Я медленно откинулся на диван. Адреналина в моем теле хватило бы, чтобы оживить три трупа.
В кадре внезапно появился какой-то официальный бал. Все женщины были в длинных белых платьях, мужчины – в смокингах. Прически позволяли судить, когда это происходило. Почти у всех мужчин помоложе были длинные волосы, усы или бороды, шло это им или нет. У молодых женщин волосы были очень длинные и разглаженные, словно все стремились походить на томных фолк-певиц вроде Джоан Баэз или Джони Митчелл. Шестидесятые годы.
Перед камерой танцевали Паулина Острова и Эдвард Дюран-младший. Вот они остановились. Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я показал на экран. Это они! Они! Как ни была неуклюжа и шероховата пленка, я вспомнил Паулинино лицо. Этот широкий рот, небольшие глаза. Я вспомнил ее. Прошло тридцать лет. Я уже давно перевалил за сорок и толкал перед собой тяжелую тачку своей жизни и опыта. И все же, увидев Паулину, я сделал в точности то же, что делал всегда при виде ее, каждый раз, где бы то ни было: я глотнул. С трудом глотнул. Мне всегда было достаточно взглянуть на Паулину Острову – и я уже глотал слюну. В возбуждении, робости, восхищении. Как дурак, как любой мальчишка, переполняемый безнадежными мечтами, запутавшийся в любви, с сердцем, взрывающимся фейерверком перед самой интересной девушкой, какую он видел в своей жизни.
Дюран показывал мне фотографии Эдварда-младшего, но теперь я увидел его на экране. Это добавило сыну новое измерение, которого я раньше не чувствовал. Оказывается, он был большим, высоким мужчиной, хотя двигался очень легко и грациозно. Я бы мог принять его за какого-нибудь атлета или танцора из бродвейского мюзикла. Красавец во втором ряду хора из «Оклахомы», в голубом комбинезоне и с улыбкой, заставлявшей подумать, что он просто наслаждается этой ролью.
Пара стала позировать перед камерой. Эдвард склоняет голову перед Паулиной. Она тянет его за ухо, чтобы он отошел. У них такие оживленные лица! Они продолжают дурачиться, молодые и симпатичные, кривляясь и радуясь тому, что они вместе.
От их вида в тот давний летний вечер мне захотелось остановить пленку. Пусть они вечно улыбаются вместе.
С трудом мне удалось выговорить:
– Откуда ты это взяла?
– На пленке есть и другие отрывки с Паулиной. Я ходила по Крейнс-Вью, расспрашивая ее знакомых, не осталось ли у них домашних фильмов того времени. Здесь все, что я нашла. Я смонтировала все отрывки. Увидишь. Этот я получила от Эдварда Дюрана. Когда я рассказала ему о своем замысле, он тут же мне его и вручил. Это был летний бал в их загородном клубе. – Вероника встала и выключила телевизор. Вынув кассету, она подала ее мне. – А теперь я хочу, чтобы ты ушел. Счастливого Рождества, Сэм.
Ее настроение переменилось так быстро, что я не знал, как себя вести. Потом мне вспомнилось, как несколько минут назад она заставила меня просмотреть тайно снятый порнофильм и шептала что-то жуткое мне на ухо. Этого хватило, чтобы я тут же принял решение. Я встал.
– С тобой ничего не случится?
– А тебе не все ли равно, Сэм? В самом деле, с чего это тебе тревожиться обо мне?
Выйдя от нее, я шагнул в метель. К счастью, в Нью-Йорк я ехал на поезде. Я собирался там поужинать с Касс и потом заночевать в гостинице.
