– Лучше, но пока недостаточно хорошо.
– Где ты нахватался таких слов, как «уничижительный эпитет», «всесильный ставленник» и «жестокосердый гонитель»?
– В театре, глупая.
– Ты актёр?
– Актёр? Актёр? – Обещание попозже её выпороть вертелось у Джека на языке, однако он сдержался из опасения, что она снова выбьет его ответом из колеи. – Учись манерам, детка. Иногда вагабонды из христианского благодушия позволяют актёрам следовать за ними на почтительном расстоянии.
– Рассыпаюсь в извинениях.
– Ты закатываешь под бинтами глаза? Я насквозь вижу… Тише! К нам приближается офицер. Судя по гербу – неаполитанский граф и бастард по меньшей мере в трёх поколениях.
Поняв намек, Элиза, у которой, по счастью, был густой, чуть хрипловатый альт, принялась стонать.
– Мсье, мсье, – обратился к ней Джек, изображая французскую речь. – Знаю, седло давит на огромные чёрные вздутия, что появились у вас в паху после того, как вы вопреки моему совету переспали с теми двумя злополучными цыганками. Однако нам надо попасть к брадобрею-цирюльнику или, на худой конец, к цирюльнику-брадобрею, чтобы тот извлёк из вашей головы турецкое ядро, покуда вас опять не начал трясти озноб… – И так далее, пока неаполитанский граф не отъехал.
Последовала долгая пауза, во время которой мысли Джека витали вдалеке, а мысли Элизы, как выяснилось, нет.
– Джек, можно говорить без опаски?
– Для мужчины говорить с женщиной всегда небезопасно. Однако мы уже выехали из лагеря. Я более не наступаю на отрубленные руки. Дунай справа, Вена – за ним. Наёмники выстроились перед охраняемыми фургонами, дабы получить плату за сегодняшний день, – можно говорить более-менее без опаски.
– Погоди! А ты когда получишь свою плату?
– Перед боем нам выдали бренди и клочки бумаги с какими-то буквами, по которым (как уверял капитан) в конце дня выплатят серебро. Однако Джека Шафто не проведёшь. Я сразу продал свою бумажку жиду.
– Сколько ты за неё получил?
– Я отлично сторговался. Синица в руках стоит двух…
– Ты получил пятьдесят процентов?
– Неплохо, правда? Учти, мне достанется лишь половина выручки от страусовых перьев – из-за тебя.
– Ой, Джек, как я должна себя чувствовать, когда ты говоришь такие слова?
– Я что, слишком громко ору? Уши болят?
– Нет…
– Хочешь сесть поудобнее?
– Нет, нет, Джек. Речь не о телесных страданиях.
– Тогда как прикажешь тебя понимать?
– Когда ты говоришь: «Один косой взгляд, и я оставлю тебя среди поляков, которые выжигают беглым холопам клеймо на лбу» или «Погоди, пока начальник полиции короля Луи до тебя доберётся…»
– Ты нарочно выбираешь худшее, – возмутился Джек. – Я больше грозил оставить тебя в монастыре.
– Так ты признаёшь, что грозить клеймом более жестоко, нежели монастырём?
– Это очевидно. Но…
– А зачем вообще проявлять жесткость, Джек?
– Ловкий трюк. Надо будет запомнить. Так кто из нас крючкотвор?
– Если ты так беспокоишься, может, не стоило спасать меня от янычар?
– Что это вообще за разговор? В каком таком месте ты жила, где людей и впрямь волнуют чужие чувства? Ни один ли хрен, что там другой человек чувствует?
– У невольниц в гареме не так уж много занятий: коротать время за женскими рукоделиями; шитьём, вышиванием и вязанием тончайшего шёлкового белья, ажурного, как лёгкая паутина…
– Отставить!
– …и за беседами на разных языках (которые невозможны, если не следить самым внимательным образом за чувствами собеседниц) плести интриги и козни, торговаться на базаре…
– Этим ты уже хвасталась.
– …
– Ты что-то ещё собиралась упомянуть, девонька? Давай выкладывай.
– Только то, что я уже говорила, – при помощи изощрённейших знаний древнего Востока медленно доводить друг дружку до самозабвенных, потных, неистовых восторгов…
– Довольно!
– Ты сам попросил.
– Ты меня заставила – интригами и кознями!
– Боюсь, теперь это моя вторая натура.
– А какая у тебя первая? С виду ты типичная англичанка.
– Счастье, что тебя не слышит моя матушка. Она гордилась своим чисто йглмским происхождением.
– Короче, густопсовая дворняга.
– Ни капли английской крови, или кельтской, норвежской или чего ещё там в вас намешано.
