А недругов в Пустыне Древних Царств оказалось достаточно, да еще таких, каких Ургольду в жизни не приходилось видеть. Замотанные до самых зыркалок в тряпье визжащие оглоеды на уродливых лохматых горбатых тварях. Ургольд по сей день с замиранием сердца вспоминает высадку на эти проклятые земли…
Выгрузились, построил он своих ребят в затылок друг другу и двинули вперед по пустынной каменистой равнине. Сзади горластой толпой валят оборванные головорезы, которых господин за каким-то чертом понабрал в грязном и шумном Руиме, а сам господин на мохноухом ослике трусит рядышком с ним, с Ургольдом. Шли весь день, а как закатилось за горизонт солнце (здесь и солнце-то не такое, как везде, – раздутый красный шар, полыхающий по краям, того и гляди лопнет, извергнув на землю струи раскаленной лавы), как село солнце, каменная пустыня словно ожила.
Сразу со всех сторон загрохотали копыта, и – только Ургольд успел стянуть кольцо своих ребят вокруг господина – сзади лавиной обрушилась орда горбатых тварей, а на каждой твари, улюлюкая и визжа, подпрыгивали страшные, словно ожившие мумии, воины. Толпу испуганно вопящих головорезов как гребенкой прочесали. Ургольд смотрел и ничего не понимал: мумии на горбатых тварях мчались сквозь толпу, а оборванцы по двое и по трое вдруг взлетали в воздух и шлепались обратно на камни уже бездыханными. Прокатилась лавина и сгинула во тьме. Едва перевел дух Ургольд, как еще один удар обрушился уже прямиком на него самого и на его ребят. Ургольд первым углядел в руках нападавших пики на длинных и тонких древках и заорал ребятам: «Сомкнуть щиты!» Громольд, самый молодой из северян, замешкался, снимая со спины тяжелый четырехугольный щит – и тут же взлетел, воздетый на пику, перевернулся вверх тормашками и мешком рухнул наземь. И больше не двигался. Но другие девять успели вовремя. На этот раз орда нападавших лишь скользнула по укрытым щитами воинам, скользнула, словно волна по черепашьему панцирю, и отхлынула в сторону, чтобы снова пропасть в ночной темноте.
Ургольду уж подумалось тогда: не пережить им эту ночь. Господин, спрятавшийся под брюхом своего ослика, трясся и громко взывал к какому-то – то ли духу – хранителю своему, то ли богу… «Эолле! Эолле!» – плача вопил господин. Ребята-северяне угрюмо молчали, не опуская щитов. А руимская шпана горлопанила и бестолково металась из стороны в сторону.
– Срываться надо с места! – втолковывал тогда Ургольд господину. – Одно спасение – найти укрытие какое-нибудь, а то до утра нас всех растопчут!
Но господин, не слушая, продолжал заклинать своего Эолле… И Ургольд понял, что распоряжаться придется ему самому.
– Встать! – скомандовал он своим. – Щиты на левую руку, мечи не убирать! Вперед! Бегом!
Ребята послушно побежали, звякая кольчугами, бряцая нижними краями щитов по бронзовым наголенникам. Господина Ургольд самолично взвалил на ослика, а ослика взял в повод. Портовые головорезы беспорядочной толпой ринулись следом – куда ж им деваться!
