Она вспоминала тупик Слепого Кармана, Дрефа сын-Цино и могла часами предаваться подобным мыслям. Но в тот день слабый стук и шепот вывели ее из забытья. Приподнявшись на локте, она повернулась к двери и заметила за решеткой бледное лицо – отнюдь не тюремщика.
Посетитель? В «Гробнице»? Элистэ мгновенно очутилась у двери. Сквозь железные прутья она разглядела круглые щеки и подбородок, вздернутый носик и густые каштановые локоны. Лицо девушки, совсем юной, казалось знакомым. В проклятом тюремном полумраке легко было и ошибиться, однако…
При первых же словах посетительницы догадка превратилась в уверенность.
– Ну и ну, кузина, вот уж не думала тебя здесь встретить. О Чары, какая гнусная дыра!
– Аврелия!
– Ш-ш-ш, не называй меня этим именем. Тут я зовусь собраткой Нинеттой.
– Собраткой?
– Правда, вульгарно? Но как не считаться с духом времени! По-другому не проживешь, или я не права?
– Но… что ты… почему?.. Сколько месяцев прошло с тех… Прости, я ничего не понимаю.
– Да, видок у тебя совсем обалдевший! Но тут никакой тайны, кузина. Просто я здорово словчила, вот и все. Я обманула наших врагов, обвела их вокруг пальца, как последних идиотов. Впрочем, это было легко, они такие тупые!
– Так что же ты сделала?
– Поменяла личину! Понимаешь, когда нас схватили – о Чары, ну и жуткая была ночка! – у твоей горничной хватило дерзости и смекалки выдать себя за тебя…
«О, моя бедная храбрая Кэрт».
– Вообще-то, у нее это получилось весьма искусно, тут мне нечем гордиться – ведь я взяла пример с субретки. И когда, значит, канальи привезли нас в «Гробницу» и стали допытываться, кто мы такие, я назвалась собраткой Нинеттой, служанкой графини во Рувиньяк. Поверь мне – я законченная актриса. Не родись я Возвышенной, непременно блистала бы на подмостках. Говор, жесты, манеры – все у меня получилось безупречно. Я сыграла свою роль гениально, и хитрость сработала.
– Ты отказалась от имени, от родных, от своего сословия и наследия крови?
– А что было делать? И нечего, кузина, так передо мной задаваться. Ты что, все эти месяцы разгуливала на воле под собственным именем?
«Справедливо. Но здесь я себя не предала», – подумала Элистэ. Здравый смысл и прямая выгода оправдывали Аврелию. Но забыть высокие нравственные устои Возвышенных? Впрочем, обличать ее теперь не имело смысла. Элистэ всего лишь спросила:
– И графиня промолчала?
– Ну… бабуля… что говорить. – Щеки Аврелии залились краской, которую не мог скрыть даже тюремный полумрак. Аврелия поежилась. – Ты же ее прекрасно знаешь. Какая она бывала жестокая и придирчивая. Нет, она меня не выдала. Зато как посмотрела! Словно я кого убила, если не хуже. А потом, когда мы в тюремном приемнике ждали допроса, – ой, чего она мне наговорила! Как ледяной водой окатила – и обвиняла, и ругала почем зря! Несправедливо! Я ей этого никогда не прощу. Люби она меня, как положено родственнице, ей бы радоваться, что я останусь в живых, а не чехвостить меня за обман! Но бабуля всегда в своем репертуаре. После допроса нас развели по разным камерам – она ведь была Возвышенная, а меня эти канальи приняли за простую. Я ее больше не видела – может, и к лучшему.
«Вот именно».
– Вероятно, другого выхода у тебя не было, – сказала Элистэ. – И все же, при всей твоей хитрости, чудо, что ты еще жива. Тебя, как горничную графини, вполне могли обвинить в монархизме. Даже не верится, что ты уцелела.
– Ну… верно, и осудили бы… даже скорее всего, только за меня заступился Феликс.
– Адвокат Феликс?
– О Чары, какой там адвокат! Надзиратель. Да ты его наверняка видела – он приставлен к этой галерее.