Пока я стоял на тротуаре, высматривая такси, мне послышалось, будто откуда-то сверху кто-то зовет меня. Взглянув сквозь вьюгу, я увидел высунувшуюся из окна голову. Я не мог рассмотреть ее, но решил, что это Вероника. Разве не виднеется что-то белое на лице? Повязка? Вероника что-то кричала. Я не расслышал слова. Потом она начала размахивать рукой, словно хотела подчеркнуть что-то выразительными жестами. Что бы это? Что еще могло ей понадобиться после всего уже случившегося в этот день? Прошло несколько мгновений. Я было решил вернуться и посмотреть, но тут передо мной затормозило такси. Открыв дверь, я поднял голову взглянуть на Веронику или кого-то другого в окне, кричавшего что-то сквозь вьюгу. Однако она оказалась права – мне больше не было до нее дела. После дружбы и близости, путешествий и долгих разговоров, чудесных часов в ее объятиях. После ее хитростей и обманов, лжи и пугающе откровенного поведения. О чем мне было тревожиться? Все это вместе не могло меня остановить. Я сел в ярко-желтое нью-йоркское такси и уехал в снежную ночь.
Зарегистрировавшись в отеле «Ирвинг», я уселся в глубокое уютное кресло, чтобы на полчасика расслабиться перед встречей с Кассандрой. В номере был видеомагнитофон. Мне очень хотелось взглянуть на продолжение Вероникиного фильма, но досмотреть времени не хватило бы. Что ж, можно еще подождать.
После всего пережитого в этот день мной овладело какое-то странное настроение – не то отчаяние, не то приятное возбуждение. Мне не хотелось болтать с дочерью. В то же время я был рад оказаться в этот вечер с кем-то, мысленно сортируя и вновь просеивая все, что узнал за последнее время. Я сидел так, закрыв глаза, и в моей голове дрейфовало множество образов Вероники и воспоминаний о ней. Как в аквариуме, полном экзотических, прекрасных и опасных рыб, они лениво проплывали друг за дружкой.
Послышался стук в дверь. Вздрогнув, я стряхнул с себя оцепенение и встал, чтобы открыть дверь. Там стояла Касс в своем белоснежном пуховике, подчеркивавшем раскрасневшиеся шеки и заплаканные глаза. Как и у ее матери, у нее было одно из тех лиц, которые, когда она плачет, краснеют, как раскаленный металл. Я завел ее с комнату и закрыл дверь. Моя дочь стояла не двигаясь, засунув руки в карманы, и горе старило ее прямо на глазах. Когда она заговорила, ее голос кипел злобой:
– Меня не хотели пускать! Я сказала, что я твоя дочь, но им все равно. Меня приняли за проститутку! Пришлось показать дурацкие документы. Боже! Я просила позвонить тебе, но они не стали. Идиоты! Я... – Бум! Внезапно хлынули слезы и чуть не сбили ее с ног. Касс отказалась пройти в комнату, хотя я продолжал тянуть ее за рукав. Она словно боялась, что если сдвинется хотя бы на дюйм, то тут же рассыплется на кусочки. Она по-прежнему не вынимала рук из карманов. – Я не хочу! Я вообще не хотела сегодня приходить, но что мне еще оставалось – идти домой и сидеть с мамой? Она ничего не понимает!.. Папа, мы с Иваном поссорились. Мы по-смешному разругались из-за такой ерунды, что ты не поверишь, и поссорились. И теперь я не знаю, что мне делать!
– Сядь, дорогая. Сядешь? Прямо здесь, на пол. Расскажи все по порядку.
Было странно сидеть на полу в футе от двери, но дальше она проходить не хотела.
Один друг Ивана в тот день собрал компанию. Это был очень красивый художник, учившийся в Купер-Юнионе. Он был интересный парень и явно заинтересовался Кассандрой. Они говорили и говорили, то при Иване, то без него.
– Но ничего не было, папа, мы просто разговаривали. И ничего бы и не было, потому что я не такая! Это не в моем духе. Но Иван! Он вел себя так, будто я собираюсь сбежать с этим парнем. Так по-детски! Он что, ожидал, что я надену паранджу и потуплю взор? Это же была вечеринка. На вечеринках люди разговаривают. Общаются.
– Значит, он вел себя как полный идиот.
– Именно! Боже!
– У тебя были основания сердиться, Касс.
– Я и рассердилась, черт возьми! Я веду себя порядочно, папа. Я верна тем, кого люблю. Даже если бы Джоэл меня действительно заинтересовал, я бы ни на что не пошла, пока была с Иваном. Ты же меня знаешь.
