Вероятно, о том же думали и Костя, и Гриша. Костер прогорал, пламя стало совсем маленьким, чуть заметным. Гриша, не вставая с места, осторожно поло­жил на огонь две небольшие сухие ветки. Наверное, ему уже надоело любоваться высоким пламенем, или после разговора о Григории он не хотел досаждать че­ловеку, которому поручено охранять лес.
– А может, так и лучше получилось, – неожиданно произнес Костя, поднявшись и стряхивая со штанов пе­сок и травинки. – Я, например, был бы большой, ни за что бы на дочке кулака не женился, да еще на такой, которая заодно с батькой. Кулаки в деревне – это те же буржуи, против бедняков и Советской власти идут.
– Конечно, ему теперь лучше, – согласился Гри­ша. – Живет себе один, хочет – рыбу ловит, хочет – на охоту идет или купается целый день. Никто не ме­шает. А что, ребята, не выкупаться ли нам еще разок?
– Еще волосы не высохли, – сказал Костя и взгля­нул на меня. – Вот сетки бы посмотреть.
Сети впервые в жизни доверены мне дедом. Не хуже заправских рыбаков загородили мы ими устье Еловуши, предварительно забив колья. Тут уж, само собой понят­но, всем распоряжался я. И ребята полностью призна­вали за мной это право.
– Рановато, – сказал я и для убедительности по­смотрел на солнышко. Так делал дед Максимыч, опре­деляя время.
Однако меня самого давно терзало жгучее любопытство. Подождав для важности еще минут пять, я сказал:
– Сейчас, пожалуй, пора. Сталкивай карбас! Вишь как обмелел, вода здорово падает.
Добыча оказалась невелика, но обижаться не прихолилось. Даже с дедом у нас и то порой улов бывал скупее.
А Гриша был просто в восторге. Таких крупных подъязков и окуней он видел лишь на базаре. Раньше он ловил только на удочку ершей, сорожек и окуньков величиной чуть побольше пальца.
Мы снова выбрались на берег, подвесили над кост­ром котелок с водой для ухи и принялись чистить оку­ней. Всем рыбакам известно, что из окуней уха бы­вает самая крепкая, наваристая и вкусная.
Когда наши окуни исчезли в кипящей ключом воде, мы снова уселись в ожидании ужина.
Начинало вечереть. Солнце клонилось к лесу. Вете­рок, который днем приносил прохладу, совсем стих, и появились комары. Пришлось в костер подбросить сы­рых веток, чтобы было побольше дыма, – испытанное средство против комаров.
– Костя, когда же мы в морскую школу пойдем? – спросил я. – Откроется она или нет?
– А как же! Первого сентября начнутся занятия, тогда и пойдем. Сейчас там ремонт идет и наши заяв­ления разбирают.
– А примут нас? – снова спросил я, на этот раз с опаской.
– Примут, не бойся.
– И плавать сразу?
– Ну, плавать не сразу. Сначала устройство паро­хода и машину изучать будем. Физику, геометрию ста­нем проходить, механику всякую.
– Не всякую, а пароходную, – вставил Гриша.
– Ладно, не учи, знаем…
– Ну да, пароходную, – не унимался Гриша. – А какую еще! Нам ведь Николай Иванович говорил. Па­роходную механику и… как это… ну, металлов…
– Технологию металлов, – сказал спокойно Ко­стя. – А потом еще практика в мастерских каждый день. И потом уж на суда, в плавание.
– И нет, и нет, и нет! – закричал Гриша, обрадо­ванный тем, что знает лучше Кости. – Потом еще не в плавание, до плавания еще далеко. До плавания еще на судоремонте будем работать!
– На судоремонте зимой, а летом в плавание.
Костя подошел к костру и стал снимать котелок с ухой.
Я достал из корзины ложки, хлеб и соль. По рыбац­кому правилу осторожно вытащил ложкой из котелка всю рыбу и сложил ее горкой на чистенькую деревян­ную дощечку, до белизны выскобленную ножом и вы­мытую с песком в реке. Рыбу в горячей ухе оставлять нельзя – разварится, и тогда крохотного кусочка не найдешь.
Гриша уже занес ложку над котелком, как вдруг Костя насторожился и прошептал:
– Тс-с… ребята, что это такое? Смотрите!
Он показывал рукой на кусты можжевельника, рос­шие на опушке леса. Я оглянулся и увидел, как кусты пригибались и снова выпрямлялись. Кто-то в них скры­вался.
– На человека не похоже, – тихо сказал Костя, – шерстистое что-то, но и не зверь – велик больно. Бе­жим, ребята, в обход!
– А вдруг медведь? – опасливо спросил Гриша.
Но Костя лишь отмахнулся: «Какой там медведь!» – и стремглав понесся к опушке, показывая нам рукой, чтобы бежали в обход справа.
Мы с Гришей переглянулись: Костя побежал – нам трусить было стыдно. И мы тоже бросились к лесу.
