Часто в городе устраивались облавы, в которых коммунисты и комсомольцы – рабочие и моряки – по­могали чекистам и милиции вылавливать контрабанди­стов, спекулянтов и шпионов.
– Когда все наладится, Мурманск будет одним из лучших портов Советского Союза! – сказал Матвеев.
– А куда еще пойдет «Октябрь»? – спросил Илько, стараясь шагать в ногу с Матвеевым и заглядывая ему в глаза. – На Печору не пойдет?
– Говорили, что следующий рейс будет в Мезень, – ответил кочегар. – А потом на Новую Землю или на Печору. Еще неизвестно.
– Хорошо бы на Печору! – сказал Илько мечта­тельно. – Теперь там у нас хорошо, в тундре… Дима, ты хочешь к нам на Печору?
– Конечно, хочу. Я всюду хочу побывать. Вокруг Европы пойдем, на Черное море – в Одессу, Новорос­сийск, а может быть, потом еще дальше – на Дальний Восток…
Мечтая, я думал о том, какая большая наша Совет­ская страна. Сколько морей, океанов, портов…
На свой пароход мы вернулись только к ужину. «Ок­тябрь» уже был подведен к причалу. За кормой «Ок­тября», у этого же причала, стоял английский пароход «Снэрк». На корме его под названием был обозначен порт приписки: Глазго.
Вечер был тихий и теплый. В кубрик идти не хоте­лось, и мы с Илько расположились ужинать на палубе, у трюмного люка. К нам присоединились Матвеев и еще два кочегара.
Залив чуть заметно рябил, отражая в бесчисленных отблесках низкое заполярное солнце. Вдоль берегов тя­нулись неширокие полосы безупречной глади – каза­лось, что вода застыла тут на веки вечные.
В вечернем воздухе плыл смешанный запах сырости скал и водорослей, смолы, тюленьего жира. Тишина обняла залив, корабли, причалы. Жизнь в порту словно замерла. Редко-редко на палубе какого-нибудь из паро­ходов появлялся человек и сразу же исчезал.
Ужинали мы молча. После вахты и прогулки по го­роду чувствовалась усталость.
Вокруг было очень тихо, и потому внезапный резкий металлический звук заставил всех нас поднять голову. Затем сразу же раздался продолжительный сыпучий шум, послышались всплески воды.
Матвеев вскочил и побежал на корму.
– Смотрите, что делают! – крикнул он возмущенно.
Мы тоже поднялись и направились было на корму, но Матвеев уже возвращался.
– Видите, что придумали! – сказал он, показывая рукой на «Снэрка». – Шлак сбрасывают за борт. Засо­ряют гавань. Ну за это они ответят! У себя в Лондоне или Глазго они так не делают, а у нас, думают, можно.
Засорять гавань строго-настрого воспрещается. Да­же мы, соломбальские мальчишки, хорошо знали об этом и никогда не бросали камней в гавань. А англи­чане здесь, в Мурманске, высыпали в воду полные кад­ки шлака. Выбрасывать шлак можно только в указан­ных местах на берег или в море.
– Ничего, мы их научим нас уважать! – Матвеев решительной походкой направился в кают-компанию.
По вызову капитана явился представитель из порто­вой конторы. Вместе с Матвеевым он пошел на «Снэрк».
– Почему сбрасываете шлак в воду? – спросили английского кочегара.
– Механик приказал.
– А вы знали, что это запрещено?
– Конечно, знал. Говорил механику, а он приказал сбрасывать в воду.
– А у себя в Глазго сбрасываете шлак в воду?
– Нет, в Глазго запрещено сбрасывать.
– Наглец ваш механик! – в сердцах сказал пред­ставитель порта по-русски.
Вызвали механика и капитана «Снэрка».
– Я не знал, что у вас нельзя, – пробовал увиль­нуть механик. У него, конечно, были другие соображе­ния: «Сейчас, на стоянке, вахтенному кочегару нечего делать – пусть вирает и сбрасывает шлак, иначе в мо­ре придется для этого вызывать подвахту».
– Сколько лет вы плаваете?
Англичанин нахмурился. Вопрос был в этом случае неприятен. Механик не мог быть новичком.
– Это к делу не относится.
– Стесняетесь своего стажа и опыта? – усмехнулся представитель порта и обратился к капитану «Снэр­ка»: – Придется составить и подписать акт.
– Я отказываюсь, – заявил английский капитан.
– Дело ваше, – спокойно сказал представитель порта. – В таком случае «Снэрк» будет задержан в порту. Мы не можем нарушение оставить безнаказан­ным. Покойной ночи, сэр!
Представитель порта и Матвеев вернулись на «Ок­тябрь». В кают-компании был составлен акт о засоре­нии гавани.
Меня и Илько позвали в кают-компанию. Там, кро­ме представителя порта и кочегаров, были наш капитан и механик Николай Иванович.