– Знаю, и ревность всегда дурно попахивает. Но, дорогая, он же тебя любит. Ты его женщина. Он испугался и, к несчастью, проявил это мерзко. Это не прощает его. У тебя есть основания сердиться. Но хочу тебе кое-что рассказать, и ты должна об этом серьезно задуматься... В моих отношениях с женщинами у меня почти всегда получалось черт те что. Ты можешь сказать, что я был не прав. Я прямо-таки писал руководство по неудачным бракам. Сегодняшний день я провел с Вероникой и, вероятно, виделся с ней последний раз просто потому, что с ней слишком трудно. Это невыносимо тяжело, потому что в наших отношениях столько прекрасного, но оно не перевешивает всех сложностей... Но знаешь, что я понял? Какой единственный урок усвоил мой железобетонный мозг? В мире очень мало людей, с которыми ты подолгу общаешься и которые большую часть времени тебе нравятся. Если найдешь кого-то такого – борись за него. Борись изо всех сил за ваши отношения... Если сегодня Иван поскользнулся, скажи ему, что тебя разозлило, и попытайся справиться с этим. Вы очень подходите друг другу. Это очевидно. Беда в том, что нынче все слишком легко сдаются. В том числе и я сам. Слишком легко просто повернуться и уйти. Пока! Это было очень мило, но кто следующий?.. Не знаю, как у вас все сложится в будущем, но надо попытаться все исправить, ведь ты действительно нашла человека, с которым можно связать жизнь. И ради этого стоит постараться.
Она посмотрела на меня – в ее взгляде я прочитал неопытность и замешательство. Я увидел в нем не только шестнадцатилетнюю Касс, но и быстро взрослеющую женщину.
Голова и сердце всегда бегут наперегонки к какой-то финишной линии и никогда не пересекают ее одновременно. Протянув руки, Касс подползла по полу ко мне. Мы обнялись, как две сцепленные в молитве руки. Моя великолепная дочь. Единственный в жизни надежный друг. И так скоро она меня бросит.
Через три дня в мой почтовый ящик опустилась почтовая карточка с загнутым уголком. С моей фотографией из журнала «Вог». Нахмурившись, я перевернул ее. На обратной стороне была напечатана одна строчка:
«Хорошая книга. Продолжай».
И больше ничего.
Житка Острова умерла смеясь. Они с Магдой смотрели шоу Дэвида Леттермана с участием Робина Уильямса. Обе так смеялись шуткам Уильямса, что Магде от греха пришлось убежать в туалет. Будучи там, она слышала смех матери. Но когда вернулась, старушка была мертва. Нам остается лишь надеяться, что за смехом для нее последовала вечность. Неплохой уход. Это напоминает мне одного друга-мусульманина, чей отец умер после долгой страшной болезни. Я полюбопытствовал, куда попал его отец после смерти. Мой друг сказал: «О, конечно, в рай. Все страдания он принял при жизни».
Я не знал близко миссис Острову, но ее смерть меня потрясла. Такой доброй душе пришлось прожить тяжелую и, в конечном счете, неудавшуюся жизнь. Для нее имела значение лишь ее семья, но две трети семьи умерли раньше, чем сама старушка. Больше всего удивляло и восхищало, как сама она умудрилась сохранить свою доброту и веселый нрав среди таких несчастий.
Ее хоронили в один из тех пронзительно бело-голубых радостных дней, когда небо и солнце ослепляют при взгляде наверх. В воздухе пахло мокрым камнем и каштанами, в изобилии росшими вокруг кладбища. То и дело поднимался сильный холодный ветер, качавший деревья. Из-за яркого солнца большинство присутствовавших на похоронах были в темных очках. Кто-нибудь мог бы принять их за группу знаменитых (или печально знаменитых) личностей, пришедших сказать последнее «прости» тому, кто, вероятно, тоже в темных очках лежит в своем деревянном ящике.