«Если медведь, – мгновенно вспомнил я, – значит, нужно что есть силы закричать, если, конечно, он тебя не видел. Испугается – и убежит. А если он первый увидит, тогда стой как истукан и не шевелись!»
Об этом я знал из рассказов деда Максимыча. Одна женщина в Поморье встретилась с медведем в лесу и обмерла. Даже крикнуть не могла. Стоит и ни рукой, ни ногой двинуть не в состоянии. Это ее и спасло. Мед­ведь подошел, обнюхал одежду, да и ушел восвояси. Женщина в становище вернулась совсем седая.
Я бежал, и сердце у меня колотилось часто-часто. Костя все-таки смельчак, ничего не боится.
В зарослях можжевельника я остановился, перевел дух, огляделся по сторонам. Невдалеке мелькнула голо­ва Кости, и послышался его крик:
– Димка, сюда!
Потом еще громкий голос Кости:
– Стой! Не бойся, не задену!
Я выскочил из кустов на поляну и увидел Костю. Но он был не один. Перед ним стояла какая-то очень странная, неуклюжая фигура. Конечно, это был чело­век, ростом ниже моего приятеля. Но что за смешная и непонятная одежда у этого человека!
Приближаясь и внимательно разглядывая незна­комца, я, наконец, догадался, что на нем был надет совик из оленьей шкуры. Такую одежду без застежек, надеваемую через голову, носят жители Крайнего Се­вера. Капюшон совика, спущенный на затылок, откры­вал небольшую голову с черными блестящими прямы­ми волосами, на вид очень жесткими. Лицо было мальчишеское, удивительно худое и скуластое. Глаза ма­ленькие и испуганные, как у пойманного зверька.
Следом за мной подбежал Гриша. Незнакомец от­ступил на полшага назад, видимо, остерегаясь, чтобы его не окружили и не напали сзади. Глаза его были на­стороженными.
– Ты откуда? – спросил Костя. Было похоже, что он задает этот вопрос вторично.
Незнакомец не ответил и сделал еще полшага назад, потому что Костя чуть подвинулся к нему.
– Ты не бойся, – снова заговорил Костя, – мы тебе ничего не сделаем.
Молчание. И снова быстрый, оценивающий наши силы взгляд маленьких беспокойных глаз.
– Ага, я знаю! – крикнул Гриша. – Это самоед. У него и одежда самоедская, малица.
При этих словах маленький странней незнакомец словно выпрямился, поднял голову и сказал тихо, но резко и с достоинством:
– Нет. Самоедами нас зовут нехорошие люди. Я – ненец. По-нашему это значит: я – человек!
– Правильно, человек, – дружелюбно сказал Ко­стя. – И мы тоже люди. Почему же ты нас боишь­ся?
Маленький ненец подумал, потом, глядя Косте пря­мо в глаза, ответил:
– Русские – нехорошие люди.
Костя рассмеялся:
– Кто это тебе сказал? Все русские нехорошие?
– Нет, не все, Петр Петрыч очень хороший, и Гри­горий очень хороший… и дядя Матвей тоже. И есть еще один русский, очень-очень хороший. Только я его ни­когда не видел.
Незнакомец оказался не таким уж молчаливым.
– Кто же этот русский?
– Не скажу.
– Почему?
– Петр Петрыч сказал, и за это его убили.
– Какой Петр Петрыч?
– Очень хороший Петр Петрыч. Художник.
– Кто же его убил?
– Инглиши.
– Так то инглиши, а мы – русские. Зачем же нам тебя убивать?
Все еще посматривая на нас с недоверием, ненецкий мальчик сказал:
– С инглишами тогда у нас в тундре и русские были.
– Вот ты какой чудной! Будто только что с луны свалился. Те русские были да сплыли. Раз они вместе с инглишами – значит, контра, народные предатели.
Незнакомец ничего не сказал. Может быть, он не понял того, что говорил Костя. Мы стояли по-прежнему: Костя, я и Гриша рядом, а маленький ненец перед нами в трех шагах. Я успел рассмотреть его. Совик у него был старый-престарый, грязный, ободранный.
– Теперь ни инглишей, ни американцев, ни бело­гвардейцев больше здесь нету, а есть Советская власть. Понял или нет?
Костя замолчал, обдумывая, как бы получше, понят­нее все объяснить. Я смотрел то на Костю, то на ненца, и вдруг у меня мелькнула смутная мысль.
– Послушай, Костя, – сказал я, – а что если спросить, знает ли он Ленина?
Ненец прислушался и просиял:
– Ленина?
– Да, – сказал Костя, оживившись. – Ты знаешь, кто такой Ленин?
В первый раз ненецкий мальчик радостно и довер­чиво улыбнулся нам. Глаза его расширились, словно он увидел что-то долгожданное, родное.
– Ленин знаю, Ленин – очень-очень хороший не­нец. Ленин любит ненцев. Но Петр Петрыч сказал, что Ленин хороший, и Петр Петрыча за это инглиши убили.
