обождать».
Они простились, договорившись созвониться при случае — это был лишь минимум, к которому обязывало приличие, — и разошлись.
Консульский чиновник направился к своей машине, а Люсин, войдя в пятнистую тень лип, зашагал, позвякивая подкованными каблуками по железным узорам решеток, защищающих древесные корни.
Он решил пешком дойти до самой Арбатской площади, а уж там сесть на троллейбус. Но на Тверском бульваре дорогу ему неторопливо перешла очень похожая на покойного Саскию кошка. Поэтому Люсин не очень удивился, когда узнал, что анализы еще не готовы и вряд ли будут сегодня вообще.
Повинуясь свойственному некоторым морякам несколько скептическому фатализму, он решил использовать оставшееся время для беседы с Верой Фабиановной. Впрочем, слово «фатализм» здесь как-то не совсем уместен. Скорее, можно говорить об известной ассоциации. Действительно, кошка на бульваре напомнила Люсину Саскию, и он решил навестить осиротевшую хозяйку. Конечно, это больше соответствует истинному положению вещей, чем какой-то там фатализм. Но… Недаром говорят, что мысль изреченная есть ложь. В том-то и закавыка. Не так прост Люсин, и вообще человек не так прост, чтобы его поведение можно было объяснить простейшей ассоциацией. В самом деле, разве нельзя здесь применить совсем иную схему? Хотя бы такую, например.
Люсин шел на работу, подсознательно или даже пусть сознательно размышляя о всяких анализах, и о Саскии в частности. Именно поэтому совершенно случайная бродячая кошка и показалась ему похожей на Саскию. Улавливаете мысль? Не кошка напомнила о Саскии, а Саския заставил обратить внимание на кошку! Произошла своего рода сублимация. Подсознательная мысль конкретизировалась, и Люсин совершенно правильно решил, что, раз анализов все равно пока нет, он может побеседовать со старухой. Он же придавал этой беседе большое значение! Она была просто необходима для дальнейшего продвижения следствия. Люсин даже купил накануне в «Детском мире» азбучную кассу. Стоит ли удивляться поэтому, что он поехал на улицу Алексея Толстого? Удивление, конечно, тут тоже ни при чем. Ведь речь идет о том, чтобы разобраться в мотивировке тех или иных поступков следователя. Для того, собственно, и затеян весь этот вроде бы совершенно пустой разговор… Мы располагаем тремя вариантами, как говорят психологи, установок, один из которых, очевидно, и обусловил принятое Люсиным решение. Но возможен и четвертый, если не пятый и шестой вариант. Люсин не думал об анализах и не обратил внимания на ту, совершенно не относящуюся к делу драную кошку. Он просто пришел на работу и, узнав, что экспертиза еще не готова, поехал к Вере Фабиановне. Этот простейший, почти на уровне рефлексов вариант можно подкрепить, как и предыдущие, двумя соображениями: а) визит к старухе стоял первым в списке неотложных дел; б) на работе делать все равно нечего, а сидеть в духоте не хотелось.
Теперь, после кропотливого анализа сознания и подсознания главного героя — поступок, надо прямо сказать, не очень корректный с чисто литературной точки зрения, — позволительно произвести некоторый синтез. Он предполагает слияние всех вариантов в немыслимую мешанину, в которой изредка вспыхивают и мгновенно гаснут разноцветные лампочки, лишь отдаленно напоминающие ясность и логику наших простейших вариантов. Сюда же придется добавить и ту ужасную историческую кашу, которая образовалась в голове Люсина после приятной беседы с Березовским; свежие воспоминания, отягченные неясными опасениями и всяческими предположениями, о встрече, так сказать, на дипломатическом уровне, а дальше сплошной поток: Лев Минеевич, иконщик, Женевьева, неизвестная пока какая-то соседка Эльвира Васильевна, ватутинский парикмахер, горьковатые, тревожные духи мадам Локар, ее расстрелянный муж, подвязка Генриха Четвертого, почему-то тугие, блестящие чулки Марии (Люсин твердо решил, что не станет проверять последнее алиби Михайлова) и, конечно, картинки природы в лунном и солнечном освещении — ольшаник, дорога в колдобинах, лужи, глина, цемент — все тот же, как говорится, сон.
Перечислять, конечно, легко… Но Люсин-то жил всем этим. Для него здесь не было второстепенных и малозначительных эпизодов. Каждый ведь мог в конце-то концов привести к раскрытию. Перечисление последовательно по природе и статично по естеству! Мышление же — процесс активный, высокоскоростной и непостижимый.
Вот почему нам лучше всего принять поступок Люсина как нечто данное извне и не подлежащее обсуждению. Для нас ясно теперь, что его решение возникло не случайно, и, уж конечно, не по капризу автора. Была проделана колоссальная, но недоступная пока для аналитического ока науки мыслительная работа, и она дала результат. Пусть он кажется нам тривиальным, необязательным или даже вовсе недостоверным. Не нам судить. Все нити, все тонкие, неизвестные нам обстоятельства дела хранятся пока только в голове одного человека. И этот человек — Люсин. Точно смоделировать его мышление, как уже отмечалось, нельзя. Более того: оказывается, мы и права-то не имели задаваться такой задачей, поскольку не были посвящены во все тонкости.
Это, как говорят математики, пограничные условия. Они необходимы для того, чтобы создать модель той сложной ситуации, в центре которой оказался Люсин. Всего лишь модель… Ибо книга — не более чем модель реальной жизни, как, скажем, знаменитая теория относительности тоже только модель нашей очень сложной Вселенной, которая, хотя и конечна, но безгранична.