И ящик в самом деле был деревянный. Житка не любила похорон, церемоний, ничего вычурного и пышного. «Что я буду делать в разукрашенном гробу? Танцевать? Или красоваться перед червями?»
Поэтому ее похоронили в таком же простом гробу, какой много лет назад она выбрала для Паулины. Обе они лежали теперь рядом на крейнс-вьюском кладбище. Мистер Остров лежал на другом конце.
Собралось много народа, что было неудивительно. Рядом с Магдой и ее дочерью стоял Фрэнни. Я не видел его со дня нашей последней размолвки и удивился его здоровому виду.
Я также с удивлением увидел Эдварда Дюрана. Вот он выглядел нездорово. Во время службы мы стояли рядом. Он держал металлическую трость и то и дело перекладывал из руки в руку, словно она обжигала. Дюран сказал мне, что все эти годы поддерживал контакт с Островыми и часто приезжал к ним на ужин.
Службу совершал чешский священник из Йонкерса. Я не сводил глаз с Магды и ее дочери, гадая, что происходит у них в душе. Иногда Магда опускала голову на плечо Фрэнни, и иногда они с дочерью обнимались, но слез было мало. Наверное, Житке бы это понравилось, потому что ее переполняли доброта и здравый смысл. Я представил, как она наблюдает за нами, скрестив руки, с довольной улыбкой на лице.
Когда церемония закончилась, Фрэнни ненадолго оставил Магду и подошел ко мне. Обняв меня за плечи, он сказал:
– Как дела, пришелец? Заканчиваешь книгу, или как? Что-то мы тебя давно не видели. – Его голос звучал легко и игриво.
Сказать по правде, Фрэн, у меня сложилось впечатление, что лучше оставить тебя в покое.
– Отчасти ты прав, но мог бы позвонить, спросить, как мое здоровье.
– Да, конечно.
Он ткнул меня пальцем в грудь:
– Я последнее время сам готовил, ты знаешь?
– Вот как? Это хорошая новость, Фрэнни! Рад это слышать!
– Да, и это еще не все. Когда ты уехал, стала часто приходить Магда. Это она вынудила меня готовить, убираться, выходить из дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
В кадре внезапно появился какой-то официальный бал. Все женщины были в длинных белых платьях, мужчины – в смокингах. Прически позволяли судить, когда это происходило. Почти у всех мужчин помоложе были длинные волосы, усы или бороды, шло это им или нет. У молодых женщин волосы были очень длинные и разглаженные, словно все стремились походить на томных фолк-певиц вроде Джоан Баэз или Джони Митчелл. Шестидесятые годы.
Перед камерой танцевали Паулина Острова и Эдвард Дюран-младший. Вот они остановились. Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я показал на экран. Это они! Они! Как ни была неуклюжа и шероховата пленка, я вспомнил Паулинино лицо. Этот широкий рот, небольшие глаза. Я вспомнил ее. Прошло тридцать лет. Я уже давно перевалил за сорок и толкал перед собой тяжелую тачку своей жизни и опыта. И все же, увидев Паулину, я сделал в точности то же, что делал всегда при виде ее, каждый раз, где бы то ни было: я глотнул. С трудом глотнул. Мне всегда было достаточно взглянуть на Паулину Острову – и я уже глотал слюну. В возбуждении, робости, восхищении. Как дурак, как любой мальчишка, переполняемый безнадежными мечтами, запутавшийся в любви, с сердцем, взрывающимся фейерверком перед самой интересной девушкой, какую он видел в своей жизни.
Дюран показывал мне фотографии Эдварда-младшего, но теперь я увидел его на экране. Это добавило сыну новое измерение, которого я раньше не чувствовал. Оказывается, он был большим, высоким мужчиной, хотя двигался очень легко и грациозно. Я бы мог принять его за какого-нибудь атлета или танцора из бродвейского мюзикла. Красавец во втором ряду хора из «Оклахомы», в голубом комбинезоне и с улыбкой, заставлявшей подумать, что он просто наслаждается этой ролью.
