Позабыв про дождь, я широко раскинул руки и закружился, как мальчишка, которому интересно, сколько он сумеет выдержать, прежде чем перед глазами запляшут разноцветные полосы. Я кружился, продираясь сквозь кусты и не думая ни о каких волках. Мои ноги месили устланный хвоей суглинок. Когда они натыкались на что-то, я останавливался, словно пес, почуявший зарытую кем-то кость.
Правда, мои находки были несколько иными. Из земли я доставал не кости, а черепа. Целое кладбище черепов. Большие черепа, маленькие черепа. Похоже, в наши дни возродился обычай древних спартанцев – убивать младенцев, родившихся с физическими недостатками. Большинство обнаруженных мною черепов имели уродливую форму. Мне даже попался череп, из которого странным образом высовывался другой, будто несчастный ребенок, едва появившись на свет, пытался родить из своей головы Афину.
Мне встречались и ящики, однако, вскрыв один из них, я больше к ним не прикасался. Внутри лежала осклизлая, наполовину разложившаяся голова взрослого человека. Тем не менее тошнотворное зрелище не остановило моих раскопок. Я извлекал черепа и ящики и складывал их, точно трофеи. Когда их число перевалило за две дюжины, я почувствовал, что выдохся, хотя земля продолжала открывать мне свои страшные «клады».
Сколько же еще подобных кладбищ таит этот безграничный лес?
Слишком много, чтобы их мог перекопать один человек. В одиночку такой кошмар просто не вынести.
Но куда делись тела погребенных – тела взрослых и уродливые тельца отвергнутых родителями детей?
Ах, Стефан, думаю, я знаю ответ на этот вопрос.
В глинистом месиве, среди хвои, листьев и веток, мне попадались обломки костей. Внимательно рассмотрев некоторые из них, я понял, что обезглавленные трупы бросали на съедение волкам. Звери пожирали мясо, потом своими мощными челюстями дробили крупные кости, чтобы полакомиться костным мозгом.
Не берусь даже предположить, сколько времени я провел в безумных раскопках. Да и кто станет следить за часами, столкнувшись с таким ужасом?
Могу сказать лишь одно: когда руки отказались мне повиноваться и я, обессилев, повалился на землю, мой взгляд обратился к небу, уже начавшему розоветь. Значит, перед закатом тучи рассеялись.
Я напрочь не помню, что было после. Спасительное беспамятство окутало мой разум, превратив его в tabula rasa. He знаю, предал ли я вновь свои страшные находки земле (хочется думать, что у меня хватило сил уберечь Джеффриса и остальных жертв от дальнейшего бесчестия). Очевидно, потом я кое-как сумел забраться в коляску и поехал домой.
Когда я вернулся домой – изможденный, промокший и грязный, – у меня начался горячечный бред. Мери говорит, что я метался в жару в течение двух дней. По ее словам, в ночь с двенадцатого на тринадцатое я был настолько плох, что она серьезно опасалась за мою жизнь. Жена догадывается: со мной произошло нечто чудовищное, но у нее хватает любви и доброты не терзать меня расспросами.
Да и как я расскажу ей об этом? Страшно подумать, что весь этот кромешный ад находится совсем рядом, на расстоянии двух-трех миль от дома! И не кто иной, как я, привез ее сюда! Если с ней или ребенком что-нибудь случится...
Не могу больше писать, ибо это заставляет меня вспоминать и размышлять. А когда я начинаю вспоминать и размышлять, ко мне вновь подступает безумие...
* * *
ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ
14 апреля
Последние два дня Аркадий был настолько тяжело болен, что я боялась оставить его даже на несколько минут.
Аркадий привык вставать поздно, почти перед ленчем. После еды он либо читает, либо пишет, или же гуляет, а под конец дня уезжает в замок. Там он проводит весь вечер. Когда он возвращается, я обычно уже сплю.
Но позавчера он вернулся непривычно рано – вскоре после захода солнца. Старого Иона – здешнего садовника – удивило, что Аркадий как-то странно правит лошадьми. Это насторожило его, и старик с криком «Доамнэ! Доамнэ!» бросился в дом.
Я читала, сидя в одной из гостиных. Встревоженный голос садовника взволновал и меня. Я бросила книгу и побежала вниз. Сердце подсказывало мне: с мужем случилось какое-то несчастье.
Я подоспела вовремя. Ион открыл тяжелую входную дверь, и Аркадий буквально ввалился внутрь. Его волосы были всклокочены, а мокрую, измятую одежду густо покрывали пятна глины. Глаза мужа лихорадочно блестели, лицо перекосилось, словно от боли, но при этом он... смеялся. От его смеха у меня внутри все похолодело.