– Немой белый слизняк в прыщах?
– Ты несправедлива, кузина. Конечно, он не из первых красавцев, но вовсе не слизняк, и называть его так после всего, что он для меня сделал, просто стыдно.
– Прости. Но что именно он для тебя сделал? Что в силах сделать какой-то мелкий надзиратель?
– Он выкрал из картотеки протокол моего задержания и допроса. Стало быть, меня здесь нет. По бумагам я не числюсь, значит, меня нельзя осудить. Так что и мелкий надзиратель многое может сделать. Каково, а?
– Поразительно. Прознай кто об этом – не миновать твоему спасителю свидания с Прекрасной Дамой. Зачем ему так рисковать?
– О, да он в меня по уши влюблен. Готов за меня жизнь отдать, как отдал несчастный Байель Он у меня в рабах ходит!
– Ну и ну.
– В рабах, точно!
– Понятно. Но тогда почему ты все еще здесь? Раз нет протокола и обвинения, почему тебя не освободили?
– А мне не нужна свобода. Что мне там делать, на улице? Тут у меня хоть есть кров и стол.
– По-своему ты права, но подумай об опасности. Здесь полно народогвардейцев и Возвышенных, тебя в любую минуту могут узнать. Раз уж этот Феликс так тебе предан, может, он сумел бы помочь…
– Феликс не даст мне уйти. Ни-ни. Стоит мне хотя бы заикнуться о бегстве, и протокол мигом ляжет на стол помощника Главного смотрителя. Феликс твердо пригрозил.
– Значит, он твой враг?
– Вовсе нет. Он меня обожает, в этом вся беда. Ради моей особы он пошел на страшный риск, но поклялся, что ни за что меня не отпустит.
– Не отпустит… Аврелия, какой ужас! Неужели ты… с надзирателем… да нет, ты не могла…
– У меня не было выбора. Не смотри на меня так! Что мне было делать?
– Жалкая несчастная дурочка! За душой у тебя ничего не осталось!
– О Чары, ты совсем как бабуля! Все это чистая глупость. Я ни капельки не изменилась – какой была, такой и осталась.
«Что правда, то правда».
– Зачем тогда менять ко мне отношение? И винить в том, что от меня не зависело? Или, по тебе, лучше бы я погибла? Брось, кузина, не злись на меня. Мне тут живется вполне сносно, да и Феликс не такой уж плохой. Предан мне всей душой, готов для меня на все – иной раз даже приносит шоколадку или пирожное…
– Ох, Аврелия…
– Нинетта. Обо всем мне рассказывает и позволяет бродить по всей тюрьме. От него я узнала, что ты здесь, вот и спустилась тебя проведать.
– Понимаю. Он не говорил, почему меня столько дней держат одну в камере и не передают Народному Трибуналу?
– Ему-то откуда знать! Но говорят, ты закоренелая преступница, а твой дядюшка Кинц злодей и того хуже, и пока он на воле, ты здесь вроде заложницы. Что-то в этом духе. Чего ты такого натворила, кузина, что всех переполошила? Такого ужасного, что тебя заточили в подземную камеру? О Чары, какая мерзкая конура! Окон нет, на полу лужи. А сыро-то как – я вся продрогла. Свечки – и той не дали. Жуть!
– «Гробница» не славится удобствами.
– Послушай, я тебя научу. Когда придет Феликс, ты ему улыбнись – вот так, а голову чуть наклони, чтобы глаза заблестели, – и он принесет свечи. Ты, конечно, очень бледна, кузина, страшно бледна, но, думаю, у тебя получится.
– Боюсь, что нет.
– О Чары, ты упряма, как бабуля, из-за этого и кончишь тем же. Ну да ладно, раз уж ты не хочешь сама себе помочь, попробую за тебя похлопотать. Может, оно и к лучшему – Феликс мне ни в чем не откажет. Но помни, кузина, – Аврелия предостерегающе воздела палец, – ты никому не должна открывать, что мы в родстве.
– Не волнуйся.