Пара стала позировать перед камерой. Эдвард склоняет голову перед Паулиной. Она тянет его за ухо, чтобы он отошел. У них такие оживленные лица! Они продолжают дурачиться, молодые и симпатичные, кривляясь и радуясь тому, что они вместе.
От их вида в тот давний летний вечер мне захотелось остановить пленку. Пусть они вечно улыбаются вместе.
С трудом мне удалось выговорить:
– Откуда ты это взяла?
– На пленке есть и другие отрывки с Паулиной. Я ходила по Крейнс-Вью, расспрашивая ее знакомых, не осталось ли у них домашних фильмов того времени. Здесь все, что я нашла. Я смонтировала все отрывки. Увидишь. Этот я получила от Эдварда Дюрана. Когда я рассказала ему о своем замысле, он тут же мне его и вручил. Это был летний бал в их загородном клубе. – Вероника встала и выключила телевизор. Вынув кассету, она подала ее мне. – А теперь я хочу, чтобы ты ушел. Счастливого Рождества, Сэм.
Ее настроение переменилось так быстро, что я не знал, как себя вести. Потом мне вспомнилось, как несколько минут назад она заставила меня просмотреть тайно снятый порнофильм и шептала что-то жуткое мне на ухо. Этого хватило, чтобы я тут же принял решение. Я встал.
– С тобой ничего не случится?
– А тебе не все ли равно, Сэм? В самом деле, с чего это тебе тревожиться обо мне?
Выйдя от нее, я шагнул в метель. К счастью, в Нью-Йорк я ехал на поезде. Я собирался там поужинать с Касс и потом заночевать в гостинице.
Пока я стоял на тротуаре, высматривая такси, мне послышалось, будто откуда-то сверху кто-то зовет меня. Взглянув сквозь вьюгу, я увидел высунувшуюся из окна голову. Я не мог рассмотреть ее, но решил, что это Вероника. Разве не виднеется что-то белое на лице? Повязка? Вероника что-то кричала. Я не расслышал слова. Потом она начала размахивать рукой, словно хотела подчеркнуть что-то выразительными жестами. Что бы это? Что еще могло ей понадобиться после всего уже случившегося в этот день? Прошло несколько мгновений. Я было решил вернуться и посмотреть, но тут передо мной затормозило такси. Открыв дверь, я поднял голову взглянуть на Веронику или кого-то другого в окне, кричавшего что-то сквозь вьюгу. Однако она оказалась права – мне больше не было до нее дела. После дружбы и близости, путешествий и долгих разговоров, чудесных часов в ее объятиях. После ее хитростей и обманов, лжи и пугающе откровенного поведения. О чем мне было тревожиться? Все это вместе не могло меня остановить. Я сел в ярко-желтое нью-йоркское такси и уехал в снежную ночь.
Зарегистрировавшись в отеле «Ирвинг», я уселся в глубокое уютное кресло, чтобы на полчасика расслабиться перед встречей с Кассандрой. В номере был видеомагнитофон. Мне очень хотелось взглянуть на продолжение Вероникиного фильма, но досмотреть времени не хватило бы. Что ж, можно еще подождать.
После всего пережитого в этот день мной овладело какое-то странное настроение – не то отчаяние, не то приятное возбуждение. Мне не хотелось болтать с дочерью. В то же время я был рад оказаться в этот вечер с кем-то, мысленно сортируя и вновь просеивая все, что узнал за последнее время. Я сидел так, закрыв глаза, и в моей голове дрейфовало множество образов Вероники и воспоминаний о ней. Как в аквариуме, полном экзотических, прекрасных и опасных рыб, они лениво проплывали друг за дружкой.