Так и бежали, обливаясь потом, выбиваясь из сил, пока круглая луна (ох и страшная тут луна! Большая и сине-белая, как безглазая рожа мертвеца!), не выкатилась из прорехи темного неба и не осветила уродливо громоздящиеся впереди развалины. За это время пустынные воины предприняли еще две молниеносных атаки. Северяне, укрывшись за щитами, уцелели все до единого, а вот руимским оборванцам досталось здорово: кого не проткнули пиками – тех растоптали копытами горбатых тварей. Раненых не подбирали, нельзя было терять время, и стоны обреченных неслись вдогонку отряду, словно косматые, неопрятные вороны…
Как ввалились за искореженные, точно обгрызенные сверху, стены разрушенной древней крепости, Ургольд уже помнил плохо. Ему, кроме снаряжения, приходилось тащить перепуганного, упиравшегося осла, да и господин, потерявший разум от страха, все норовил сползти с тряпичного седла и спрятаться под ослиным брюхом… Дрянная оказалась крепость! Время от нее и камня на камне не оставило. Стены дырявые, что твоя сетка, из четырех башен обрушены три, от четвертой остался только фундамент да кладка в человеческий рост вышиной, а все, что внутри крепости… груды камней – и только. Без страха ждал Ургольд очередного нападения. Вот-вот загрохочут вдали копыта жутких лохматых тварей, и в ненадежное это укрытие ворвется орда ночных убийц. Тогда будет уже не до страха. Подороже продать свою жизнь и сделать так, чтобы господин прожил дольше всех остальных, – вот как велит поступать в подобных случаях неписаный кодекс чести наемника из Северной Пустоши.
Но нападений больше не было. До самого утра они тряслись – кто от холода, кто от страха – скрючившись под темными камнями. Изредка где-то вдали простучат копыта, и стук погаснет под случайным порывом ночного ветра… Так было несколько раз. Не могли не заметить недруги, куда скрылся от них отряд, но почему-то к развалинам не приблизились. Будто боялись чего-то…
А наутро очухавшийся господин уже бодро раздавал направо и налево приказы. Словно и не он всего несколько часов назад скулил под ослиным хвостом. Мол, костры развести, дозорных выставить, отрядить десяток человек, чтобы те с трупов оружие да сумки с припасами поснимали и раненых подобрали, если кто, конечно, выжил. Красное солнце освещало пустую, ощетиненную камнями, безлюдную равнину. Куда делись ночные воины? Точно они были частью мрака и бесследно растворились с рассветом.
Обирать мертвых отправились, конечно, портовые оборванцы, которых от прежних шести десятков осталось только три дюжины. Всей гурьбой и повалили. Ургольд лишь строго-настрого наказал: Громольда принести на его же щите, и боже упаси, хоть ременную пряжку с его тела срезать!
Оборванцы вернулись неожиданно скоро, подавленные и непривычно молчаливые. Нет трупов, сказали они. Нет. Ни одного. Побуревшая кровь на камнях, кое-где оружие валяется, лохмотья кой-какие, а трупов нет. И еще одну жуткую весть принесли руимцы: в своих поисках набрели они на брошенное становище, где в черной золе давнего костра обнаружили обглоданные кости. Видимо-невидимо костей, гора целая. И все кости – человечьи. Вот что, значит, ночные воины делали-то… Не чужаков от своих земель отваживали, а охотились они. Дичь били. После такого никому и кусок в горло не полез. Так, без завтрака, и двинулись дальше. Как завечерело, отыскали развалины какого-то городишки, заночевали там. И снова, – как и в прошлую ночь, – стучали копыта горбатых тварей и далеко и неподалеку, раздавались страшные визг и улюлюканье, но к развалинам людоеды не смели приблизиться…