– И не злись на меня. Я этого не заслужила. Я не виновата в том, что случилось, ни вот столечки. Ты не злишься?
– Нет, – слабо, но искренне улыбнулась Элистэ. – Не злюсь.
– Ах, кузина, я знала, что ты останешься моей подругой. А теперь прощай. Нужно идти, не то меня хватятся. Жди – скоро у тебя будет одеяло и свечи. Шепну Феликсу пару слов на ушко – увидишь, он мне ни в чем не откажет.
Лицо Аврелии за железными прутьями исчезло. Элистэ слышала, как удаляются ее быстрые легкие шаги. В дальнем конце коридора хлопнула дверь, и снова воцарилось безмолвие, которое нарушал лишь размеренный неумолимый стук капель, падающих на пол с потолка, – словно тикали часы.
Возможно, Аврелия несколько переоценила свое влияние на надзирателя, ибо в тот день одеяло и свечи так и не появились. Зато на следующий день после полудня явился сам Феликс. Элистэ не ожидала его прихода в неурочное время и сразу насторожилась. Не потому ли он объявился, что визит кузины вызвал подозрения? Оказалось, нет. В первый и последний раз надзиратель обратился к ней – голос его полностью соответствовал гнусной внешности. Он пожаловал сообщить великую новость: суд над «бандой Нирьена» наконец завершился. Шорви Нирьену и его сообщникам, должным образом изобличенным и осужденным, предстояла встреча с Кокоттой на закате следующего дня. Выбор столь позднего часа для этого свидания был продиктован соображениями эстетического порядка. Смерть Архиврага Защитника Республики – событие историческое, знаменующее высшее торжество экспроприационизма, – надлежало обставить по всем правилам искусства. Сошлись на том, что на фоне вечернего неба игра огней на рогах Кокотты будет выглядеть особенно впечатляюще.
Кроме того, члены Комитета, те, кто не был лишен художественной жилки, решили, что набор тонких закусок раззадорит аппетит Чувствительницы и зрителей перед подачей главного блюда. В жертвы надлежало выбрать не только крупных политических преступников, но и, по возможности, людей красивых. Во главе этого списка стояло имя, удовлетворяющее всем без исключения требованиям, – бывшей Возвышенной Элистэ во Дерриваль: видной представительницы опального сословия, заговорщицы, контрреволюционерки и бонбошки чистейшей воды – все в одном лице.
31
Элистэ напрягала слух, стараясь уловить звук шагов. После того как Феликс объявил ей о решении Комитета, миновали сутки, если не больше. Обычно вынесение приговора от его исполнения отделяли даже не часы, а какой-нибудь час. Отсрочка, какую она получила, была делом неслыханным. Неужели Феликс солгал, сыграв с ней жестокую шутку? Она попыталась было его расспросить, однако надзиратель как воды в рот набрал.
Разумеется, напряженному ожиданию рано или поздно наступит конец – известно какой. Пока же она не могла ни есть, ни спать. Элистэ, пожалуй, даже обрадовалась бы конвоирам из Народного Авангарда.
Феликс не солгал. Ближе к вечеру за ней пришли – двое крепких парней в коричнево-красной форме, оснащенные всем необходимым, чтобы управиться с самыми непокорными из заключенных. На сей раз, однако, им не пришлось пускать в ход наручники, дубинки и тяжелые сапоги с железными набойками: девушка и не думала оказывать сопротивление.
Ее молча вывели из камеры в коридор. Глухой стук подошв о камень. Зрение неестественно обострилось, она воспринимала окружающее словно во сне. Вверх по винтовой лестнице на первый этаж – в мрачную голую комнату, где подручные Бирса Валёра готовили осужденных к ритуалу казни.
