А я? Что собой представляю я сам? Жив ли я? Или все время провожу в смерти, навсегда влюбленный в то время?
Я остановился, не опуская свой канделябр. Как сильно мои глаза любили это неярко сияющее великолепие! Как страстно хотелось мне стоять здесь вечно, погрузившись в мечтания, раздумывая о духовных ценностях, о свойствах души, и уноситься памятью вдаль от воспоминаний о мерзком осажденном городе на той проклятой горе и о замке поблизости, в котором, быть может, именно в этот момент зажигают зловещие, жуткие факелы.
Смогу ли я разобраться, в каком порядке представлено в этих книгах все богатство познания?
Сам составитель документов, собранных в библиотеке, тот самый монах, который проделал всю эту колоссальную работу, стал теперь Папой всех христиан Николаем V.
С канделябром в руке я медленно продвигался вдоль полок, расположенных справа от меня. Может быть, они расставлены в алфавитном порядке? Мне вспомнился Фома Аквинский, чьи труды я знал лучше всего, но обнаружил я Блаженного Августина, А я всегда любил Блаженного Августина, мне нравился красочный стиль его повествования, как и его чудачества, и та драматическая манера, в которой он обычно писал свои сочинения.
– Ох, лучше было бы, если бы ты побольше писал о дьявольщине! – произнес я.
«Град Божий»! Я увидел эту книгу, все ее варианты подряд. Здесь была собрана масса образцов именно этого шедевра, не говоря уж о других трудах этого великого святого, о его «Признаниях», завладевших моим воображением не меньше, чем римская драма, и еще так много всего прочего. Некоторые из этих книг были древние, написанные на больших, громоздких листах пергамента, другие – в изысканных изящных переплетах, а некоторые – почти незатейливы с виду и совсем новые.
Исходя из милосердия и по обычным соображениям здравого смысла, я должен был выбрать самые прочные из них, если даже в них вкрались какие-то ошибки, ведь только Богу известно, как упорно трудились монахи, чтобы не допускать промахов. Я знал, какой том мне хотелось выбрать. Я знал этот том сочинений о дьяволах, так как всегда думал, сколь они увлекательны, забавны и притом, сколько в них содержится всякой чепухи. Ох, каким глупцом я все-таки был раньше!
Я снял с полки здоровенный толстый том, девятый по порядку, сунул его под мышку и отправился к ближайшему столу. Затем осторожно поставил перед собой канделябр таким образом, чтобы он освещал страницы, но не отбрасывал на них тени от моих пальцев, после чего раскрыл книгу.
– Все содержится именно здесь! – прошептал я. – Скажи мне, Блаженный Августин, что они собой представляют, чтобы я смог убедить Рамиэля и Сетия в том, что они должны помочь мне, или дай возможность убедить этих современных флорентийцев, которым сейчас нет никакого дела до этого, которые готовы лишь воевать с солдатами-наемниками безоблачной республики Венеции там, на севере. Помоги мне, святой. Я прошу тебя.
Ах, глава десятая, том девятый, я помню ее…
Августин приводил там слова Плотина или пояснял их смысл:
«…Что сам факт телесной смертности вызван состраданием Бога, который не стал бы вечно держать нас в мучениях этой жизни. Злодеяния дьяволов не считаются достойными подобного сострадания, и, испытывая все невзгоды своего существования, обуреваемые всеми душевными страстями, они не получают смертного тела, которое имеет человек, но живут в бессмертном, вечном теле».
– О да, – воскликнул я с жаром. – И это именно то, что предлагал мне Флориан, хвастаясь, что они не стареют и не разрушаются от времени, не подвержены никаким заболеваниям и что с ними я мог бы жить вечно. Дьявол, дьявол! Так вот, в этом содержится доказательство, оно здесь, у меня, и я могу показать его монахам!
Я продолжал читать, делая пропуски, чтобы извлечь по зернышку все доказательства в свою пользу. Далее, в главе одиннадцатой:
«Апулей также рассказывает о том, что души человеческие могут превратиться в дьяволов. Покидая человеческие тела, они становятся ларами – душами домашнего очага, если проявили себя достойно, а если оказались порочными, превращаются в лемуров или гусениц».
– Да, лемурами. Я слышал это слово. Лемурами или гусеницами, как Урсула, она сама говорила, что она была юной, юной, как я; они все когда-то были людьми, а теперь они – лемуры.
«Согласно Апулею, гусеницы – пагубные дьяволы, сотворенные из людей».