А на следующий день добрели до этого вот пустого дворца, будь он трижды проклят. Купола его башен, изъеденные временем, словно проказой, виднелись издалека, последние сотни шагов шли уже по полной темноте, и ночные убийцы настигли отряд почти у самых дворцовых стен. Лишь троих успели пронзить они своими пиками, и тела всех троих Ургольд со своими ребятами сумели отбить и внести за стены. Еще трое убитых: один северянин, Бродольд, и два руимских головореза. Для тела Бродольда, как и полагается, соорудили невысокий навес, где он должен будет пролежать два дня и две ночи, с тем, чтобы на третье утро, с первыми лучами солнца поджечь навес – тогда дух воина черный дым унесет в небеса – а тела головорезов закопали под стенами. Северяне и закапывали. Руимцам на своих было плевать, да и Ургольду, впрочем, тоже, но не выкидывать же трупы в каменную пустыню на съедение ночным человекоподобным чудовищам. Не годится это…
Утром господин ушел во дворец – один, никому не велел следовать за собой – и целый день там пробыл. Вернулся задумчивый, но нисколько не мрачный. Все о чем-то размышлял, шевеля губами и подбрасывая на ладони свой медальон, который выковал ему из меди кузнец в Руиме. Как-то заметно изменился он после посещения дворца. Будто сильнее стал, будто силы откуда-то черпнул. Очнувшись от раздумий, велел разбить лагерь вокруг дворца, да беречь продукты. Сказал, что с этого места не двинемся, по меньше мере еще пару дней…
Ургольд замер, услышав встречные шаги. Снял с плеча меч и отошел к стене. Кто-то шел ему навстречу, неуверенно и шатко загребая ногами. Вспомнив, что в нынешний ночной дозор он сам определил пятерку руимцев, северянин беззвучно выругался. Шваль! Вместо того чтобы смотреть во все глаза и слушать во все уши, эти чертовы оборванцы умудрились надраться! Пьяными идти в дозор! И где они взяли столько вина? С собой тащили, не иначе… Шваль! Отродье!
«Зарублю! – дрожа от злости, твердо решил Ургольд. – Чтобы зараза не распространилась по всему телу, следует отсекать зараженный палец…»
Шаги впереди затихли. Затем застучали снова, но – удаляясь.
Сплюнув, Ургольд побежал в том направлении, откуда слышался шум ходьбы. Несущаяся на него тьма вдруг оформилась в краеугольный камень, бывший когда-то, должно быть, в основании одной из дворцовых башен.
От удара в грудь погнулась нагрудная пластина панциря. Ургольд, задохнувшись, полетел с ног и еще долго сидел на земле, раскинув ноги, превозмогая боль и восстанавливая дыхание.
А шагов тем временем не стало слышно совсем.
Когда он, нашарив рядом с собой меч, поднялся, в черном небе блеснул мертвенный распухший лунный круг. Голубым светом, точно ледяным молоком, облились развалины. Все еще пошатываясь, Ургольд продолжил свой путь. «Тем лучше, – думал он, косясь на луну в черном небе. – Теперь эти сволочи от меня никуда не денутся. Отыщу, из любой дыры выну, ежели проспаться залезут. Нет, рубить не буду. Сейчас не буду. Утром прилюдно разберемся и, конечно, казним. Все пятеро пьяные – значит, всех пятерых… Только так с ними и надо. Расслабились, черти. Пустынные воины в развалины пока не лезут, так и в дозор надо пьяными идти, что ли? Сегодня не лезут, завтра полезут. Порядок в воинском деле – прежде всего. За то нам господин и платит…»
Дорогу ему преградила лежащая на земле колонна. Давным-давно рухнувшая, она уже наполовину вросла в каменистую почву, словно гигантское гнилое бревно в болотную топь. Из-за колонны высовывались грязные босые ноги.
«Так и есть, – чувствуя, что злость закипает в нем снова, подумал Ургольд. – Нализались и дрыхнут…»
В два прыжка он обогнул лежащую колонну, склонился над спящим и вдруг – едва сдержав крик – отпрянул.
Дозорный вовсе не спал. Дозорный был мертв.
И убила его не сталь: горло руимца, от подбородка до ключиц, представляло собой большую открытую рану – через кровавые ошметья плоти виднелась белая искривленная змейка шейных позвонков. Глаза убитого были зажмурены так крепко, что морщины, легшие через виски, смотрелись глубокими шрамами.
