Они все так же под причудливым углом огибали склон горы, стараясь держаться в полосе леса, который укрывал их от неистовства бури. И все же, если они хотят как можно дальше уйти от погони, рано или поздно им придется покинуть лес. Блейд наверняка вышлет солдат на поиски. Послать людей в буран, на верную смерть — для него звук пустой. В тот миг, когда Вельдан глядела в его глаза, она хорошо поняла этого человека. Он будет разыскивать ее и Каза. И не успокоится, пока их не схватят. Они должны оторваться от погони — ради спасения собственной жизни. Вот только как им выжить в такую ночь на склоне горы, открытом всем ветрам?
Глава 20. СТЕНЫ
Девочку разбудил громкий размеренный стук. Ставня, сообразила она, ставня хлопает на ветру. Даже здесь она слышала его пронзительный разбойничий посвист — должно быть, снаружи, за стенками фургона разыгралась нешуточная буря… Да нет же — это совсем не фургон! Сконфуженная, девочка при свете лампы огляделась по сторонам. Комната была большая, но уютная, сливочно-белые стены расписаны розочками. Девочка лежала на кровати с розовой периной и балдахином, а напротив жарко горел в очаге огонь, и пламя билось, точно человеческое сердце, — в дымоходе завывал и ярился ветер. Слева было окно — и занавески тоже розовые, — а справа табурет с розовой подушкой и стол, на котором стояли кувшин и мисочка, вся в розовых бутонах.
Все здесь было очень красивое, но девочка никогда прежде не видела этой комнаты. Где это она? Почему решила, что она должна быть в фургоне? И только сейчас девочка осознала, что не помнит даже, как ее зовут.
В голове у нее была стена. Гладкая, блестящая, из черного глянцевитого камня. Она поднималась высоко-высоко и тянулась далеко-далеко во все стороны. Девочка смутно чувствовала, что по ту сторону стены осталось множество важных вещей, а она не может до них добраться. Только ее это совсем не заботило. Пускай эта стена, точно тюрьма, отделила ее от мыслей и воспоминаний — зато стена ее и охраняет. По ту сторону этой огромной черной стены живут плохие вещи, совсем плохие. Те, о которых девочка ничего не хотела знать.
И тут дверь медленно и бесшумно отворилась, и вошла совсем незнакомая женщина.
— Аннас! Аннас! — тихо и неуверенно позвала она. — Аннас! Ты спишь?
Это я — Аннас? Она зовет меня? Девочка поспешно зажмурилась. Она не хотела слушать этот голос — пускай чужая женщина уходит, пускай оставит ее одну, в покое, за черной стеной… вот только она ужасно голодна и вот-вот обмочится в постель, как маленькая.
«А и, ладно, — подумала девочка. — Пускай я буду Аннас. — Она открыла глаза и увидела некрасивую женщину с жидкими каштановыми волосами. — Ты кто? Я тебя не знаю. Ты не такая красивая, как…» И тут в голове Аннас опять вознеслась черная стена, отсекая хвостик ненужной мысли. Девочка отвернулась от стены и стала прилежно думать о чем-нибудь другом. Все равно о чем.
Незнакомая женщина нерешительно протянула к ней руку, но тут же отдернула.
— Как ты себя чувствуешь, детка? Ты голодна? Я принесла тебе кое-что поесть.
Она указала рукой на миску, которая стояла на ночном столике у кровати. Аннас не видела, что там в миске, но запах у нее был не слишком аппетитный. Она открыла рот, чтобы ответить, но не смогла произнести ни звука. Все слова тоже оказались заперты за черной стеной.
Ой, но до чего же эта женщина глупая! Стоит себе, переминаясь, у постели, как будто не знает, что делать дальше. Аннас это ужасно раздражало. Пускай она сама всего не помнит, но зато отлично знает, что уж взрослые-то должны все знать! Не в силах растолковать, что ей нужно, девочка кое-как слезла на пол и, опустившись на четвереньки, пошарила под кроватью. Вот счастье-то — там и вправду стоял ночной горшок!
Аннас подобрала подол чересчур большой для нее ночной сорочки и с блаженным вздохом уселась на горшок. Краем глаза она заметила, что чужая женщина покраснела до ушей и чопорно отвернулась.
— О… извини, — пробормотала она. — Ну конечно, ты же так долго спала… я сама должна была бы сообразить…
Ох, батюшки, подумала Аннас, до чего же глупая! Она прикрыла крышкой ночной горшок и аккуратно задвинула его под кровать. Вспомнив, что на столике в углу стояли кувшин и тазик, девочка пошла туда, чтобы умыться. Вернее — попыталась пойти. Почему-то, пока она спала, ноги у нее сделались совсем слабые. Она сделала шаг, другой и повалилась на пол.