Элистэ насчитала вместе с собой шестнадцать заключенных. Пестрая компания, в основном обыкновенные мужчины и женщины, однако людей незаурядной внешности значительно больше, чем обычно: глубокий старик с седой бородой до пояса; невероятно истощенная женщина, у которой под пергаментом кожи выступала каждая косточка и сухожилие; мужчина с усохшей рукой; сестры-двойняшки, похожие как две капли воды. И всего в двух шагах – знаменитая «банда Нирьена»: Фрезель, Риклерк, брат и сестра Бюлод и сам Шорви Нирьен, главная фигура предстоящего ритуала, – обыкновенный человек средних лет, с сединой в каштановых волосах, бледным ликом ученого и карими глазами, умными и очень живыми, при том, что от смерти его отделяли считанные минуты. Так вот он какой, кумир Дрефа сын-Цино! Несмотря на обстоятельства, в Элистэ проснулось любопытство. Нирьен выглядел собранным, задумчивым, бесстрашным. Его умение держать себя не могло не вызывать уважения – сама Цераленн во Рувиньяк одобрила бы его, в то же время осудив взгляды философа.
Заключенным приказали раздеться. Они подчинились, едва ли не благодарные тюремщикам за то, что те не подвергли их позору насильственного раздевания. Куча одежды посреди комнаты быстро росла. Элистэ начала расшнуровывать корсет. Как вспышка, мелькнуло воспоминание: серо-голубая шерстяная материя, подаренная Дрефом, из которой она шьет платье; снующая игла, поблескивающая на слабом солнце конца зимы – его свет косыми полосами ложится на пол квартирки в тупике Слепого Кармана; новый наряд, надетый специально для Дрефа; «Вот прежняя Элистэ».
Платье упало на пол, за ним – нижнее льняное белье. Нагота, которая при других обстоятельствах заставила бы ее сгореть со стыда, казалась теперь несущественной. Элистэ была всего лишь одной из шестнадцати жертв, и то, что она стоит обнаженная, уже не имело значения. Гвардеец унес из комнаты ворох одежды: сперва ее перетряхнут в поисках утаенных ценностей, потом отдадут младшим тюремщикам и надзирателям.
Ей завели руки за спину, веревка больно впилась в запястья, хотя процедура была исполнена с минимальной жестокостью, быстро и профессионально. Две женщины и мужчина безмолвно плакали, но никто не сопротивлялся.
Охранники умело управились с маленьким стадом – вон из комнаты, по коридору, вниз по ступенькам, через низкую скрипучую дверь во двор, где ждала открытая повозка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Посетитель? В «Гробнице»? Элистэ мгновенно очутилась у двери. Сквозь железные прутья она разглядела круглые щеки и подбородок, вздернутый носик и густые каштановые локоны. Лицо девушки, совсем юной, казалось знакомым. В проклятом тюремном полумраке легко было и ошибиться, однако…
При первых же словах посетительницы догадка превратилась в уверенность.
– Ну и ну, кузина, вот уж не думала тебя здесь встретить. О Чары, какая гнусная дыра!
– Аврелия!
– Ш-ш-ш, не называй меня этим именем. Тут я зовусь собраткой Нинеттой.
– Собраткой?
– Правда, вульгарно? Но как не считаться с духом времени! По-другому не проживешь, или я не права?
– Но… что ты… почему?.. Сколько месяцев прошло с тех… Прости, я ничего не понимаю.
– Да, видок у тебя совсем обалдевший! Но тут никакой тайны, кузина. Просто я здорово словчила, вот и все. Я обманула наших врагов, обвела их вокруг пальца, как последних идиотов. Впрочем, это было легко, они такие тупые!
– Так что же ты сделала?
– Поменяла личину! Понимаешь, когда нас схватили – о Чары, ну и жуткая была ночка! – у твоей горничной хватило дерзости и смекалки выдать себя за тебя…
«О, моя бедная храбрая Кэрт».
– Вообще-то, у нее это получилось весьма искусно, тут мне нечем гордиться – ведь я взяла пример с субретки. И когда, значит, канальи привезли нас в «Гробницу» и стали допытываться, кто мы такие, я назвалась собраткой Нинеттой, служанкой графини во Рувиньяк. Поверь мне – я законченная актриса. Не родись я Возвышенной, непременно блистала бы на подмостках. Говор, жесты, манеры – все у меня получилось безупречно. Я сыграла свою роль гениально, и хитрость сработала.