– Вы видели, товарищи, как со «Снэрка» сбрасы­вали в воду шлак? – спросил у нас портовик.
– Видели, – в один голос ответили мы.
– Тогда прошу подписать этот акт.
Дрожащей от волнения рукой я кое-как вывел на бумаге свою фамилию. Я еще никогда не подписывался на таких важных документах.
Илько тоже расписался. Николай Иванович поло­жил руку на плечо Илько.
– Были времена, сам помню, – сказал он, – жи­телей тундры в клетках через Петербург за границу во­зили на помеху иностранным туристам. Как зверей, на показ возили. И это называется у них цивилизацией! А вот теперь Илько их будет учить культуре и порядку.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ДОМОЙ
Ночью с северо-запада подул свежий порывистый ве­тер. К утру ветер усилился и перешел в шторм. Порт наполнился непрерывным шумом – свистом ветра в снастях, тугими хлопками флагов и брезентов, ударами прибойных волн о борта и причалы.
Я вышел на палубу.
«Снэрк» все еще стоял у причала рядом с «Октяб­рем» – два корабля под разными флагами у одного при­чала. Но то были флаги не просто различных стран – они были флагами различной жизни.
На корме «Октября» развевалось красное полотнище с серпом и молотом в уголке. И это означало для нас многое – свободный труд, дружбу рабочих и крестьян, дружбу народов.
На «Снэрке» висел британский флаг. Он утверждал силу денег, богатство одних и нищету других, рабство колониальных народов – флаг чужого мира. На этом пароходе, на атом маленьком плавучем кусочке Анг­лии, именуемом «Снэрком», были чуждые нам Законы и порядки.
Все это я уже хорошо понимал.
На палубе я почувствовал, как меня охватывает озноб.
– Прохладно, – сказал я, поеживаясь.
– Не прохладно, а холодище дикий, – ответил Мат­веев. – Простынешь! Иди оденься потеплее. Я отправил Илько одеваться, он тоже выскочил в одной рубашонке. Да еще рисовать на таком холоде вздумал!
Кочегар повернул меня за плечи и легонько подтолк­нул к двери кубрика!
– Иди, иди!
Минуту спустя, натянув куртку, я снова был у борта. Появился и Илько.
Мой приятель по-прежнему увлекался рисованием. Вот и сейчас он захватил с собой краски, кисти и лист плотной ватманской бумаги. Но рисовать ему не приш­лось. Мешал сильный ветер, хотя Илько и пытался ук­рыться от его буйных порывов за трубой.
А казалось, как хорошо бы запечатлеть на бумаге бушующий залив: темно-зеленые волны, сверкающую россыпь брызг и рвущиеся с мачт и флагштоков цвети­стые флаги! Как меняются краски со сменой погоды! Я был уверен, что Илько мог передать на бумаге не только краски, но и все движение в порту, весь шум шторма: свист ветра в снастях, удары флагов, гром прибоя. Даже горьковатый вкус волны моряны, даже острый запах из сельдяной бочки, прибитой волнами к борту «Снэрка», – все мог передать Илько. Всему это­му его научил Петр Петрович – замечательный чело­век, большевик, художник. Он первый позаботился о судьбе бедного ненецкого мальчика. Хотя я никогда не видел Петра Петровича, но хорошо представлял его и всегда с благодарностью за Илько вспоминал о нем.
– Нет, рисовать нельзя! – с досадой сказал Илько, пряча в карман коробку с акварельными красками.
– Да, здорово штормит!
– Вот если бы нас такой шторм застал в море, – заметил Матвеев, повернувшись спиной к ветру и сло­жив ладони корабликом, чтобы закурить папиросу, – все кишки бы у вас вывернуло.
– Не вывернуло бы, – убежденно сказал я. – Как-нибудь выстояли бы…
После завтрака механик поручил мне и Илько очень ответственную и нелегкую для нас работу – разобрать донку. Он так и сказал:
– Попробуйте разобрать самостоятельно.
Конечно, это только так говорилось – «самостоя­тельно». Старший машинист Павел Потапович все вре­мя находился неподалеку от нас, хотя и делал вид, что нисколько не интересуется разборкой донки. А сам то и дело украдкой поглядывал на нас и ухмылялся, когда у «самостоятельных» что-нибудь не получалось.
Все-таки мы успешно справились с заданием и об­ращались за помощью к Павлу Потаповичу не больше пяти раз.
После работы мы разговаривали только о «нашей» донке. Хорошо бы нам поручили ее и собрать. Интерес­но, как она теперь будет работать? Я пытался уверить кочегара Матвеева, что скоро мы сможем взяться само­стоятельно и за ремонт главной машины. Вот бы еще нам на подмогу Костю Чижова! С этим парнем можно за любое дело взяться. Жаль, что его нет с нами на «Октябре». Где ты, где ты, наш дружище, Костя? За­быв о донке, мы стали с увлечением и восторгом рас­сказывать команде о Косте, о том, какой он умный, сме­лый и находчивый.