Я поднесла руку к тому месту, где у меня под платьем висит золотой крестик, и совсем тихо спросила:
– Аркадий, что с тобой?
Я думала, раскаты его истеричного хохота заглушат мои слова, но он услышал. Смех оборвался, и лицо мужа исказилось от ужаса. Не в силах выносить душевную муку, Аркадий опустился на колени и спрятал лицо в ладонях. Потом он застонал и произнес странную фразу:
– Черепа! Там полно маленьких черепов!
Я дотронулась до его лба. Сомнений не оставалось: горячка. Повернувшись к Иону, я сказала по-немецки:
– Немедленно пошлите за доктором.
В ту минуту я забыла, что садовник не знает немецкого языка, однако слово doktor он понял, поскольку, выразительно кивнув, поспешил в людскую.
Аркадий обнял мои ноги, прильнул лицом к моему внушительному животу и заплакал.
– Его голова! Его голова! – всхлипывая, повторял он. – Стефан оказался прав. Лес полон сокровищ!
Подоспела Дуня и другая горничная, Илона. Втроем нам удалось довести Аркадия до кровати и уложить. Ночью жар усилился. Аркадий беспрестанно бредил и метался в постели. Нам с Дуней пришлось следить, чтобы он не свалился на пол. Он выкрикивал какие-то ужасные слова о костях и черепах, вспоминал мистера Джеффриса и Стефана – своего старшего брата, погибшего в детстве. Потом он говорил что-то маловразумительное о волках, якобы напавших на него.
Где-то в середине ночи Аркадий вдруг сел на постели. Зрачки его глаз были неестественно расширены, по лицу струился пот. Глядя на меня, он воскликнул:
– Боже милосердный! Я собственной рукой написал письмо и заманил его сюда! Мы с дядей оба!
Вслед за этим Аркадий испустил громкий душераздирающий вопль. Наверное, он был слышен во всех уголках дома.
Я боялась, что Аркадий не доживет до утра. Но Божья доброта сохранила ему жизнь. На следующий день Аркадию стало лучше, хотя время от времени он снова начинал бредить, но уже тихо. Мы с Дуней решили дежурить возле его постели по очереди, но, когда наступила моя очередь бодрствовать, она не стала меня будить, так что свою часть дежурства я проспала. Славная девушка, она понимает мое состояние и стремится помочь всем, чем может. Увы, ни сон, ни отдых не восстанавливают мои силы, и усталость не желает меня покидать. Между тем ребенок опускается во чреве все ниже.
Сегодня Аркадию лучше. Горячка прошла. Глаза вновь сделались ясными, ласковыми и заботливыми, какими были всегда.
Жужанне тоже значительно полегчало. Сегодня она вышла в гостиную. И я, и слуги, не сговариваясь, решили не сообщать ей о болезни брата. Ко мне она относится с прежним дружелюбием. Мы поговорили о разных пустяках. Тем не менее я ощутила в Жужанне какую-то перемену. Она словно здесь и не здесь, а в ее улыбке я улавливаю самодовольную снисходительность. Я склоняюсь к мысли, что своим выздоровлением Жужанна в большей степени обязана усилиям Дуни, нежели врача. На ночь мы развешиваем вокруг окна ее спальни чесночную гирлянду, а на рассвете прячем ее в шкаф.
Сегодня случилось еще одно несчастье, которое нам вряд ли удастся надолго скрыть от Жужанны. Утро выдалось теплым и солнечным. Пока Аркадий мирно посапывал, я отправилась в ландшафтный садик, примыкающий к восточному крылу дома, ибо в ясную погоду он всегда залит солнцем. Я уселась в просторное железное кресло, закрыла глаза и задремала, убаюканная восхитительным теплом. Вскоре поблизости раздались шаги. Я открыла глаза и увидела садовника Иона с Брутом на руках. Поначалу я улыбнулась, подумав, что пес решил вспомнить, каково это быть щенком. Но нет, голова Брута безжизненно свешивалась с крепкой руки садовника. Горло и бок несчастной собаки были сильно изуродованы и окровавлены.
Я не отличаюсь сентиментальностью, однако в тот момент у меня из глаз хлынули слезы.
– Как это произошло? – спросила я.
Ион остановился, посмотрел на мертвую собаку и покачал головой. То ли он сожалел о гибели верного пса, то ли показывал, что не понимает меня.
Всхлипывая, я дотронулась до своей груди и сказала:
– Я скажу Жужанне.
Затем я приложила палец к губам, надеясь, что садовник поймет этот жест и не станет распространяться о случившемся, пока я не сообщу хозяйке.