– Ты отказалась от имени, от родных, от своего сословия и наследия крови?
– А что было делать? И нечего, кузина, так передо мной задаваться. Ты что, все эти месяцы разгуливала на воле под собственным именем?
«Справедливо. Но здесь я себя не предала», – подумала Элистэ. Здравый смысл и прямая выгода оправдывали Аврелию. Но забыть высокие нравственные устои Возвышенных? Впрочем, обличать ее теперь не имело смысла. Элистэ всего лишь спросила:
– И графиня промолчала?
– Ну… бабуля… что говорить. – Щеки Аврелии залились краской, которую не мог скрыть даже тюремный полумрак. Аврелия поежилась. – Ты же ее прекрасно знаешь. Какая она бывала жестокая и придирчивая. Нет, она меня не выдала. Зато как посмотрела! Словно я кого убила, если не хуже. А потом, когда мы в тюремном приемнике ждали допроса, – ой, чего она мне наговорила! Как ледяной водой окатила – и обвиняла, и ругала почем зря! Несправедливо! Я ей этого никогда не прощу. Люби она меня, как положено родственнице, ей бы радоваться, что я останусь в живых, а не чехвостить меня за обман! Но бабуля всегда в своем репертуаре. После допроса нас развели по разным камерам – она ведь была Возвышенная, а меня эти канальи приняли за простую. Я ее больше не видела – может, и к лучшему.
«Вот именно».
– Вероятно, другого выхода у тебя не было, – сказала Элистэ. – И все же, при всей твоей хитрости, чудо, что ты еще жива. Тебя, как горничную графини, вполне могли обвинить в монархизме. Даже не верится, что ты уцелела.
– Ну… верно, и осудили бы… даже скорее всего, только за меня заступился Феликс.
– Адвокат Феликс?
– О Чары, какой там адвокат! Надзиратель. Да ты его наверняка видела – он приставлен к этой галерее.
– Немой белый слизняк в прыщах?
– Ты несправедлива, кузина. Конечно, он не из первых красавцев, но вовсе не слизняк, и называть его так после всего, что он для меня сделал, просто стыдно.
– Прости. Но что именно он для тебя сделал? Что в силах сделать какой-то мелкий надзиратель?
– Он выкрал из картотеки протокол моего задержания и допроса. Стало быть, меня здесь нет. По бумагам я не числюсь, значит, меня нельзя осудить. Так что и мелкий надзиратель многое может сделать. Каково, а?
– Поразительно. Прознай кто об этом – не миновать твоему спасителю свидания с Прекрасной Дамой. Зачем ему так рисковать?
– О, да он в меня по уши влюблен. Готов за меня жизнь отдать, как отдал несчастный Байель Он у меня в рабах ходит!
– Ну и ну.
– В рабах, точно!
– Понятно. Но тогда почему ты все еще здесь? Раз нет протокола и обвинения, почему тебя не освободили?
– А мне не нужна свобода. Что мне там делать, на улице? Тут у меня хоть есть кров и стол.
– По-своему ты права, но подумай об опасности. Здесь полно народогвардейцев и Возвышенных, тебя в любую минуту могут узнать. Раз уж этот Феликс так тебе предан, может, он сумел бы помочь…
– Феликс не даст мне уйти. Ни-ни. Стоит мне хотя бы заикнуться о бегстве, и протокол мигом ляжет на стол помощника Главного смотрителя. Феликс твердо пригрозил.
– Значит, он твой враг?
– Вовсе нет. Он меня обожает, в этом вся беда. Ради моей особы он пошел на страшный риск, но поклялся, что ни за что меня не отпустит.
– Не отпустит… Аврелия, какой ужас! Неужели ты… с надзирателем… да нет, ты не могла…
– У меня не было выбора. Не смотри на меня так! Что мне было делать?
– Жалкая несчастная дурочка! За душой у тебя ничего не осталось!
– О Чары, ты совсем как бабуля! Все это чистая глупость. Я ни капельки не изменилась – какой была, такой и осталась.
«Что правда, то правда».