Сильные руки подхватили ее, не дав упасть, и на миг стиснули так, что стало больно. Аннас оказалась лицом к лицу с чужой некрасивой женщиной, и та безо всякого предупреждения сгребла ее в охапку и уложила в постель. «Как будто я маленькая», — не на шутку возмутилась Аннас.
— Не бойся, — сказала женщина с сердечностью, в которой Аннас мгновенно учуяла фальшь. Таким тоном взрослые говорят, когда хотят что-то скрыть. — Ты очень долго спала, — продолжала женщина, — а потому сначала будешь нетвердо держаться на ногах.
Она окунула в тазик с водой полотенце и принялась неловко и грубо вытирать Аннас лицо и руки.
Я же не маленькая! Аннас вырвала у своей мучительницы мокрое полотенце и, мрачно косясь исподлобья, утерлась сама. Теперь ей становилось по-настоящему страшно. Здесь все такое незнакомое, чужое. Она знала — просто знала, и все, — что никогда в жизни не бывала в этой разрисованной розами комнате. И никогда прежде не видела эту женщину. И еще Аннас не знала, что таится за блестящей, покрытой лаком дверью этой комнаты, — а уж это было по-настоящему страшно. Ведь там может быть что угодно! Чудища…
Девочка задрожала всем телом. Она понятия не имела, что лежит по ту сторону блестящей черной стены, и это почему-то пугало ее сильней всего. Аннас до боли прикусила губу, чтобы не заплакать, но все равно в глазах у нее защипало, а к горлу подкатил тугой комок. Она судорожно сглотнула. Одинокая слезинка проворно покатилась по щеке, за ней последовала другая.
— Ох, ради бога, не плачь! — Эта бестолковая женщина, кажется, сильно забеспокоилась. Сплетя пальцы рук, она шарила взглядом по комнате, словно искала помощи. — Погоди-ка, — проблеяла она, — ты ведь голодна, правда? На вот, поешь. Тебе станет лучше…
И сунула в руки Аннас стынущую миску.
Девочка тыльной стороной ладони утерла глаза, глянула в миску — и содрогнулась от омерзения. Овсянка?! Ух! Она терпеть не может овсянку! Остывшая, водянистая, слизкая, покрытая холодной коркой…
Этого Аннас уже снести не могла. Ее терпению пришел конец. А все эта глупая женщина — стоит перед ней, ломает пальцы и больше ничего! Она же взрослая! Она должна все знать! «Ненавижу ее, — зло подумала Аннас. — У, дура никчемная! Дает мне остывшую овсянку, не дает мне умыться самой, обращается со мной, как с маленькой! Кто она такая? Что это за место? Почему я здесь? Я хочу… я хочу к ма…»
Стена в голове девочки, черная и блестящая, сомкнулась и нависла над ней, словно грозила вот-вот рухнуть и навсегда запереть ее в темноте… Аннас пронзительно вскрикнула. В этом крике были горе, гнев, разочарование — но еще и нестерпимый ужас. Вне себя, девочка швырнула миску с овсянкой в единственную виновницу своих нынешних бед.
Когда липкая каша размазалась по лицу и волосам женщины и белесыми струйками поползла вниз, Аннас громко и бурно разрыдалась.
Серима нервно расхаживала по кабинету, прокладывая на ярко-алом ковре невидимый маршрут от окна к камину и обратно. Обычно ее всегда успокаивала неброская рабочая обстановка кабинета, обшитого дубовыми панелями и совершенно лишенного всяческих украшений и безделушек. Стол, шкафчики, книжные полки — все здесь осталось неизменным с тех пор, как этот кабинет принадлежал отцу Серимы. Сегодня, однако, и это испытанное средство не помогло ей успокоиться. После разговора с Гиларрой, после стычки с ребенком — этим отвратительно тяжким бременем, которое возложила на ее плечи суффраган, — Серима была так раздражена и взвинчена, что не могла вернуться к привычной деятельной жизни, так взволнована, что лишилась аппетита, и так рассеянна, что не в силах была приняться за кипу бумаг, ожидавших ее на рабочем столе.
Гиларра, с отчаянием подумала она, вернись. Я совершила самую большую ошибку в своей жизни!
Теперь Серима жалела, что не послала к девочке служанку. Раньше она считала, что будет лучше, если она сама первой поговорит с девочкой — ведь Аннас сегодня довелось быть свидетельницей ужасного злодеяния. Что бы ни выболтало сгоряча дитя, рассуждала тогда Серима, уж лучше первой это услышу я, а не какая-нибудь пустоголовая сплетница, которая уже утром разнесет по всему городу искаженную непомерной фантазией версию случившегося.
