Так удобней и безопасней. Подчиненным ни к чему догадываться о тревогах хозяина, на то они и подчиненные.
— Чего вдруг?
— Новая контора по борьбе начинает прижимать, а каналы для отмазки еще не налажены.
Они прошли в другую комнату. Мама, как и положено, впереди, шестерка — следом.
— Новые веники не долго чисто метут, быстро изнашиваются. Оглядятся борцы, войдут во вкус, и все — возвратятся на круги свои. Разве что драть станут больше, чем их предшественники.
Григорий Матвеевич рассеяно перекрестился на образа, торопливо пробормотал слова молитвы. Сейчас не до молений — бизнес не терпит промедления, а Всевышний простит. Вынул из потайного кармашка ключи с брелоком, вставил один из них в скважину замка, сбоку иконы, повернул. Портрет какого-то царского вельможи повернулся, открыв дверцу сейфа. Поворот другого ключа и сейф открылся.
— Давай, Пашенька, что там — в портфеле?
Сейф буквально забит пачками денег. Не российскими банкнотами — зарубежной валютой: баксами и «еврами». Черницын покосился на это богатство, глаза у него загорелись. Вот он, пистолет, под рубашкой — угостить Маму свинцом, выгрести из потайного сейфа желанные пачки и удрать на той же моторке…
Нельзя! Бугай услышит выстрелы, поднимет спящих или пьющих боевиков. Лучше дождаться более удобного и, главное, безопасного момента.
— Чего ты замер? Давай выручку!
Пришлось открыть портфель и передать хозяину десяток пачек, аккуратно заклеенных скотчем. Ничего не потеряно, успокаивал себя Черницын, порядок открывания сейфа он запомнил, случай использовать его еще представится.
Укладывая в сейф выручку, Мама говорил, не переставая, не шестерке, конечно, — самому себе. Любил размышлять вслух.
— В следующем году лагерь на острове откроем. Пацанов на сто пятьдесят, не меньше. Надо будет за зиму отобрать по городам и поселкам кандидатов в боевики. Которые еще без гнильцы, неприкаянные. Пора пришла создавать ядро, семена закладывать… Где отчетность?
Положив поверх денег два листка с цифрами и именами, Мама все так же методично закрыл дверку и возвратил портрет вельможи на прежнее место.
— Сейчас пойдём с тобой дышать свежим воздухом… Вот только, просьба одна имеется. Маленькая, с воробьиный коготок. Сделай такую милость — спустись в трюм, глянь Осипова. Ежели оклемался — пусть поднимется. А я пока погуляю по палубе, подумаю, отдохну. Сил нет глядеть на скорбную рожу Катьки. Достала баба своими проповедями до самых печенок-селезёнок.
Черницын понимающе кивнул и полез в трюм. Оттуда несло зловонием, плескалась вода, покрытая тиной, идти можно было только по мосткам, сколоченным на живую нитку из гнилых, не строганных досок. Если не ад, то его преддверие.
Метрах в двадцати от лестницы, ведущей на палубу, за столом, заставленным бутылями, колбами, пробирками при тусклом свете лампочки под жестяным колпаком колдовал Кирилл. Он что-то смешивал, добавляя белый порошок, смачивая его остро пахнущей жидкостью. Бормотал, обращаясь к вырезанному из журнала портрету Моно Лизы.
— Нормально, красавица, все получится. Сейчас мы с тобой такой взрывпакет соорудим, чертям тошно станет. Назовём его в вашу честь, Лизонька: «Букет Абхазии». Нравится? Или лучше — «До встречи на том свете».
Пашка остановился возле лестницы, молча поглядел на бывшего одноклассника. На душе — муторно, будто туда плеснули какую-то гадость.
— Кореш? — увидев «гостя», равнодушно осведомился Кирилл. — Плыви сюда, побазарим. Только гляди под ноги — прохудились мостки в моем «дворце», впору поломать конечности.
— Ништяк, я постою здесь, — нерешительно промолвил Черницын. Почему-то он побаивался узника. — Как живется?
— Терпимо, грех жаловаться… Кто тут у вас работал?
— Был один. Кликуха — Аптекарь. А что? Не нравится?
— Запущено все ужасно. Поэтому и выпускал козел некондиционную дрянь.
Невольно вспомнился немолодой мужик с растрепанной башкой и постоянными жалобными стонами. Очень уж переживал, бедняга, выпуская отраву. В последний раз Пашка видел его висящим в петле, с высунутым языком.
— Не знаю. Клиенты не жаловались, сам не пробовал.
Кирилл брезгливо поглядел на бывшего друга. Будто на зелённую тину под ногами.