– Сто процентов чего ещё, надо думать. И во сколько лет тебя похитили?
– В пять.
– Ты точно знаешь свой возраст, – уважительно произнёс Джек. – Из благородных, что ли?
– Матушка считает, что все йглмцы…
– Хватит. Я уже знаю про твою мать больше, чем про свою. Что ты помнишь о Йглме?
– Дверь нашего жилища, озарённую весёлым светом горящего гуано, обвешанную причудливой формы ломами и топориками, чтобы отец мог вырубить нас из-подо льда после июньских буранов, таких здоровых и бодрящих. Деревушка на круче, где простые селяне жгли безлунными ночами костры, направляя мореплавателей к безопасности… Джек, что это за звуки? В горле запершило.
– Костры жгут, чтобы заманить мореплавателей.
– Дабы обменяться с ними товарами?
– Дабы они вместе со всем добром разбились о Риф Цезаря, Горе Варяга, Рок Сарацина, Могилу Галеонов, Кладбище Французов, Молот Голландца или иные навигационные опасности, из-за которых о твоей родине идёт столь недобрая слава.
– А-а, – протянула Элиза мелодичным голосом, от которого у Джека едва не подогнулись колени. – Это проливает новый свет на некоторые другие наши обычаи.
– А именно?
– Выходить по ночам с большими длинными ножами, дабы избавить выброшенных на берег моряков от лишних мучений.
– По их просьбе, полагаю?
– И возвращаться с тюками или сундуками добра, полученными в благодарность за услугу. Да, Джек, твое объяснение куда правдоподобнее – как мило было со стороны добрейшей матушки оберегать мой детский слух от жестокой правды.
– Теперь ты понимаешь, почему английские короли долго терпели – вернее, поощряли, не исключено, что взятками, – корсарские набеги на берега Йглма?
– Это было во вторую неделю августа. Мы с матушкой шли по пляжу…
– Там есть пляжи?
– Мне он казался золотым – возможно, то была прибрежная топь. Перед нами ослепительно белел Снежный утёс.
– Как, летом?
– Не от снега. То был дар чаек, на котором держится процветание Йглма. У нас с матушкой были елке и сктл.
– Чего-чего?
– Первое – орудие для отбивания, рубки, соскребания и ворошения, состоящее из устричной раковины, привязанной к берцовой кости.
– Почему не к палке?
– Англичане вырубили все наши леса. Сктл – бадья или ведро. Мы были на полпути к утёсу, когда услышали некий ритмичный звук. Не привычное биение волн об острые скалы; он был быстрее, резче, гулче – бой дикарских африканских барабанов! Северных, не конголезских, но всё равно африканских, не свойственных нашей местности. В йглмской музыке ударные почти не используются…
– Трудно сделать барабан из крысиной шкуры…
– Мы повернулись к солнцу. В бухте – на смятом листе сусального золота – скользила тень, похожая на сколопендру; её бесчисленные ноги двигались взад-вперёд под барабанный бой…
– Исполинская сороконожка шла по воде?
– То была многовесельная галера берберийских корсаров. Мы бросились бежать, но грязь засасывала так, что у нас ещё несколько недель были сквщ.
– Сквщ?
– Синяки на пятках, подобные следу от поцелуя. Пираты спустили шлюпку и направили её по мелководью наперерез нам. Несколько человек – силуэты в тюрбанах, столь варварские и непривычные для моего юного взора – выпрыгнули и побежали за нами. Один угодил прямиком в зыбун.
– Так! Начинается то, что мы в Уоппинге зовём потехой!
– Только прирождённая йглмка могла бы отыскать проход в зыбучих песках. В мгновение он ушёл по шейку и забился, выкрикивая стихи из Корана.
– А твоя мать сказала: «Мы можем убежать, но христианский долг повелевает выручить бедного моряка; мы обязаны пожертвовать свободой, дабы спасти его жизнь», и вы остались.
– Нет, матушка сказала что-то вроде: «Есть шанс убежать, однако у чуреков мушкеты; я притворюсь, будто хочу помочь тому чернозадому, может, нам это зачтётся».
– Вот женщина!
– Она потребовала весло и протянула его увязшему моряку. Видя, что она не проваливается, другие отважились вылезти из лодки и вытащили товарища. Нас как-то странно обнюхал не говорящий по-английски офицер, всем своим видом показывая, что ему ужасно неловко. Затем нас посадили в лодку и доставили на галеру, а с неё – на сорокапушечный корсарский галеон. Не какую-нибудь развалюху-барку, а настоящий линейный корабль, отбитый, купленный или взятый в аренду у какого-то европейского военного флота.
– И над твоей матерью грубо надругались похотливые магометане.
