Сегодня Мери, сославшись на неважное самочувствие, почти весь день провела в постели. Я отдыхал, читая английский роман, который взял наугад в богатой отцовской библиотеке. Вечером я решил пойти в замок и поговорить с В. На меня волнами накатывала печаль. Праздность – не лучший способ ее развеять. Мне захотелось с головой погрузиться в дела. Я знал: работа облегчит мои страдания, ведь я займусь тем, что завещал мне отец.
На закате я вышел из дома и направился к замку. Путь туда занимает не более пятнадцати минут, и горожанину не помешает размять ноги и пройтись по зеленеющему склону. Было еще совсем светло: заходящее солнце просвечивало сквозь верхушки стройных сосен. В теплом весеннем воздухе слышалось нежное щебетание птиц. Несмотря на идиллический пейзаж, в моей душе разрасталось тревожное чувство, причину которого я понял, услышав неистовый собачий лай. Должно быть, это лаял пес Жужанны. Конечно же, за годы лондонской жизни я начисто позабыл, что в темноте сюда нередко забредают волки.
Сейчас они не столь опасны, как зимой, когда они сбиваются в стаи. Однако мысль о встрече даже с одним хищником заставила меня прибавить шагу. И все же я решил свернуть к склепу и провести несколько минут с отцом.
Подходя к черной металлической ограде, я увидел сквозь ее прутья жуткую картину: ворота были настежь распахнуты, а на траве валялись трупы двух волков. Я сразу понял, что случилась какая-то беда, и бросился к склепу. Волки лежали почти рядом друг с другом. Их глаза были подернуты пеленою смерти. Одному кто-то раскроил череп, у другого на брюхе запеклась кровь. Скорее всего, звери напали на того, кто приходил в склеп. Человек этот был вооружен, ибо он застрелил волков и скрылся, в спешке забыв закрыть ворота.
Оторвав взгляд от убитых хищников, я заметил, что дверь склепа тоже отворена. Перепугавшись, я бросился туда. Путь мне преградил труп еще одного волка. Перепрыгнув через мертвого зверя, я поспешил к нише, где покоился отец.
Неизвестный побывал и здесь: дверца ниши осталась открытой, а место последнего упокоения моего отца было осквернено. На мраморном полу валялись сметенные безжалостной рукой красные розы. Винты, скреплявшие крышку гроба, были вывернуты и брошены, а сама крышка – снята и прислонена к ближайшей стене. Свинцовый футляр, предохраняющий от распространения трупного запаха, был пропилен и отогнут.
Негодяй посмел надругаться над телом моего отца! Из его груди торчал толстый деревянный кол, вбитый, как мне показалось, при помощи молота. Рот покойного был открыт; внутри что-то белело (вначале я решил, что носовой платок), а его шея...
Боже милосердный!
Бедный мой отец!
Изуверу, совершившему этот акт вандализма, почти удалось перепилить моему отцу шею и отделить голову от туловища, но довести свое мерзкое деяние до конца он не успел. Поскольку отец умер два дня назад, крови было мало. Меня обрадовало, что отцовское лицо сохраняло умиротворенное выражение. Однако голова, почти отделенная от тела, под тяжестью собственного веса немного запрокинулась. Подбородок приподнялся, и моему взору открылась страшная ярко-красная рана, нанесенная пилой. Жуткого пурпурного цвета мышцы были рассечены, и за ними виднелись шейные позвонки. Еще немного, и злодей добрался бы до них. Мне вдруг показалось, что я перенесся во времени на двадцать лет назад и вновь нахожусь на поляне, где лежал с разорванным горлом Стефан.
Шок, вызванный этим жутким зрелищем, породил странное, полностью захватившее меня видение, которое я мог бы посчитать галлюцинацией, если бы не его исключительная реалистичность.
Я вновь был пятилетним ребенком. Я смотрел на отца и видел очень ясно. Отец выглядел лет на двадцать моложе. В его волосах не было седины. В колеблющемся свете свечей я встретился взглядом с отцом и изумился: его взор был исполнен любви и отчаяния. Отец держал в своей большой сильной руке мою худенькую детскую ручонку. Я вдруг сообразил, что мы с ним находимся не на мокрой от дождя поляне, а в каком-то громадном темном помещении, по стенам которого мечутся тени. Потом перед моим лицом что-то блеснуло. Я вскинул голову, беспомощный, как Исаак в мгновение, когда Авраам занес над ним нож.
Я вдруг почувствовал дикую боль в висках и схватился за голову. Видение тут же пропало, сменившись пугающей мыслью: «Я определенно схожу с ума».