Послышался стук в дверь. Вздрогнув, я стряхнул с себя оцепенение и встал, чтобы открыть дверь. Там стояла Касс в своем белоснежном пуховике, подчеркивавшем раскрасневшиеся шеки и заплаканные глаза. Как и у ее матери, у нее было одно из тех лиц, которые, когда она плачет, краснеют, как раскаленный металл. Я завел ее с комнату и закрыл дверь. Моя дочь стояла не двигаясь, засунув руки в карманы, и горе старило ее прямо на глазах. Когда она заговорила, ее голос кипел злобой:
– Меня не хотели пускать! Я сказала, что я твоя дочь, но им все равно. Меня приняли за проститутку! Пришлось показать дурацкие документы. Боже! Я просила позвонить тебе, но они не стали. Идиоты! Я... – Бум! Внезапно хлынули слезы и чуть не сбили ее с ног. Касс отказалась пройти в комнату, хотя я продолжал тянуть ее за рукав. Она словно боялась, что если сдвинется хотя бы на дюйм, то тут же рассыплется на кусочки. Она по-прежнему не вынимала рук из карманов. – Я не хочу! Я вообще не хотела сегодня приходить, но что мне еще оставалось – идти домой и сидеть с мамой? Она ничего не понимает!.. Папа, мы с Иваном поссорились. Мы по-смешному разругались из-за такой ерунды, что ты не поверишь, и поссорились. И теперь я не знаю, что мне делать!
– Сядь, дорогая. Сядешь? Прямо здесь, на пол. Расскажи все по порядку.
Было странно сидеть на полу в футе от двери, но дальше она проходить не хотела.
Один друг Ивана в тот день собрал компанию. Это был очень красивый художник, учившийся в Купер-Юнионе. Он был интересный парень и явно заинтересовался Кассандрой. Они говорили и говорили, то при Иване, то без него.
– Но ничего не было, папа, мы просто разговаривали. И ничего бы и не было, потому что я не такая! Это не в моем духе. Но Иван! Он вел себя так, будто я собираюсь сбежать с этим парнем. Так по-детски! Он что, ожидал, что я надену паранджу и потуплю взор? Это же была вечеринка. На вечеринках люди разговаривают. Общаются.
– Значит, он вел себя как полный идиот.
– Именно! Боже!
– У тебя были основания сердиться, Касс.
– Я и рассердилась, черт возьми! Я веду себя порядочно, папа. Я верна тем, кого люблю. Даже если бы Джоэл меня действительно заинтересовал, я бы ни на что не пошла, пока была с Иваном. Ты же меня знаешь.
– Знаю, и ревность всегда дурно попахивает. Но, дорогая, он же тебя любит. Ты его женщина. Он испугался и, к несчастью, проявил это мерзко. Это не прощает его. У тебя есть основания сердиться. Но хочу тебе кое-что рассказать, и ты должна об этом серьезно задуматься... В моих отношениях с женщинами у меня почти всегда получалось черт те что. Ты можешь сказать, что я был не прав. Я прямо-таки писал руководство по неудачным бракам. Сегодняшний день я провел с Вероникой и, вероятно, виделся с ней последний раз просто потому, что с ней слишком трудно. Это невыносимо тяжело, потому что в наших отношениях столько прекрасного, но оно не перевешивает всех сложностей... Но знаешь, что я понял? Какой единственный урок усвоил мой железобетонный мозг? В мире очень мало людей, с которыми ты подолгу общаешься и которые большую часть времени тебе нравятся. Если найдешь кого-то такого – борись за него. Борись изо всех сил за ваши отношения... Если сегодня Иван поскользнулся, скажи ему, что тебя разозлило, и попытайся справиться с этим. Вы очень подходите друг другу. Это очевидно. Беда в том, что нынче все слишком легко сдаются. В том числе и я сам. Слишком легко просто повернуться и уйти. Пока! Это было очень мило, но кто следующий?.. Не знаю, как у вас все сложится в будущем, но надо попытаться все исправить, ведь ты действительно нашла человека, с которым можно связать жизнь. И ради этого стоит постараться.
Она посмотрела на меня – в ее взгляде я прочитал неопытность и замешательство. Я увидел в нем не только шестнадцатилетнюю Касс, но и быстро взрослеющую женщину.
Голова и сердце всегда бегут наперегонки к какой-то финишной линии и никогда не пересекают ее одновременно. Протянув руки, Касс подползла по полу ко мне. Мы обнялись, как две сцепленные в молитве руки. Моя великолепная дочь. Единственный в жизни надежный друг. И так скоро она меня бросит.