– Нет. Этих людей, судя по всему, в женщинах влекло лишь то, что объединяет нас с мужчинами.
– Неужто брови?
– Нет, нет!
– Так ногти? Потому что…
– Прекрати!
– Но человеколюбие, которое проявила твоя мать к бедному моряку, не осталось без награды? В минуту нечаянной опасности он как-то её спас, верно?
– Он через два дня умер от тухлой рыбы, и его выбросили за борт.
– Тухлой рыбы? На корабле? В океане? Мне казалось, мусульмане очень серьёзно относятся к провианту.
– Он её не ел, просто коснулся, когда готовил.
– Какого черта…
– Не спрашивай меня, – сказала Элиза, – спрашивай странного господина, принудившего мою матушку утолять его извращённое сластолюбие.
– Ты вроде бы сказала…
– Ты спросил, надругались ли над ней магометане. Этот господин не был мусульманином. Или евреем. Или ещё кем из тех, кто практикует обрезание.
– Э…
– Мне остановиться и нарисовать картинку?
– Нет. Так кто он был?
– Не знаю. Он никогда не покидал свою каюту на корме корабля, как если бы страшился солнечного света или хотя бы загара. Когда матушку туда привели, высокие окна были завешены тяжёлым бархатом, темно-зеленым, словно кожица авокадо – плода, произрастающего в Новой Испании. Не успела она опомниться, как её припёрли спиной к ковру…
– Ты хотела сказать «бросили на ковёр».
– Нет. Ибо стены и даже потолок каюты были убраны ковром – шерстяным, тончайшей ручной работы, с самым густым и роскошным ворсом (по крайней мере так показалось моей матушке, которая до того ковров никогда не видела) и золотистым, словно спелая нива…
– По твоим словам, там было темно.
– С этих свиданий она возвращалась вся в ворсе. И даже в темноте чувствовала спиной затейливый узор, вытканный искусными ремесленниками.
– Пока вроде всё не так плохо – если сравнивать с тем, что обычно ждёт женщину на корабле корсаров.
– Я ещё не упомянула смрад.
– Мир вообще смердит, девонька. Лучше зажать нос и привыкать помаленьку.
– Ты не узнаешь, что такое смрад, пока…
– Извини меня. Ты бывала в Ньюгейтской тюрьме? В Париже на исходе лета? В Страсбурге после чумы?
– Подумай о рыбе.
– Теперь ты снова о ней.
– Господин ел исключительно тухлую рыбу – протухшую некоторое время назад.
– Всё. Довольно. Хватит меня дурачить. – Джек заткнул пальцами уши и спел несколько весёлых мадригалов, состоящий по большей части из «фа-ля-ля».
Минуло, быть может, несколько дней – дороги на западе длинные. Однако со временем Элиза возобновила рассказ:
– Берберийские пираты дивились ничуть не меньше твоего, Джек. Впрочем, судя по всему, господин обладал неограниченной властью и мог добиться, чтобы все его желания исполнялись. Каждый день кого-нибудь из моряков за провинность отправляли готовить тухлую рыбу. Несчастный падал на колени и молил лучше выпороть его или протащить под килем. Однако всякий раз кого-то одного избирали и отправляли за борт по верёвочной лестнице…
– Это ещё зачем?
– Рыба тухла в открытой лодке, которую тянули за кораблём на длинном-предлинном буксирном тросе. Раз в день лодку подтягивали к борту, и несчастный под дулами пистолетов спускался в неё, зажав в зубах листок с рецептом блюда, которое заказал господин. Матросы, задыхаясь, травили буксир, и повар приступал к готовке на маленькой жаровне. Закончив, он махал флагом с костями и черепом. Его подтягивали к корме, из каюты спускали верёвку, и он привязывал к ней корзину с приготовленной трапезой. Позже господин звонил в колокольчик, и юнгу били палками по пяткам, пока тот не соглашался забрать посуду и выбросить её за борт.
– Ясно. В каюте, значит, стояла вонь.
– Господин пытался заглушить её пряностями и восточными благовониями. Всюду стояли искусно изготовленные деревья с листочками, пропитанными редкими духами. Фимиам курился над золотыми решетками восточных жаровен, в хрустальных фиалах плескались благоуханные настои, окрашенные лепестками тропических цветов, а смоченные в них тампоны распространяли ароматы по воздуху. И всё, разумеется, тщетно, потому что…
– В каюте стояла вонь.
– Да. Разумеется, мы с матушкой почувствовали её примерно за милю, когда нас везли на галере, но объяснили тогда варварским обычаем корсаров и мужским бытом. Мы дважды видели, как готовят еду, однако ничего не поняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43