…Три дня и три ночи штормило. Три дня и три ночи на мачте над портовой конторой болтались терзаемые свирепым ветром штормовые сигналы. Казалось, залив кипел. Злые мутные волны, шипя и пенясь, ожесточенно таранили причалы и борта океанских пароходов. Мел­кие суденышки – боты, катера, буксиры – утомленно кланялись волнам, словно просили о передышке.
На четвертые сутки шторм притих. Флаги на судах уже не трещали и не хлопали, а неслышно шевелились, то лениво взмывая, то снова опадая на флагштоки. За­лив посветлел, и волны, присмирев и спрятав свои пен­ные гребни, стали отлогими и ласковыми.
Загрохотали якорные цепи, застучали на ботах дви­гатели. Отстоявшись, суда снова покидали порт.
Из-за шторма «Октябрь» вышел в море с опозданием почти на полсуток.
Позавтракав, мы с Илько стояли у правого борта и любовались синеющим вдали высоким скалистым бере­гом. До моей вахты оставалось около часа.
– А на будущий год тоже учениками будем пла­вать? – спросил Илько.
– На будущий – машинистами, – ответил я. – Школу закончим весной, и останется для практики одна навигация.
Илько некоторое время раздумывал, потом сказал мечтательно:
– Тогда в отпуск поеду в Москву. Я никогда не был в Москве… А теперь опять поеду на Печору, в тундру, к своим…
«Октябрь» взял курс на Архангельск. Скоро мы бу­дем дома, в родной Соломбале.
Пришел ли с моря Костя Чижов? Выезжает ли дед Максимыч на рыбалку? Мама, наверно, беспокоится за меня – был шторм… Бывает ли у нас лесник Григо­рий? Как живет морская школа?
Признаться, я очень соскучился по нашей милой Соломбале.
Всего десять дней продолжался наш рейс, но поче­му-то кажется, что «Октябрь» уже давным-давно ушел из Архангельска. Как много за это время мы повидали и пережили!
Чередовались вахта за вахтой.
«Октябрь» одиноко шел по океану, оставляя на от­логих волнах длинный пенистый след. Свободные от вахт часы мы с Илько проводили на палубе. Иногда к нам присоединялся Павлик Жаворонков.
В горло Белого моря «Октябрь» вошел рано утром. В Белом море нам встретилось несколько пароходов и ботов, шедших из Архангельска.
Впереди одним курсом с «Октябрем» шел какой-то пароход. Лишь к вечеру нам удалось настигнуть его. И как велики были у меня и у Илько удивление и ра­дость, когда нам стало известно, что этот пароход – «Канин»! Он возвращался из Мезени.
Когда пароходы поравнялись, мы проглядели все глаза, надеясь на палубе «Канина» увидеть нашего дружка Костю Чижова. Неужели он не знает, что мы так близко от него?
Но, конечно, мы не увидели Костю. Пароходы шли слишком далеко друг от друга, и это нас страшно огор­чало. Мы даже намекали вахтенному штурману, что, мол, неплохо бы подойти к «Канину» поближе. Однако этот намек не был принят во внимание.
Наш пароход миновал остров Мудьюг. И вот пока­зались низкие берега Северной Двины, вдали дымили трубы лесопильных заводов. А там, дальше, – наша Соломбала.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
СНОВА В СОЛОМБАЛЕ
«Октябрь» отдал якоря на просторном городском рейде против портовой конторы. Спустя часа полтора мимо нас, весело приветствуя гудками город и парохо­ды, прошел «Канин».
Костя стоял на палубе, размахивал руками и кричал:
– На «Октябре»!.. Привет морякам «Октября»! Димка, а где Илько? Ого, вы уже на якоре… вас и к стенке не подпускают…
– Здравствуй, Костя! – отвечали мы. – Когда пой­дешь домой? Подожди нас!
Сделав полукруг, «Канин» протиснулся в Воскресен­ский ковш и пришвартовался.
Вскоре Николай Иванович отпустил меня и Илько.
– Можете гулять до завтра, до утра. Передайте Андрею Максимычу поклон!
С «Октября» уже был спущен штормтрап. У борта покачивалась шлюпка. Вместе с несколькими моряками мы спустились в шлюпку и вскоре были на берегу.
Костя Чижов поджидал нас. Он, как и мы, был в си­ней моряцкой куртке. Казалось, что за эти десять дней, которые я его не видел, Костя вырос и раздался в пле­чах. Верхняя пуговица у куртки была не застегнута. Между откинутыми крайчиками воротника куртки вид­нелся уголок сетчатой нательной рубашки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14