– Зачем тогда менять ко мне отношение? И винить в том, что от меня не зависело? Или, по тебе, лучше бы я погибла? Брось, кузина, не злись на меня. Мне тут живется вполне сносно, да и Феликс не такой уж плохой. Предан мне всей душой, готов для меня на все – иной раз даже приносит шоколадку или пирожное…
– Ох, Аврелия…
– Нинетта. Обо всем мне рассказывает и позволяет бродить по всей тюрьме. От него я узнала, что ты здесь, вот и спустилась тебя проведать.
– Понимаю. Он не говорил, почему меня столько дней держат одну в камере и не передают Народному Трибуналу?
– Ему-то откуда знать! Но говорят, ты закоренелая преступница, а твой дядюшка Кинц злодей и того хуже, и пока он на воле, ты здесь вроде заложницы. Что-то в этом духе. Чего ты такого натворила, кузина, что всех переполошила? Такого ужасного, что тебя заточили в подземную камеру? О Чары, какая мерзкая конура! Окон нет, на полу лужи. А сыро-то как – я вся продрогла. Свечки – и той не дали. Жуть!
– «Гробница» не славится удобствами.
– Послушай, я тебя научу. Когда придет Феликс, ты ему улыбнись – вот так, а голову чуть наклони, чтобы глаза заблестели, – и он принесет свечи. Ты, конечно, очень бледна, кузина, страшно бледна, но, думаю, у тебя получится.
– Боюсь, что нет.
– О Чары, ты упряма, как бабуля, из-за этого и кончишь тем же. Ну да ладно, раз уж ты не хочешь сама себе помочь, попробую за тебя похлопотать. Может, оно и к лучшему – Феликс мне ни в чем не откажет. Но помни, кузина, – Аврелия предостерегающе воздела палец, – ты никому не должна открывать, что мы в родстве.
– Не волнуйся.
– И не злись на меня. Я этого не заслужила. Я не виновата в том, что случилось, ни вот столечки. Ты не злишься?
– Нет, – слабо, но искренне улыбнулась Элистэ. – Не злюсь.
– Ах, кузина, я знала, что ты останешься моей подругой. А теперь прощай. Нужно идти, не то меня хватятся. Жди – скоро у тебя будет одеяло и свечи. Шепну Феликсу пару слов на ушко – увидишь, он мне ни в чем не откажет.
Лицо Аврелии за железными прутьями исчезло. Элистэ слышала, как удаляются ее быстрые легкие шаги. В дальнем конце коридора хлопнула дверь, и снова воцарилось безмолвие, которое нарушал лишь размеренный неумолимый стук капель, падающих на пол с потолка, – словно тикали часы.
Возможно, Аврелия несколько переоценила свое влияние на надзирателя, ибо в тот день одеяло и свечи так и не появились. Зато на следующий день после полудня явился сам Феликс. Элистэ не ожидала его прихода в неурочное время и сразу насторожилась. Не потому ли он объявился, что визит кузины вызвал подозрения? Оказалось, нет. В первый и последний раз надзиратель обратился к ней – голос его полностью соответствовал гнусной внешности. Он пожаловал сообщить великую новость: суд над «бандой Нирьена» наконец завершился. Шорви Нирьену и его сообщникам, должным образом изобличенным и осужденным, предстояла встреча с Кокоттой на закате следующего дня. Выбор столь позднего часа для этого свидания был продиктован соображениями эстетического порядка. Смерть Архиврага Защитника Республики – событие историческое, знаменующее высшее торжество экспроприационизма, – надлежало обставить по всем правилам искусства. Сошлись на том, что на фоне вечернего неба игра огней на рогах Кокотты будет выглядеть особенно впечатляюще.
Кроме того, члены Комитета, те, кто не был лишен художественной жилки, решили, что набор тонких закусок раззадорит аппетит Чувствительницы и зрителей перед подачей главного блюда. В жертвы надлежало выбрать не только крупных политических преступников, но и, по возможности, людей красивых. Во главе этого списка стояло имя, удовлетворяющее всем без исключения требованиям, – бывшей Возвышенной Элистэ во Дерриваль: видной представительницы опального сословия, заговорщицы, контрреволюционерки и бонбошки чистейшей воды – все в одном лице.