– Ну вот видишь, а ты нас боялся. Мы вместе с Лениным, и Ленин вместе с нами… Как тебя зовут?
– Илько.
– Илько… Илья, что ли?
Ненецкий мальчик кивнул и подтвердил:
– Илья.
– Постой, а ты говорил про какого-то Григория. Это лесник, что ли, вот там в избушке на берегу жи­вет? Одной руки у него нету…
– Да, да, да, – быстро заговорил Илько, продол­жая улыбаться. – Я у Григория живу. Очень хороший Григорий.
– Ну, конечно, лесник, – сказал Костя. – А дядя Матвей какой?
– Дядя Матвей, кочегар с парохода «Владимир». Он в Соломбале живет. Ты знаешь, где Соломбала?
Костя засмеялся:
– Еще бы не знать! Да мы все из Соломбалы! И сейчас все в Соломбале живем.
– Правда, в Соломбале? – обрадовался Илько. – И дядю Матвея знаете?
– Нет, Матвея мы не знаем. Мало ли Матвеев в Соломбале!
Глаза у Илько вдруг снова расширились. Он как будто что-то вспомнил и опять заулыбался. Хлопнул себя по голове и даже подпрыгнул от радости.
– Правильно, правильно ты сказал – мало ли Мат­веев! Не дядя Матвей, а дядя Матвеев!
– Это как же: не дядя, а дядя? – не понял Костя.
Зато понял я и объяснил:
– Это не имя, а фамилия. Не Матвей, а Матвеев. Он забыл, перепутал. Ты знаешь, Костя, какого-нибудь кочегара Матвеева в Соломбале?
Костя подумал и потом сказал:
– Нет, не помню. А зачем тебе этот Матвеев? От­куда ты его знаешь?
– Матвеев хороший, он помог мне убежать с па­рохода «Владимир» от инглишей.
– Помог от инглишей убежать? Значит, в самом де­ле хороший. Ну, ничего, Илько, мы тебе поможем разы­скать Матвеева. В Соломбале это нам раз плюнуть, если фамилию знаем. Найдем твоего Матвеева!
Тут мы вспомнили о нашей окуневой ухе и поспе­шили к костру, позвав с собой Илько. Он, должно быть, наконец, поверил, что ничего плохого мы ему не сде­лаем, и охотно пошел с нами.
Уха совсем остыла, и костер погас. Только тлеющие угольки удивленно посматривали из-под пепла на но­вого нашего товарища. Гриша занялся разжиганием костра, а Костя спросил у Илько:
– Как же ты сюда попал из тундры?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ИЛЬКО
Илько жил далеко-далеко, за рекой Печорой, в тундре. Его отец был пастухом у богатого оленевода Теняко. Жилось плохо, в холоде и голоде, в постоянных кочевых переездах. Хозяин оленьего стада, которое пас отец Илько, был жадный и жестокий человек. Отец страдал тяжелой болезнью желудка, а Теняко знать ни­чего не хотел ни о каких болезнях и только посмеивал­ся. Его батрак худо смотрит за оленями, значит, он лентяй. А лентяев не нужно. А если у тебя и на самом деле болезнь, значит, и есть мясо тебе не нужно и жить на свете не нужно. Больной должен умирать. Так гово­рил, посмеиваясь, богач оленевод Теняко.
Однажды в стойбище из далекого селения Пустозерска приехал русский человек. Люди окружили его – думали, что русский привез спирт, чай, порох и дробь. Зачем приезжать русскому, если он не хочет выменять у жителей тундры на свои товары шкурки красивых песцов!
Но спирта, чая и пороха у русского не оказалось. Узнав об этом, Теняко разочарованно посмотрел на русского и ушел к себе в чум, даже не осведомившись, зачем же приехал гость из Пустозерска.
Русский поселился в чуме отца Илько. Звали его Петр Петрович, а занимался он делом, казавшимся для жителей тундры, по крайней мере, странным: рисовал на полотне красками. Он рисовал бескрайние снежные просторы тундры, высокое небо, островерхие чумы и оленьи упряжки.
Илько любил смотреть, как рисует Петр Петрович. Художник казался ему волшебником.
Вначале на холсте ничего нельзя было разобрать. Потом в густых мазках белил начинали проступать тени, снег чуть синел, небо оживало и становилось по­хожим на настоящее. Каждый мазок усиливал впечат­ление. Расплывчатые, неопределенные фигурки на холс­те постепенно превращались в оленей, тоже словно в живых, настоящих.
Наблюдая за работой художника, Илько волновал­ся. Он уже ощущал радость творчества, хотя ни разу не брал в руки кисть. Он чувствовал, что краски, цвета, оттенки, свет и тени – все это будет подчиняться и его желаниям, его рукам.
Мысль о том, что он возьмет кисть и перенесет крас­ки с палитры на холст, – эта мысль даже пугала его. Она казалась Илько дерзкой и неосуществимой.
Петр Петрович замечал, что мальчик почти не от­ходит от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14