— Все верно, дрянь ты не употребляешь — на идеи подсел. И на башли, которые получаешь от вонючей Мамы за то, что лижешь его задницу… Говоришь, был Аптекарь? Куда же он сплыл?
— Не сплыл — повесился на вытяжке.
— Так. Значит, повесился мужик, надышался… Сваливал бы ты отсюда, Павлик — хотя бы ради дочери. Слышишь, мускулистые безбожники бегают по палубе, а ты — под ними… Разве не чувствуешь? Везде — вонь несусветная… И ты тоже провонял…
Черницын сделал вид — не понял. На самом деле понял и… не обиделся. Кирюша прав — везде воняет мертвечиной. От прогнивших досок, заплесневелой воды, проржавелых бортов баржи, от бегающих по палубе угодливых парней…
— Ничего не чувствую. Обычный лабораторный запашек.
— Гниль несет, сладковатой смесью тления и дешевого одеколона. Классический фашистский аромат…
— Кончай травить, Кирилл. Мама просит подняться.
— Ну, ежели просит — поднимусь, пожалуй. Потрепемся с боссом, покалякаем…
Разговора наедине не получилось. В стороне, на расстоянии, достаточном, чтобы во время вмешаться в «дружескую» беседу, стояли три костолома. Или Мама побаивается своего избитого пленника, или решил еще раз продемонстрировать перед «гвардейцами» свою беспредельную власть.
— Хватит валять дурака, парень!
Кирилл настроен агрессивно. А что ему терять, если не Мама ему нужна, а, наоборот, он Маме? Любую грубость стерпит, любое оскорбление проглотит.
— Кто из нас валяет дурня, Григорий Матвеевич?
Мамыкин растерялся, но быстро пришел в себя. Ответил добродушно, будто погладил по голове малыша-несмышлёныша.
— Ну, я — человек серьёзный, занятой, для пустого базара нет времени. Это ты — вольная птица, ни обязанностей, ни работы.
Разговор походил на боксерский поединок. Молодой боксер в весе петуха наскакивал на матерого, выигравшего не одно сражение, ветерана, который отмахивался мягкими перчатками, снисходительно ухмылялся.
— Да ну? Такой весь из себя мощный и всевластный. Все его боятся, все трепещут. А он сам испугался, уже людей крадет…
— Какой ты «людь»? — снисходительно удивился Мамыкин. — Алхимик разве.
— Когда-то я и был юным химиком… И перестал им быть. А вот ты даже на начинающего шахматиста не тянешь.
И снова Мама не возмутился, хотя где-то внутри у него разгорался огонь, который он старательно пытался пригасить. Ибо гнев в задуманном покорении нужного для него человека — плохой помощник.
— Не обо мне речь, Кирилл.
— Речь всегда не о тебе, но всегда упирается в тебя.
Григорий Матвеевич положил на плечо «петушка» жалеющую руку, но Осипов вывернулся, стряхнул ее.
—У хорошего хозяина так должно и быть. Ибо он — голова, все остальные — руки-ноги, — помолчал и вдруг резко спросил. Будто нанес неожиданный удар, который должен сбить противника с ног. — Рыжему сболтнул чего-нибудь?
— Не сболтнул. Я по твоей милости испачкан, изгажен. Кому охота демонстрировать собственную грязь?
— Гляди, Кирилл, держи язык на привязи. Не забывай — мы в одной упряжке.
— Сначала все кости чуть не переломал, теперь для убедительности еще пальчиком погрози.
Огонь внутри разгорался. Он туманил мозги, заставлял сжимать пудовые кулаки. Как бы не разгорелся пожар. Мама мысленно пытался упокоиться, но желанное успокоение не приходило.
— Не, грозить больше не буду. Ни к чему это. Ты не из тех, которые ради собственного живота под удар подставляет родных. А они, твои родные у меня под колпаком. И мать и сеструха.
Кирилл растерялся. Он знал, что Мама слов на ветер не бросает. Значит, мать и сестра уже сидят в другом отсеке зловонного трюма и ожидают решения своей судьбы. Это решение — в его руках .
Григорий Матвеевич будто подслушал мысли пленника.
— Я предлагаю тебе полноценную жизнь, а ты кобенишься, как чистоплюйская институтка. Этого не хочу, того не буду. Противно.
Нет, этот паук не захватил его родных, успокоился Кирилл. Если бы они были на барже, Мама показал бы их узнику, насладился его страхом. Окимовский авторитет нагло блефует.
— Полноценной жизни на чужих костях не бывает.
— Ошибаешься, паря, все стоит и на костях, и на перегнившей плоти. То, что должно вымереть — вымирает, из тлена появляются свежие молодые росточки.
Бугай скучающе зевнул. Развели философию! Подвесить бы упрямца к потолку да обработать дубинками — по другому бы запел.