Я опустился на четвереньки, изогнулся и меня вытошнило прямо на холодный пол. Вслед за этим я потерял сознание. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я наконец открыл глаза и с трудом встал. Ноги дрожали и подкашивались. На полу, рядом с гробом, я увидел орудия осквернения: тяжелый железный молот и ржавую ножовку. Там же валялось несколько головок чеснока. Должно быть, вандал не успел забрать орудия своего гнусного действа и в страхе бежал. Только зачем ему понадобился чеснок?
Помешательство не оставило меня, а лишь сменилось состоянием, которое я бы назвал истерической яростью. Признаюсь: окажись этот злодей-осквернитель передо мною, я убил бы его голыми руками. Я знал, что не могу вернуться в дом; нет, только не туда! Я ни словом не обмолвился Мери о своем страшном открытии, и не обмолвлюсь. Представляю, какой ужас вызвал бы у нее мой рассказ и какой вред причинило бы это нашему ребенку. Поэтому вместо того, чтобы вернуться домой, я стремглав понесся по южному склону и вскоре, задыхаясь и обливаясь потом, оказался у массивной дубовой двери замка, которую венчала каменная арка Я был уверен: только В. сумеет мне помочь, только дядя поймет меня правильно.
Подбежав к двери, я отчаянно забарабанил в нее. Острые металлические заклепки впивались мне в кулаки, но я не чувствовал боли. Не получив ответа, я стал выкрикивать дядино имя.
Через какое-то время, показавшееся мне вечностью, дверь медленно приоткрылась, но не более чем на фут. В сумраке проема стояла плотная, коренастая седая служанка, одетая как и все местные крестьянки, только поверх цветастого платья у нее был надет белый фартук, который от обычного отличался тем, что прикрывал еще и спину. На шее служанки висело большое золотое распятие. Женщина недоуменно и довольно сердито глядела на меня.
– Где Влад? – громко спросил я. – Мне нужно немедленно его видеть!
Служанка высунула голову. Ее волосы оказались вовсе не седыми, а светлыми, с проседью на висках.
Да и сама женщина была далеко не старой. Я бы назвал ее быстро стареющей. (Может, это какая-то местная напасть? Мне сразу вспомнилось, как заметно постарели Жужанна и отец.) Лицо служанки показалось мне смутно знакомым, но меня сейчас абсолютно не интересовало, где я мог ее видеть. Однако память услужливо подсказала: она была на похоронах отца. В детстве я тоже иногда видел ее в числе других служанок.
– Воеводаникого не принимает, – сурово сказала женщина.
– Он обязательно меня примет! – дерзко возразил я. – Мой отец...
Я умолк, едва сдерживая слезы.
Служанка, близоруко щурясь, подалась вперед, затем негромко вскрикнула и тут же прикрыла рот ладонью.
– Да это же сын Петру! Господин, простите меня. Глаза ослабели, а то бы я вас сразу узнала. Вы так похожи на отца. Прошу, заходите.
Она открыла дверь и жестом пригласила меня войти.
– Я должен немедленно видеть своего дядю!
У меня дрожал голос. Служанка покачала головой.
– А вот это, молодой господин, никак нельзя. Он еще не вставал.
– Так разбуди его! – потребовал я.
Бледно-серые глаза служанки округлились.
– Это запрещено, господин, – пробормотала она, явно удивляясь, что я не знаю очевидных вещей. – Всем строго-настрого запрещено тревожить его сон. Слугам не велено попадаться ему на глаза. Только кучеру Ласло позволено входить в его покои. Но воевода должен скоро встать. Тогда и поговорите с ним. Вам-то он не откажет. Пойдемте со мной в гостиную, там и подождете.
Я был настолько потрясен увиденным в склепе, что даже не стал возражать, а позволил служанке взять себя под локоть. Она повела меня по узким коридорам. Затем мы поднялись по каменной винтовой лестнице наверх. И в детстве, и в юности я видел замок преимущественно снаружи. Внутри я бывал крайне редко, и сейчас новизна впечатлений захлестнула меня, еще более усугубив мое и без того взвинченное состояние.
Гостиную правильнее было бы назвать залом. Помещение не имело окон, но в полумраке приветливо горел очаг, распространяя свет и тепло. Я находился в такой прострации, что не слышал слов служанки, и ей пришлось буквально силой усадить меня в кресло возле очага.
– Аркадий Цепеш, – произнесла она, наклоняясь ко мне.
Меня поразил и звук ее голоса, и то, что она знает мое имя. Уловив мое удивление, женщина слегка улыбнулась:
– Я знала вашего отца, молодой господин. Он был очень добр ко мне и часто говорил о вас.