Меня обуяло сильнейшее возбуждение. Мне нужно было немедленно раздобыть пергамент и перья. Я должен был отметить все, что уже обнаружил, и двигаться дальше. Следующий этап – убедить Рамиэля и Сетия в том, что они впали в глубочайшее…
Мои мысли внезапно были прерваны.
Позади меня оказалась какая-то личность, вошедшая в библиотеку. Я услышал тяжелую поступь, но в ней была заметна некая приглушенность, и меня внезапно окутала полная тьма, словно все тонкие, пронырливые лучики лунного света, падавшие через проход в зале, вдруг оказались отрезанными от стола.
Я медленно повернулся и взглянул через плечо.
– И почему же ты предпочел посмотреть слева? – спросила меня эта личность.
Он возвышался надо мной, огромный и крылатый, и всматривался в меня сверху вниз. Лицо его светилось в мерцании свечей, его брови слегка поднялись, но были абсолютно прямыми, и, возможно, потому взгляд его ни в малейшей степени не казался суровым. Его буйные золотистые кудри, как на картинах кисти Фра Филиппо, ниспадали из-под огромного красного боевого шлема, а крылья на спине были вложены в плотные золотые ножны.
На нем были боевые доспехи с чеканными украшениями на нагруднике, плечи защищались огромными пряжками, а талию обвивала голубая шелковая лента При нем был меч в ножнах, а в одной руке он небрежно держал щит с изображением красного креста.
Никогда в жизни я не видел ничего подобного.
– Ты мне и нужен, – заявил я, стремительно встал и неловко задел скамью, но успел подхватить ее, чтобы она не загремела по полу. Я посмотрел ему в лицо.
– Оказывается, я понадобился тебе, – сказал он, задыхаясь в приступе еле сдерживаемой ярости. – Я – тебе! Тебе, вознамерившемуся увести Рамиэля и Сетия от Фра Филиппо Липпи! Я нужен тебе? А ты знаешь, кто я такой?
Это был великолепный голос, богатого тембра, шелковистый, неистовый и проникающий глубоко внутрь.
– Я вижу у вас меч, – сказал я.
– Ох, ну и что с того?
– Убить их, убить всех поголовно! – ответил я. – Отправимся вместе поутру в их замок. Вы представляете, о чем я говорю?
Он кивнул. – Я знаю, о чем ты мечтал, о чем болтал и что удалось собрать по крохам из твоего бредового разума Рамиэлю и Сетию. Разумеется, все это мне известно. Ты говоришь, я тебе нужен, а в это время Фра Филиппо Липпи лежит в постели вместе со шлюхой, облизывающей все его ноющие сочленения, и в особенности тот член, которым он изо всех сил стремится к ней!
– Слышать такие слова из уст ангела?.. – с удивлением произнес я.
– Не смей издеваться надо мной! Ведь я могу тебя и отшлепать.
Его крылья приподнялись и опустились снова, как если бы в такт его дыханию, вернее будет сказать, что он задыхался от обиды на меня.
– В таком случае, дайте себе волю, действуйте! – сказал я. Глаза мои наслаждались видом его жестокой, блистательной красоты, его красного шелкового плаща, схваченного пряжкой чуть пониже туники, видневшейся над краем доспехов, потрясающей гладкостью его щек. – Но только пойдемте со мной в горы и убьем их, – умолял я.
– А почему бы тебе самому не пойти туда и не расправиться с ними?
– А вы считаете, я смогу? – потребовал я ответа
Лицо его приобрело невозмутимое выражение. Нижняя губа слегка надулась – видимо, то был признак величайшего глубокомыслия. Его подбородок и шея впечатляли своей мощностью в большей степени, чем анатомия Рамиэля или Сетия, показавшихся мне более молодыми, а этот походил на их величественного старшего брата
– А ты, случайно, не павший ангел? – заинтересовался я.
– Как смеешь ты задавать мне такие вопросы? – прошипел он, пробуждаясь от оцепенения. Ужасающая морщина перерезала его гладкий лоб.
– Значит, ты и есть Мастема, вот ты кто. Они произносили твое имя. Мастема Он кивнул и ухмыльнулся:
– Разумеется, они и должны были произнести мое имя.
– Что же оно означает, великий ангел? Что я могу вызывать тебя, что я обладаю правом распоряжаться тобой? – Я повернулся и взял с полки книгу Блаженного Августина.
– Положи книгу на место! – нетерпеливым тоном, но спокойно отозвался он. – Перед тобой стоит ангел, мальчик; смотри мне в глаза, когда я разговариваю с тобой!
– Ах, ты разговариваешь точно как Флориан, дьявол из того замка. В твоем голосе чувствуется такое же самообладание, такое же богатство интонаций. Чего же ты хочешь от меня, ангел? Зачем ты пришел сюда?