— Ты торгуешь не естественной смертью — искусственной. Потому что — палач.
— Все это придумано тобой, — миролюбиво, по отечески, промолвил Мама, пропустив мимо ушей слово «палач». — Гибель-порошок, гибель-воздух, гибель-вода, гибель-музыка, гибель-погода. Все в нашей жизни — гибель. Последний виток, Кирилл! Слепой, что ли? Дальше, за последним витком — смена! А хорошую смену нужно готовить заранее, за счет монстров, огромных городов! Так они же сами требуют афтаназии, мы лишь предоставляем востребованную услугу — ускоряем процесс конца света, который перестал быть светом… Кончай привередничать, побойся Бога!
Воспитывая спившегося Аптекаря, Григорий Матвеевич оперировал такими же приемами. Они, эти обманчивые «доказательства», настолько ему пришлись по душе, что он сам поверил в них. Поэтому, обрабатывая непокорного «алхимика», он легко и просто употреблял заученные наизусть фразы и сравнения.
— Я не Бога боюсь — черта, сидящего в тебе, Мама. Потому что Бог добрый, а ты — злой!
— Опять не то говоришь! Добренького Бога нет, он — безжалостен. Особенно, в последнее время. Да и есть причины гневаться.
— Надоело словоблудие! Давай по делу. Чего надо от меня?
Неужели удалось сломать упрямого парня? Мамыкин ободрился, принялся перечислять задачи, которые придется решать последователю Аптекаря. Вообще-то, перечислять — сильно сказано, ибо все проблемы умещаются в нескольких словах. Перевезти на новое место оборудование лаборатории — разобрать, потом собрать. Заново запустить производство самопала и «порошка».
Кирилл покорно согласился: разберёт, перевезёт, наладит.
Легкая победа над своевольным, дерзким парнем насторожила Григория Матвеевича. Снова возникло предчувствие неведомой опасности.
—Хочешь обмануть, да?
— Хочу, — безмятежно признался Кирилл, — но не буду. Потому что ты сам себя с упоением обманываешь. Да и за родственников страшно.
— Правильно мыслишь, молоток! Бояться всегда полезно…
— Точно сказано! Только я не за своих боюсь — за твоих…
Раздражённый авторитет, потеряв терпение, ударил дерзкого парня по лицу. Бугай подхватил его и, награждая пинками и зуботычинами, сбросил в трюм…
Дюбин, как и Мама, метался по городу, не зная, что делать, как поступить? Все попытки ударить по Лавру через его близких, заканчивались неудачами. А резерв энергии, о котором говорил швейцарский эскулап, похоже подходит к концу. Приступы беспамятства все чаще и чаще бросают его в черный туннель, возвращение к реальности происходит все медленней и медленней. «Азбука Морзе», состоящая из подмаргивающих точек и тускло мерцающих тире, не торопится превращаться в светлое пятно.
Рекомендуемые в зарубежной клинике методы лечения уже испробованы. Он горстями глотал таблетки, сбросил напряжение в постели с провизоршой, пытался мысленно воздействовать на поврежденную психику. Облегчение не приходило.
Остаётся единственное средство избавиться от мучений — покончить с Лавром и, как можно быстрей, мчаться в Швейцарию. Иначе ему грозит гибель в проклятом черном туннеле.
Итак, в первую очередь — месть. Что еще? Ах, да, как же он упустил — прощание с матерью. Сыновьих чувств Дюбин давно не испытывал, точно так же, как и дружеских, любовных или обязательных. Все это, по его мнению, не больше, чем отправление естественных потребностей, внедрённое в гены. Но, говорят, что материнская любовь исцеляет, вот и нужно попробовать это «средство», вдруг оно поможет.
Оставив «кадета» за углом, Дюбин медленно прошелся по знакомой улице, от угла до угла. По привычке проверялся. Вдруг его поджидают «гладиаторы» Юраша или парни из охраны Кирсановой? Странно, недавно приехал в Россию, а успел нажить столько врагов!
Убедившись в безопасности, Дюбин вошел в обшарпанный подъезд, поднялся на третий этаж. Звонить не пришлось — ключ от квартиры сохранился, его вместе с личными вещами возвратили выздоровевшему пациенту в швейцарской клинике.
— Кто там? — раздался из спальни старческий голос. — Кого Бог послал? Настя, ты?
Наверно, приходящая служанка, равнодушно подумал Дюбин, вытирая ноги о старенький половик. Постарела мать, раньше обходилась без помощниц.
— Это я, мама…
— Сынок? Господи, какое счастье!
Сейчас примется обцеловывать да всхлипывать, с досадой подумал Дюбин. Ему только и не хватает слюнявых объятий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35