Мгновенно покрывшись холодным потом, Ургольд осел на землю. На своем веку старый наемник повидал много изувеченных тел и давно разучился страшиться причудливости смерти. Но этот труп поверг его в ужас. Руимца убил не дикий зверь – кроме раны на горле, никаких других следов насилия на теле не было. Горло не вырвали клыками единым укусом: кто-то, впившись в плоть, слабыми зубами грыз и грыз, пока не наткнулся на кость… Это мог сделать только человек, но трудно было представить человека, способного на такое. Скорее инстинктом, а не разумом Ургольд осознал: убийство – вовсе не результат налета пустынных воинов… И тут ему вспомнились медленные шаркающие шаги, слышанные недалеко отсюда.
Надо было кричать, поднимать тревогу, но северянин будто оторопел. Он неловко поднялся. Бледный луч луны упал на его лицо – резко побелевшее, с четко обозначившимся сложным узором татуировки. Пошатываясь, он отошел на несколько шагов и перегнулся пополам…
Когда спазмы в желудке утихли, Ургольд, не поднимая головы, открыл глаза. И теперь уже закричал, закричал во весь голос, пятясь, поводя перед собой руками, не в силах закрыть глаза.
Прямо под его ногами лежала голова с широко распяленным ртом, с кровавыми лоскутами вместо шеи… Одна лишь голова, а тела в сумерках видно не было.
Издалека раздался вибрирующий свист. Понимая, что должен ответить условным свистом, он не сумел правильно сложить трясущиеся губы, и изо рта вырвалось короткое шипение. Тогда он подхватил с земли меч и, отбежав подальше от страшной головы, закричал:
– Сюда! Сюда!
Топот множества ног и встревоженные вопли долетели до него сразу. К нему бежали. И осознание этого вдохнуло в грудь северянина былую уверенность. Он же, черт возьми, воин! Он мужчина! Негоже мужчине трепетать при виде изуродованных мертвых тел. Однако… Что здесь все-таки случилось? Вон там – голова… Вот здесь – портовый оборванец, лежит, раскинув руки, являя черному небу прогрызенное горло. Рядом с ним потухший факел – Ургольд дотронулся до обугленной головни – еще теплый! А на поясе кривой меч в ножнах. И еще нож валяется рядом, а на клинке нет следов крови. Эти оборванцы даже не защищались!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Выгрузились, построил он своих ребят в затылок друг другу и двинули вперед по пустынной каменистой равнине. Сзади горластой толпой валят оборванные головорезы, которых господин за каким-то чертом понабрал в грязном и шумном Руиме, а сам господин на мохноухом ослике трусит рядышком с ним, с Ургольдом. Шли весь день, а как закатилось за горизонт солнце (здесь и солнце-то не такое, как везде, – раздутый красный шар, полыхающий по краям, того и гляди лопнет, извергнув на землю струи раскаленной лавы), как село солнце, каменная пустыня словно ожила.
Сразу со всех сторон загрохотали копыта, и – только Ургольд успел стянуть кольцо своих ребят вокруг господина – сзади лавиной обрушилась орда горбатых тварей, а на каждой твари, улюлюкая и визжа, подпрыгивали страшные, словно ожившие мумии, воины. Толпу испуганно вопящих головорезов как гребенкой прочесали. Ургольд смотрел и ничего не понимал: мумии на горбатых тварях мчались сквозь толпу, а оборванцы по двое и по трое вдруг взлетали в воздух и шлепались обратно на камни уже бездыханными. Прокатилась лавина и сгинула во тьме. Едва перевел дух Ургольд, как еще один удар обрушился уже прямиком на него самого и на его ребят. Ургольд первым углядел в руках нападавших пики на длинных и тонких древках и заорал ребятам: «Сомкнуть щиты!» Громольд, самый молодой из северян, замешкался, снимая со спины тяжелый четырехугольный щит – и тут же взлетел, воздетый на пику, перевернулся вверх тормашками и мешком рухнул наземь. И больше не двигался. Но другие девять успели вовремя. На этот раз орда нападавших лишь скользнула по укрытым щитами воинам, скользнула, словно волна по черепашьему панцирю, и отхлынула в сторону, чтобы снова пропасть в ночной темноте.