Ее лицо помрачнело.
– Мне больно видеть, как вы убиваетесь по нему. И утешить вас нечем. Мне здесь засиживаться нельзя – хозяин скоро встанет. Хотите, я вам чего-нибудь принесу? Чаю или чего покрепче?
– Лучше коньяку.
– У нас здесь только сливовица, господин.
– Тогда принеси мне сливовицы.
Служанка собралась пойти за напитком, но я протянул руку и задержал ее.
– Говоришь, ты хорошо знала моего отца?
Она кивнула, медленно и скорбно. Я сумел почувствовать ее печаль и искреннюю симпатию к покойному, даже несмотря на мое смятенное расположение духа. Ее слова тронули мое сердце, и я спросил:
– Как тебя зовут?
– Машика, молодой господин.
– Ты говоришь с русским акцентом, а имя у тебя венгерское.
– Мой отец был русским.
– А как его звали?
Я знал, что у русских принято обращаться к тем, кого они уважают, по имени и отчеству. Мне хотелось отблагодарить эту женщину за ее доброе отношение и сочувствие к моему горю.
Круглые щеки Машики покраснели.
– Ах, господин, зовите меня просто Машикой. Я вам не ровня. Кто вы и кто я? Всего лишь служанка.
– Ты не просто служанка. Ты была другом моему отцу, поэтому я хочу проявить уважение к твоему. Как его звали?
Ее щеки покраснели еще сильнее, но отговариваться она больше не стала.
– Иваном, господин.
– Машика Ивановна, ты даже не представляешь, какое ужасное зрелище я видел по дороге в замок.
Я спрятал лицо в ладонях, стараясь не дать волю слезам. Машика опустилась на колени, по-матерински взяла меня за руку, и я, давясь словами, рассказал ей об осквернении отцовской могилы.
Лицо служанки посуровело и стало непроницаемым, в глазах блеснули слезы. Она молча гладила меня по руке, потом вдруг заговорила с непонятной мне убежденностью:
– Представляю, какой ужас вы пережили, молодой господин. У меня бы тоже сердце разорвалось. Но помните, молодой господин: вашему отцу покалечили только тело. А сам он спит блаженным сном, и никто... никто не потревожит его сна. Душа вашего отца сейчас с Богом.
Если бы не тяжесть момента, я бы внутренне усмехнулся ее наивным словам. Но ее материнская забота принесла мне столь необходимое утешение. Машика чуть приоткрыла рот, словно намеревалась продолжить свою мысль, но никак не могла решиться.
– Ты хочешь еще что-то мне сказать? – тихо спросил я.
Машика подняла на меня глаза, в которых читалась скорбь вперемешку с откровенным страхом.
– Нет, – торопливо ответила она и поспешно опустила глаза, пряча свой испуг. – Больше ничего. А теперь, молодой господин, схожу-ка я вам за сливовицей, пока графа нет.
Она тяжело поднялась и скрылась.
Я достал платок, вытер глаза и стал глядеть на огонь, стараясь успокоиться и привести в порядок мысли. Я толком не знал, почему отправился за помощью именно к дяде. В нас, Цепешах, течет королевская кровь. Когда-то мы обладали всей полнотой власти над окрестными крестьянами, однако нынче наше господство стало во многом формальным. Мы ведем свой род от дядиного тезки, с которым нас разделяет, правда, несколько веков, – валашского господаря Влада (в прошлом мы именовались господарями, но сейчас этот титул способен вызвать лишь снисходительную улыбку, и дядя прав, называя себя графом). Какой-нибудь престарелый румынский аристократ еще признает владычество дяди над этими землями, но нельзя жить прошлым. Трансильвания находится под властью Австро-Венгрии, и наказанием преступников ведает жандармская управа в Бистрице. Но я не припомню, чтобы в наших краях когда-нибудь происходили серьезные преступления. Так же как и не было случаев осквернения могил.
Ради доброй памяти отца и торжества закона я не оставлю это злодеяние безнаказанным, даже если мне придется самому выслеживать преступника. Тело моего несчастного отца стало символом злобного и незаслуженно оскорбительного отношения крестьян к нашему роду. Все эти четыреста лет они почему-то нас ненавидят. Нас, от которых зависела и зависит их жизнь. Мысленно я горячо поклялся, что навсегда положу конец разгулу крестьянских суеверий. Я заставлю их уважать имя Цепешей.
Вскоре вернулась Машика Ивановна и принесла мне сливовицу в хрустальном бокале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46