Итак, это несколько затянувшееся отступление подводит нас к тому моменту, когда Люсин, сидя у изголовья бессловесной Веры Фабиановны, развернул кассу, кармашки которой были туго набиты картонными буквами.
Беседа протекала по выработанному в прошлый раз методу: Вера Фабиановна подтверждала правильность названной буквы опусканием век. Собственно, Люсин даже не называл теперь буквы вслух. Он просто водил пальцем по рядам с кармашками, пока Вера Фабиановна не закрывала глаза. «Эта?» — спрашивал для контроля Люсин и, если ошибки не было, вынимал картонную буковку. Составив слово, он — опять-таки для контроля! — показывал его больной, которой оставалось только молча зажмуриться. Ошибок не было…
Поэтому мы можем представить эту несколько необычную беседу в виде самого элементарного диалога.
— Вы знаете этого человека? — спросил Люсин, раскладывая перед больной фотокарточки разыскиваемого Свиньина, на которых во всех вариантах был изображен волосяной покров. — Не знаете? — повторил он вопрос, потому что старуха, к его удивлению, не подала утвердительного знака.
Но она все смотрела ему в глаза зорко и отрешенно. Словно тесна была ей беседа по методу старика Нуартье. — Значит, это не он был у вас в тот вечер? — еще раз спросил Люсин и скользнул пальцами по кассе, словно слепой по своей книге.
— Нет, — просигналила старуха.
— Кто же?
— Слуга.
— Какой слуга?
— Слуга диавола.
— Ах, «слуга диавола»! Ну конечно… В прошлый раз вы, правда, говорили, что сам дьявол.
— И диавол.
— Значит, у вас были и слуга дьявола и сам дьявол?
— Да.
— Как они выглядели? Как выглядел слуга?
— Хромой.
— Еще как?
— Здоровый битюг.
— Отлично! Цвет волос?
— Темно-рыжий.
— Рыжий как от хны или как медная проволока? Старая медная проволока?
— Проволока.
— Отлично! На какую ногу хромал?
— Левую.
— Особые приметы есть? Шрамы, бородавки, наколки, может быть?
— Бельмо в глазу.
— В каком?
— Левом.
— Не иначе, это слуга дьявола с левым уклоном. А сам дьявол каков?
— Змей.
— Какой еще змей?
— Огненный.
— Так… понятно. Вы знаете, кто я?
— Следователь.
— А это? — Люсин показал на сидящую в углу женщину в белом халате.
— Санитарка.
— А до нее кто за вами ухаживал?
— Сиделка.
— Как зовут вашу соседку?
— Эльвира Васильевна.
— Где она сейчас?
— На работе.
Старуха явно была в полном порядке. Но если дьявола Люсин еще хоть как-то мог принять, то со змеем огненным мириться решительно не хотел.
— У вас что-нибудь похитили?
— Ларец.
— Какой?
— Марии Медичи, старинный.
— Кто похитил?
— Они.
— Дьявол со своим слугой?
— Да.
— Они что, вместе к вам пришли?
— Да.
— И как это выглядело? Кого вы увидели, когда открыли дверь?
— Слугу.
— Одного слугу?
— Да.
— А где же был дьявол?
— В мешке.
«Хорош дьявол! Впрочем, кузнец Вакула тоже, по-моему, таскал чертей в мешках».
— Значит, вы открыли дверь и увидели здорового мужика — хромого, рыжего, как потемневшая медная проволока, и с бельмом на левом глазу. Так?
— Да.
— В руках он держал мешок?
— Да.
— А в мешке сидел дьявол?
— Да.
— Откуда вы об этом узнали? Кто вам сказал, что в мешке дьявол?
— Никто.
— Тогда почему вы говорите, что дьявол был в мешке?
— Он достал его из мешка.
— Кто — он? Слуга?
— Да.
— Сразу взял и достал?
— Не сразу. Потом.
— Значит, в тот момент, когда вы открыли дверь, вам не было точно известно, кто сидит в мешке?
— Я догадывалась.
— Догадывались? Почему же?
— Он обещал показать мне диавола.
— Слуга?
— Да.
— Ладно. Значит, вы были знакомы с этим слугой ранее?
— Да.
— Давно?
— Нет.
— Сколько раз вы его видели до того вечера?
— Один.
— Когда?
— На той неделе.
— При каких обстоятельствах?
— Пришел ко мне.
— В гости?
— Да.
— Выходит, что вы знали его еще раньше, раз пригласили в гости?
— Не приглашала, сам пришел.
— Ага, понятно. Слуга дьявола пришел незваным. И как же он вам отрекомендовался?
— Посланец.
— Какой такой посланец?
— Посланец хозяина ларца.
— Он сказал вам, что послан владельцем того самого ларца Марии Медичи, который у вас похитили?
— Да.
— Разве не вы хозяйка ларца?
— Я — хранительница.
— Кто же завещал вам хранить его?
— Отец.
— И до каких пор?
— До посланца.
— Посланцем должен был быть именно тот — хромой и рыжий?
— Нет. Прийти мог любой.
— Как же вы узнали, что именно он и есть посланец? Поверили на слово?
— Знак был.
— Какой еще знак?
— Фигурка с ожерелья.
— С какого ожерелья?
— Египетского. В шкатулке, у зеркала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69