Кажется, Ион понял. Он кивнул, а затем медленно пошел прочь. Вероятно, он собирался, не откладывая, предать Брута земле.
Надеюсь, он похоронил верного пса где-нибудь в саду, под деревом, среди густой травы и цветов.
Я вернулась в дом и сообщила печальную новость Дуне. Горничная выслушала меня, не проронив ни звука, но, судя по глазам, ее горе было неподдельным. Хотя я ничего не сказала ей о своих подозрениях насчет гибели Брута, Дуня сразу же заявила, что сегодня будет ночевать в спальне Жужанны.
Я не возражала.
Пусть это глупые предрассудки. Многое из того, что произошло в последние дни, логика объявляет невозможным, но события разворачиваются вопреки логике. Мой муж едва не сошел с ума и не умер от неведомого мне ужаса, который тоже не поддается никаким разумным объяснениям. Я знаю, что послужило причиной гибели несчастного пса: Брут мешал их свиданиям.
Я только молю Бога, чтобы верную и преданную Дуню не постигла та же участь.
* * *
ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ
15 апреля. 2 часа ночи
Свершилось! Отныне я принадлежу ему.
У меня нестерпимо болит спина и вся нога – от бедра до ступни. Но я знаю: это – благословенная боль, подобная родовым схваткам, она вскоре забудется, ибо ее заслонит радость свершившегося. Невзирая на боль, у меня буквально звенит все тело; оно поет, наполненное удивительной, незнакомой силой. Жизненная энергия захлестывает меня. Я не хочу возвращаться в постель, потому что все равно не усну. Он ушел, а я стою, нагая и перепачканная кровью, перед открытым окном и протягиваю руки к луне, приглашая ее танцевать вместе со мной. Я протягиваю руки к звездам и смеюсь от счастья.
Никогда в прежней жизни я так не смеялась. Мне становится весело при виде Дуни – этой маленькой дурочки. Она заняла место Брута и беспробудно спит на коврике возле моей постели. Я смотрю на ее отвратительный рот, раскрытый во сне, на ненавистное распятие. Я могу смеяться и дразнить ее сколько угодно – она все равно не проснется до самого утра. Не удержавшись, я наклоняюсь и пою ей прямо в ухо: «Ах, Дуня, глупая дикарка, плохая из тебя овчарка!»
Даже не шевельнулась. Он был прав. Теперь я знаю все, что известно ему.
Я знаю все.
Еще совсем недавно жалкая калека, даже боявшаяся мечтать о чьей-либо любви, нынче я сильнее и прекраснее вас всех! Его любовь сделала меня бессмертной. До этой ночи я не представляла, что может существовать такая любовь. Я и сейчас заворожена случившимся. Мне не унять благоговейный трепет, охватывающий все мое существо.
О, как же я люблю его!
Вечером Мери и Дуня, ставшая буквально ее тенью, рассказали мне о гибели Брута. Обе запинались, тщательно подбирали слова и ждали, как я восприму это известие. Я не стала обманывать их ожиданий и чуть-чуть всплакнула. Какая-то часть меня (правда, совсем крошечная) была искренне опечалена смертью собаки. Та часть горевала, сокрушалась – словом, вела себя, как и полагается хозяйке, потерявшей верного пса.
На самом деле я была несказанно рада. Рада и счастлива, ибо знала: ночью я увижу его. Я поняла, что мне нужно сделать. Даже когда Мери сообщила мне, что Дуня будет ночевать у меня в спальне «на случай, если вам вдруг станет хуже», это меня не обеспокоило. Я научилась доверять ему. (Пусть уж Дуня, нежели Мери. Теперь, когда мне открылись все знания, я не удивляюсь, что одни люди лучше поддаются влиянию, а другие хуже. Мери – едва ли не самая неподатливая из тех, кто меня окружает. Она еще упрямее Брута. Я постоянно опасаюсь, что она подчинит себе Аркадия. С братом и так бывает достаточно трудно справиться, поскольку он унаследовал от матери невероятное своеволие. С Дуней же все просто. Как и большинство местных крестьян, она достаточно легко поддается влиянию, особенно во сне.)
Итак, я как ни в чем не бывало легла в постель и притворилась спящей. На самом деле я ждала его появления, и сердце мое колотилось от волнения. Наконец я почувствовала: он совсем рядом. Я ощутила его прекрасные глаза, подобные двум драгоценным изумрудам. Глаза вечности. Когда Дуня захрапела, свернувшись на коврике, я поняла: пора! Я тихо выскользнула из постели, сняла развешенную вокруг окна гирлянду чеснока и убрала ее в шкаф. Какой отвратительный запах!
Затем я открыла ставни и окно. В комнату хлынул серебристый, пьянящий свет луны и звезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46