31
Элистэ напрягала слух, стараясь уловить звук шагов. После того как Феликс объявил ей о решении Комитета, миновали сутки, если не больше. Обычно вынесение приговора от его исполнения отделяли даже не часы, а какой-нибудь час. Отсрочка, какую она получила, была делом неслыханным. Неужели Феликс солгал, сыграв с ней жестокую шутку? Она попыталась было его расспросить, однако надзиратель как воды в рот набрал.
Разумеется, напряженному ожиданию рано или поздно наступит конец – известно какой. Пока же она не могла ни есть, ни спать. Элистэ, пожалуй, даже обрадовалась бы конвоирам из Народного Авангарда.
Феликс не солгал. Ближе к вечеру за ней пришли – двое крепких парней в коричнево-красной форме, оснащенные всем необходимым, чтобы управиться с самыми непокорными из заключенных. На сей раз, однако, им не пришлось пускать в ход наручники, дубинки и тяжелые сапоги с железными набойками: девушка и не думала оказывать сопротивление.
Ее молча вывели из камеры в коридор. Глухой стук подошв о камень. Зрение неестественно обострилось, она воспринимала окружающее словно во сне. Вверх по винтовой лестнице на первый этаж – в мрачную голую комнату, где подручные Бирса Валёра готовили осужденных к ритуалу казни.
Элистэ насчитала вместе с собой шестнадцать заключенных. Пестрая компания, в основном обыкновенные мужчины и женщины, однако людей незаурядной внешности значительно больше, чем обычно: глубокий старик с седой бородой до пояса; невероятно истощенная женщина, у которой под пергаментом кожи выступала каждая косточка и сухожилие; мужчина с усохшей рукой; сестры-двойняшки, похожие как две капли воды. И всего в двух шагах – знаменитая «банда Нирьена»: Фрезель, Риклерк, брат и сестра Бюлод и сам Шорви Нирьен, главная фигура предстоящего ритуала, – обыкновенный человек средних лет, с сединой в каштановых волосах, бледным ликом ученого и карими глазами, умными и очень живыми, при том, что от смерти его отделяли считанные минуты. Так вот он какой, кумир Дрефа сын-Цино! Несмотря на обстоятельства, в Элистэ проснулось любопытство. Нирьен выглядел собранным, задумчивым, бесстрашным. Его умение держать себя не могло не вызывать уважения – сама Цераленн во Рувиньяк одобрила бы его, в то же время осудив взгляды философа.
Заключенным приказали раздеться. Они подчинились, едва ли не благодарные тюремщикам за то, что те не подвергли их позору насильственного раздевания. Куча одежды посреди комнаты быстро росла. Элистэ начала расшнуровывать корсет. Как вспышка, мелькнуло воспоминание: серо-голубая шерстяная материя, подаренная Дрефом, из которой она шьет платье; снующая игла, поблескивающая на слабом солнце конца зимы – его свет косыми полосами ложится на пол квартирки в тупике Слепого Кармана; новый наряд, надетый специально для Дрефа; «Вот прежняя Элистэ».
Платье упало на пол, за ним – нижнее льняное белье. Нагота, которая при других обстоятельствах заставила бы ее сгореть со стыда, казалась теперь несущественной. Элистэ была всего лишь одной из шестнадцати жертв, и то, что она стоит обнаженная, уже не имело значения. Гвардеец унес из комнаты ворох одежды: сперва ее перетряхнут в поисках утаенных ценностей, потом отдадут младшим тюремщикам и надзирателям.
Ей завели руки за спину, веревка больно впилась в запястья, хотя процедура была исполнена с минимальной жестокостью, быстро и профессионально. Две женщины и мужчина безмолвно плакали, но никто не сопротивлялся.
Охранники умело управились с маленьким стадом – вон из комнаты, по коридору, вниз по ступенькам, через низкую скрипучую дверь во двор, где ждала открытая повозка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119