Через три дня в мой почтовый ящик опустилась почтовая карточка с загнутым уголком. С моей фотографией из журнала «Вог». Нахмурившись, я перевернул ее. На обратной стороне была напечатана одна строчка:
«Хорошая книга. Продолжай».
И больше ничего.
Житка Острова умерла смеясь. Они с Магдой смотрели шоу Дэвида Леттермана с участием Робина Уильямса. Обе так смеялись шуткам Уильямса, что Магде от греха пришлось убежать в туалет. Будучи там, она слышала смех матери. Но когда вернулась, старушка была мертва. Нам остается лишь надеяться, что за смехом для нее последовала вечность. Неплохой уход. Это напоминает мне одного друга-мусульманина, чей отец умер после долгой страшной болезни. Я полюбопытствовал, куда попал его отец после смерти. Мой друг сказал: «О, конечно, в рай. Все страдания он принял при жизни».
Я не знал близко миссис Острову, но ее смерть меня потрясла. Такой доброй душе пришлось прожить тяжелую и, в конечном счете, неудавшуюся жизнь. Для нее имела значение лишь ее семья, но две трети семьи умерли раньше, чем сама старушка. Больше всего удивляло и восхищало, как сама она умудрилась сохранить свою доброту и веселый нрав среди таких несчастий.
Ее хоронили в один из тех пронзительно бело-голубых радостных дней, когда небо и солнце ослепляют при взгляде наверх. В воздухе пахло мокрым камнем и каштанами, в изобилии росшими вокруг кладбища. То и дело поднимался сильный холодный ветер, качавший деревья. Из-за яркого солнца большинство присутствовавших на похоронах были в темных очках. Кто-нибудь мог бы принять их за группу знаменитых (или печально знаменитых) личностей, пришедших сказать последнее «прости» тому, кто, вероятно, тоже в темных очках лежит в своем деревянном ящике.
И ящик в самом деле был деревянный. Житка не любила похорон, церемоний, ничего вычурного и пышного. «Что я буду делать в разукрашенном гробу? Танцевать? Или красоваться перед червями?»
Поэтому ее похоронили в таком же простом гробу, какой много лет назад она выбрала для Паулины. Обе они лежали теперь рядом на крейнс-вьюском кладбище. Мистер Остров лежал на другом конце.
Собралось много народа, что было неудивительно. Рядом с Магдой и ее дочерью стоял Фрэнни. Я не видел его со дня нашей последней размолвки и удивился его здоровому виду.
Я также с удивлением увидел Эдварда Дюрана. Вот он выглядел нездорово. Во время службы мы стояли рядом. Он держал металлическую трость и то и дело перекладывал из руки в руку, словно она обжигала. Дюран сказал мне, что все эти годы поддерживал контакт с Островыми и часто приезжал к ним на ужин.
Службу совершал чешский священник из Йонкерса. Я не сводил глаз с Магды и ее дочери, гадая, что происходит у них в душе. Иногда Магда опускала голову на плечо Фрэнни, и иногда они с дочерью обнимались, но слез было мало. Наверное, Житке бы это понравилось, потому что ее переполняли доброта и здравый смысл. Я представил, как она наблюдает за нами, скрестив руки, с довольной улыбкой на лице.
Когда церемония закончилась, Фрэнни ненадолго оставил Магду и подошел ко мне. Обняв меня за плечи, он сказал:
– Как дела, пришелец? Заканчиваешь книгу, или как? Что-то мы тебя давно не видели. – Его голос звучал легко и игриво.
Сказать по правде, Фрэн, у меня сложилось впечатление, что лучше оставить тебя в покое.
– Отчасти ты прав, но мог бы позвонить, спросить, как мое здоровье.
– Да, конечно.
Он ткнул меня пальцем в грудь:
– Я последнее время сам готовил, ты знаешь?
– Вот как? Это хорошая новость, Фрэнни! Рад это слышать!
– Да, и это еще не все. Когда ты уехал, стала часто приходить Магда. Это она вынудила меня готовить, убираться, выходить из дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35