Ургольду уж подумалось тогда: не пережить им эту ночь. Господин, спрятавшийся под брюхом своего ослика, трясся и громко взывал к какому-то – то ли духу – хранителю своему, то ли богу… «Эолле! Эолле!» – плача вопил господин. Ребята-северяне угрюмо молчали, не опуская щитов. А руимская шпана горлопанила и бестолково металась из стороны в сторону.
– Срываться надо с места! – втолковывал тогда Ургольд господину. – Одно спасение – найти укрытие какое-нибудь, а то до утра нас всех растопчут!
Но господин, не слушая, продолжал заклинать своего Эолле… И Ургольд понял, что распоряжаться придется ему самому.
– Встать! – скомандовал он своим. – Щиты на левую руку, мечи не убирать! Вперед! Бегом!
Ребята послушно побежали, звякая кольчугами, бряцая нижними краями щитов по бронзовым наголенникам. Господина Ургольд самолично взвалил на ослика, а ослика взял в повод. Портовые головорезы беспорядочной толпой ринулись следом – куда ж им деваться!
Так и бежали, обливаясь потом, выбиваясь из сил, пока круглая луна (ох и страшная тут луна! Большая и сине-белая, как безглазая рожа мертвеца!), не выкатилась из прорехи темного неба и не осветила уродливо громоздящиеся впереди развалины. За это время пустынные воины предприняли еще две молниеносных атаки. Северяне, укрывшись за щитами, уцелели все до единого, а вот руимским оборванцам досталось здорово: кого не проткнули пиками – тех растоптали копытами горбатых тварей. Раненых не подбирали, нельзя было терять время, и стоны обреченных неслись вдогонку отряду, словно косматые, неопрятные вороны…
Как ввалились за искореженные, точно обгрызенные сверху, стены разрушенной древней крепости, Ургольд уже помнил плохо. Ему, кроме снаряжения, приходилось тащить перепуганного, упиравшегося осла, да и господин, потерявший разум от страха, все норовил сползти с тряпичного седла и спрятаться под ослиным брюхом… Дрянная оказалась крепость! Время от нее и камня на камне не оставило. Стены дырявые, что твоя сетка, из четырех башен обрушены три, от четвертой остался только фундамент да кладка в человеческий рост вышиной, а все, что внутри крепости… груды камней – и только. Без страха ждал Ургольд очередного нападения. Вот-вот загрохочут вдали копыта жутких лохматых тварей, и в ненадежное это укрытие ворвется орда ночных убийц. Тогда будет уже не до страха. Подороже продать свою жизнь и сделать так, чтобы господин прожил дольше всех остальных, – вот как велит поступать в подобных случаях неписаный кодекс чести наемника из Северной Пустоши.
Но нападений больше не было. До самого утра они тряслись – кто от холода, кто от страха – скрючившись под темными камнями. Изредка где-то вдали простучат копыта, и стук погаснет под случайным порывом ночного ветра… Так было несколько раз. Не могли не заметить недруги, куда скрылся от них отряд, но почему-то к развалинам не приблизились. Будто боялись чего-то…
А наутро очухавшийся господин уже бодро раздавал направо и налево приказы. Словно и не он всего несколько часов назад скулил под ослиным хвостом. Мол, костры развести, дозорных выставить, отрядить десяток человек, чтобы те с трупов оружие да сумки с припасами поснимали и раненых подобрали, если кто, конечно, выжил. Красное солнце освещало пустую, ощетиненную камнями, безлюдную равнину. Куда делись ночные воины? Точно они были частью мрака и бесследно растворились с рассветом.
Обирать мертвых отправились, конечно, портовые оборванцы, которых от прежних шести десятков осталось только три дюжины. Всей гурьбой и повалили. Ургольд лишь строго-настрого наказал: Громольда принести на его же щите, и боже упаси, хоть ременную пряжку с его тела срезать!