Остановившись у окна, чтобы задернуть тяжелые винно-красные занавеси, Серима бросила взгляд на пелену снегопада. Ветер дул с такой силой, что снежные хлопья летели почти параллельно земле. От сквозняка прошел зябкий холодок по коже — там, где прилегали к шее свежевымытые волосы. Смыть проклятую овсянку без посторонней помощи удалось далеко не сразу, и все же хвала Мириалю, что Серима отпустила Маруту и Пресвела на весь вечер еще до этой унизительной сцены! Сейчас она пребывала в таком раздражении, что назойливая услужливость помощника лишь сильней бы ее разозлила. Что до Маруты… Серима осознала вдруг, что кулаки сами собой сжались. Экономка громогласно и многословно твердила о том, какую глупость сделала хозяйка, взяв на воспитание осиротевшую дочь простых торговцев, и своими визгливыми нотациями довела Сериму почти до отчаяния.
Да и что Серима могла ей ответить? Обе они слишком хорошо понимали, что экономка права. Что делать Серимее с этой малышкой? Она никогда не хотела иметь детей и ничего в них не смыслит. И даже терпеть их не может — в отличие от большинства женщин. Она только взялась за дело — и уже все испортила. Девочка несчастна, девочка ненавидит ее… Мириаль милосердный, как же ей со всем этим справиться?!
Серима сгорала со стыда при мысли о своем позоре. Как — она самая богатая, влиятельная и безжалостная женщина во всей Каллисиоре, а какая-то маленькая истеричка в один миг довела ее до нервного срыва! Охваченная паникой, Серима бежала из комнаты, роняя на бегу капли овсянки, захлопнула за собой дверь и заперла на ключ горько рыдающего ребенка. Разве может взрослая женщина так себя вести — упрекал ее голос совести. Серима со злостью велела ему заткнуться. Она уже почти возненавидела девочку за то, что позволила себе проявить из-за нее такую слабость.
— Знаешь, так не годится. Тебе все-таки придется туда вернуться.
Эти слова настолько вторили ее собственным мыслям, что она даже не сразу сообразила, что прозвучали они наяву. Глухо охнув, Серима обернулась к двери. На пороге кабинета стоял Пресвел, и в руках у него был поднос с графинчиком и парой стаканов. Серима застонала и закрыла лицо руками:
— Чтоб тебе провалиться! И много ты успел увидеть?
— Достаточно, чтобы домыслить остальное. — Звякнуло стекло — помощник поставил поднос на край рабочего стола. Опустив руки, Серима увидела, что он ухмыляется, и порозовела от смущения. Словно и не заметив этого, Пресвел налил бренди и протянул ей стакан. — Выпей, госпожа моя. Похоже, тебе это не повредит.
Пресвел и себе плеснул изрядную порцию бренди. Мириаль милосердный, с отчаянием подумал он, только этого мне сегодня и не хватало! Он только вернулся со встречи с Рохаллой — встречи, которая изрядно подкосила его обычное хладнокровие. Пресвел был безмерно потрясен горем девушки, ужаснулся ее рассказу о том, в какой чудовищной бедности она жила, как тяжко трудилась, чтобы прокормить своих малышей, как они один за другим умирали от заразной хвори. При одной мысли о том, как Рохалла одна пойдет утром на кладбище, чтобы похоронить свою младшую сестру, у Пресвела разрывалось сердце, однако он ничем не мог ни облегчить ее горе, ни помочь ей — разве что отдать все деньги, какие были у него с собой. Потом, в довершение худшего Рохалла объявила, что он больше ее не увидит. Впервые с той поры, когда Пресвел стал взрослым, он потерял самообладание. Его жизнь разбилась вдребезги — и после этого он должен весело и спокойно, как всегда, управиться с мелочной и ничтожной бедой своей балованной хозяйки. Нет, это уже чересчур!
Впрочем, помощник Серимы был настоящим мастером своего дела. Он сделал глубокий вдох, позаботился о том, чтобы его душевные терзания никак не выразились на лице, и принялся за дело так, словно ничего не случилось. Беспечно усевшись на краю рабочего стола Серимы, Пресвел с удовольствием отхлебнул бренди.
— Хвала Мириалю, что в твоих погребах такая превосходная выпивка! — легкомысленным тоном заметил он. Пресвелу нравилось быть единственным человеком, который способен развеять мрачное настроение Серимы, и — льстил он себя надеждой — единственным, кто имеет на нее хоть какое-то влияние. Впрочем, леди Серима и впрямь доверяла ему — ему одному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66