Он молчал, как если бы не мог сформулировать ответ. Затем тихо спросил меня:
– А как ты думаешь, почему?
– Потому, что я молился?
– Да, – холодно отозвался он. – Да! И еще потому, что они пришли ко мне по твоему поводу.
Глаза у меня расширились от удивления. Я почувствовал, как их заливает свет. Но этот свет не причинял ни малейшего вреда. Тихий приятный шум наполнил мне уши.
По обе стороны от него появились Рамиэль и Сетий; их кроткие, более умиротворенные глаза внимательно смотрели на меня.
Мастема снова слегка поднял брови, поглядев на меня сверху вниз.
– Фра Филиппо пьян, – сказал он. – Когда очнется, напьётся снова, пока не прекратится боль.
– Только дураки могли подвесить на дыбе такого великого художника, – сказал я, – но вы уже знаете, что я думаю по этому поводу.
– Ах, так же думают и все женщины во Флоренции, – сказал Мастема. – И таковы мысли тех, кто платит за его картины, если их разум окончательно не поглотила война,
– Да, – согласился Рамиэль, умоляюще вглядываясь в Мастему. Они были одного роста. Но Мастема не обернулся, и Рамиэль подошел немного ближе, чтобы перехватить его взгляд. – Если бы их всех столь не увлекла эта война.
– Война – это мир, – произнес Мастема. – Я уже спрашивал тебя, Витторио ди Раниари, ты знаешь, кто я такой?
Меня трясло, но не из-за этого вопроса, а потому, что они втроем пришли ко мне, и вот я стою перед ними, всего лишь простой смертный, а весь земной мир вокруг нас, кажется, спит.
Почему ни один монах не спустился в коридор, чтобы посмотреть, кто шуршит в библиотеке? Почему не объявился ни один ночной страж, чтобы узнать, почему по коридору проплывает сияние свечей? Почему рыдает в исступлении этот мальчик?
Может быть, я сошел с ума?
Совершенно внезапно мне в голову пришла нелепая мысль, что если я правдиво отвечу на вопрос Мастемы, то, стало быть, не лишился рассудка.
Эта мысль заставила его коротко рассмеяться, не угрожающе, но и без особого удовольствия.
Сетий смотрел на меня со свойственным ему искренним участием. Рамиэль молчал, но снова взглянул на Мастему.
– Ты тот ангел, – проговорил я, – которому Господь дал право владеть этим мечом. – Ответа не последовало. Я продолжил: – Ты тот ангел, который сразил первенца в Египте. Ответа снова не поступило. – Ты – ангел, тот ангел, который может отметить.
Он кивнул, но на самом деле только глазами: они открылись и закрылись снова
Сетий притянулся к нему поближе, касаясь губами его ушей.
– Помоги ему, Мастема, давай поможем ему все вместе. Филиппо сейчас все равно не может воспользоваться нашим советом
– Это почему же? – потребовал ответа Мастема от стоявшего рядом ангела и взглянул на меня.
– Господь никогда не давал мне разрешения наказать этих твоих дьяволов. Никогда Господь не говорил мне: «Мастема, умертви всех этих вампиров, лемуров, гусениц, всех этих пьяниц-кровососов». Никогда Господь не говорил со мной, чтобы повелеть: «Подними свой могучий меч, чтобы очистить мир от этой скверны».
– Прошу тебя, – сказал я, – я, смертный человек, всего лишь мальчик, умоляю тебя. Убей их, вычисти их гнездо своим мечом!
– Я не могу сделать этого.
– Мастема, ты можешь, – заявил Сетий.
– Если он говорит, что не может, значит, не может! – возразил ему Рамиэль. – Почему ты никогда не вслушиваешься в то, что он говорит?
– Потому что знаю, что его можно растрогать, – без всякого промедления ответил Сетий своему собрату. – Я знаю, что он может, как и Господа, его можно растрогать мольбами.
Сетий смело встал перед Мастемой.
– Возьми снова эту книгу, Витторио, – сказал он, выступая вперед. И сразу же огромные пергаментные листы – а они и на самом деле были нелегкими – затрепетали. Он передал ее в мои руки и отметил место бледным пальцем, едва прикасаясь к густому черному письму. Я стал читать вслух:
«А потому Господь, сделавший явью чудеса Небесные и Земные, никогда не относился пренебрежительно к сотворению зримых чудес и в Раю, и на Земле. И тем Он пробудил душу, до того занимавшуюся только видимыми делами, к поклонению Ему Самому».
Его палец двигался дальше, и мои глаза следовали за ним. Я читал слова Господа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36