Оборванцы вернулись неожиданно скоро, подавленные и непривычно молчаливые. Нет трупов, сказали они. Нет. Ни одного. Побуревшая кровь на камнях, кое-где оружие валяется, лохмотья кой-какие, а трупов нет. И еще одну жуткую весть принесли руимцы: в своих поисках набрели они на брошенное становище, где в черной золе давнего костра обнаружили обглоданные кости. Видимо-невидимо костей, гора целая. И все кости – человечьи. Вот что, значит, ночные воины делали-то… Не чужаков от своих земель отваживали, а охотились они. Дичь били. После такого никому и кусок в горло не полез. Так, без завтрака, и двинулись дальше. Как завечерело, отыскали развалины какого-то городишки, заночевали там. И снова, – как и в прошлую ночь, – стучали копыта горбатых тварей и далеко и неподалеку, раздавались страшные визг и улюлюканье, но к развалинам людоеды не смели приблизиться…
А на следующий день добрели до этого вот пустого дворца, будь он трижды проклят. Купола его башен, изъеденные временем, словно проказой, виднелись издалека, последние сотни шагов шли уже по полной темноте, и ночные убийцы настигли отряд почти у самых дворцовых стен. Лишь троих успели пронзить они своими пиками, и тела всех троих Ургольд со своими ребятами сумели отбить и внести за стены. Еще трое убитых: один северянин, Бродольд, и два руимских головореза. Для тела Бродольда, как и полагается, соорудили невысокий навес, где он должен будет пролежать два дня и две ночи, с тем, чтобы на третье утро, с первыми лучами солнца поджечь навес – тогда дух воина черный дым унесет в небеса – а тела головорезов закопали под стенами. Северяне и закапывали. Руимцам на своих было плевать, да и Ургольду, впрочем, тоже, но не выкидывать же трупы в каменную пустыню на съедение ночным человекоподобным чудовищам. Не годится это…
Утром господин ушел во дворец – один, никому не велел следовать за собой – и целый день там пробыл. Вернулся задумчивый, но нисколько не мрачный. Все о чем-то размышлял, шевеля губами и подбрасывая на ладони свой медальон, который выковал ему из меди кузнец в Руиме. Как-то заметно изменился он после посещения дворца. Будто сильнее стал, будто силы откуда-то черпнул. Очнувшись от раздумий, велел разбить лагерь вокруг дворца, да беречь продукты. Сказал, что с этого места не двинемся, по меньше мере еще пару дней…
Ургольд замер, услышав встречные шаги. Снял с плеча меч и отошел к стене. Кто-то шел ему навстречу, неуверенно и шатко загребая ногами. Вспомнив, что в нынешний ночной дозор он сам определил пятерку руимцев, северянин беззвучно выругался. Шваль! Вместо того чтобы смотреть во все глаза и слушать во все уши, эти чертовы оборванцы умудрились надраться! Пьяными идти в дозор! И где они взяли столько вина? С собой тащили, не иначе… Шваль! Отродье!
«Зарублю! – дрожа от злости, твердо решил Ургольд. – Чтобы зараза не распространилась по всему телу, следует отсекать зараженный палец…»
Шаги впереди затихли. Затем застучали снова, но – удаляясь.
Сплюнув, Ургольд побежал в том направлении, откуда слышался шум ходьбы. Несущаяся на него тьма вдруг оформилась в краеугольный камень, бывший когда-то, должно быть, в основании одной из дворцовых башен.
От удара в грудь погнулась нагрудная пластина панциря. Ургольд, задохнувшись, полетел с ног и еще долго сидел на земле, раскинув ноги, превозмогая боль и восстанавливая дыхание.
А шагов тем временем не стало слышно совсем.
Когда он, нашарив рядом с собой меч, поднялся, в черном небе блеснул мертвенный распухший лунный круг. Голубым светом, точно ледяным молоком, облились развалины. Все еще пошатываясь, Ургольд продолжил свой путь. «Тем лучше, – думал он, косясь на луну в черном небе. – Теперь эти сволочи от меня никуда не денутся. Отыщу, из любой дыры выну, ежели проспаться залезут. Нет, рубить не буду. Сейчас не буду. Утром прилюдно разберемся и, конечно, казним. Все пятеро пьяные – значит, всех пятерых… Только так с ними и надо. Расслабились, черти. Пустынные воины в развалины пока не лезут, так и в дозор надо пьяными идти, что ли? Сегодня не лезут, завтра полезут. Порядок в воинском деле – прежде всего. За то нам господин и платит…»
Дорогу ему преградила лежащая на земле колонна. Давным-давно рухнувшая, она уже наполовину вросла в каменистую почву, словно гигантское гнилое бревно в болотную топь. Из-за колонны высовывались грязные босые ноги.
«Так и есть, – чувствуя, что злость закипает в нем снова, подумал Ургольд. – Нализались и дрыхнут…»
В два прыжка он обогнул лежащую колонну, склонился над спящим и вдруг – едва сдержав крик – отпрянул.
Дозорный вовсе не спал. Дозорный был мертв.
И убила его не сталь: горло руимца, от подбородка до ключиц, представляло собой большую открытую рану – через кровавые ошметья плоти виднелась белая искривленная змейка шейных позвонков. Глаза убитого были зажмурены так крепко, что морщины, легшие через виски, смотрелись глубокими шрамами.
Мгновенно покрывшись холодным потом, Ургольд осел на землю. На своем веку старый наемник повидал много изувеченных тел и давно разучился страшиться причудливости смерти. Но этот труп поверг его в ужас. Руимца убил не дикий зверь – кроме раны на горле, никаких других следов насилия на теле не было. Горло не вырвали клыками единым укусом: кто-то, впившись в плоть, слабыми зубами грыз и грыз, пока не наткнулся на кость… Это мог сделать только человек, но трудно было представить человека, способного на такое. Скорее инстинктом, а не разумом Ургольд осознал: убийство – вовсе не результат налета пустынных воинов… И тут ему вспомнились медленные шаркающие шаги, слышанные недалеко отсюда.
Надо было кричать, поднимать тревогу, но северянин будто оторопел. Он неловко поднялся. Бледный луч луны упал на его лицо – резко побелевшее, с четко обозначившимся сложным узором татуировки. Пошатываясь, он отошел на несколько шагов и перегнулся пополам…
Когда спазмы в желудке утихли, Ургольд, не поднимая головы, открыл глаза. И теперь уже закричал, закричал во весь голос, пятясь, поводя перед собой руками, не в силах закрыть глаза.
Прямо под его ногами лежала голова с широко распяленным ртом, с кровавыми лоскутами вместо шеи… Одна лишь голова, а тела в сумерках видно не было.
Издалека раздался вибрирующий свист. Понимая, что должен ответить условным свистом, он не сумел правильно сложить трясущиеся губы, и изо рта вырвалось короткое шипение. Тогда он подхватил с земли меч и, отбежав подальше от страшной головы, закричал:
– Сюда! Сюда!
Топот множества ног и встревоженные вопли долетели до него сразу. К нему бежали. И осознание этого вдохнуло в грудь северянина былую уверенность. Он же, черт возьми, воин! Он мужчина! Негоже мужчине трепетать при виде изуродованных мертвых тел. Однако… Что здесь все-таки случилось? Вон там – голова… Вот здесь – портовый оборванец, лежит, раскинув руки, являя черному небу прогрызенное горло. Рядом с ним потухший факел – Ургольд дотронулся до обугленной головни – еще теплый! А на поясе кривой меч в ножнах. И еще нож валяется рядом, а на клинке нет следов крови. Эти оборванцы даже не защищались!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43