Гаага
февраль 1685
Позёмка уже взяла в кавычки сугробов вишнёвые каблуки французской делегации, а под носами у англичан, на усах, повисли дюймовые сосульки. Элиза, скользя на коньках, развернулась и замерла, чтобы полюбоваться на то, что приняла за колоссальную скульптурную группу. Разумеется, статуй в одежде не бывает, но послы со свитами (восемь англичан против семерых французов) простояли столько, что снег забился во все поры париков, камзолов и шляп; издали они смотрелись топорно высеченными из большой глыбы низкопробного камня. Куда живее (и куда теплее одеты) были голландские зеваки, спорящие, какая из делегаций сдастся первой. Грузчики и дровосеки взяли сторону англичан, горожане побогаче поддерживали французов; эти прохаживались туда-сюда, притоптывали ногами, дули на руки и отряжали быстроногих мальчишек-конькобежцев к Генеральным Штатам и Бинненхофу.
Элиза была единственной конькобежкой, и когда она остановилась на краю канала, в нескольких фугах от двух групп людей на прилегающей улице, скульптурная композиция ожила. Захрустел намёрзший на воротники снег: пятнадцать английских и французских голов повернулись к Элизе. Великое стояние обрело новый характер.
Самый богато одетый француз содрогнулся. Дрожали все, но этого передёрнуло.
– Мадемуазель, – сказал он, – вы говорите по-французски?
Элиза оглядела его. На французе была шляпа: таз, наполненный экзотическими перьями и сейчас покрытый снегом. Новомодные длинные языки башмаков закручивались; скопившийся за ними снег, подтаивая, затекал внутрь, так что кожа уже потемнела.
– Только когда у меня есть на то причина, мсье, – отвечала она.
– Что за причина?
– Какой французский вопрос!.. Наверное, когда господин, должным образом мне представленный, забавляет меня остроумной шуткой или комплиментом.
– Смиренно молю мадемуазель меня извинить, – проговорил француз, с трудом ворочая серыми от холода губами. – Поскольку вы без спутника, мне некого просить, чтобы нас представили сообразно обычаю.
– Он там, – сказала Элиза, указывая на кого-то в полулиге по каналу.
– MonDieu! Ваш спутник дергает руками и ногами, как грешник, низвергаемый в ад! – воскликнул француз. – Скажите, мадемуазель, почему юная пава катается на канале с орангутангом?
– Он уверял, будто умеет кататься на коньках.
– Девушка вашей красоты наверняка слышала из мужских уст немало изысканных уверений и при таком уме должна была понять, что все они лживы.
– В то время как вы, мсье, честны и чисты сердцем?
– Увы, мадемуазель, я всего лишь стар.
– Не настолько.
– И всё же я могу скончаться от старости или от воспаления лёгких раньше, чем ваш кавалер доковыляет сюда, чтобы нас познакомить, посему… Жан-Антуан де Меем, граф д'Аво, ваш покорный слуга.
– Очень приятно. Меня зовут Элиза…
– Герцогиня Йглмская?
Элиза рассмеялась такой нелепости.
– Откуда вы знаете, что я с Йглма?
– Ваш родной язык английский, однако вы катаетесь так, будто родились на льду, а не семените пьяной походкой англосаксов, жестоких утеснителей вашего острова. – Д'Аво нарочно повысил голос, чтобы слышали англичане.
– Умно – однако вы прекрасно знаете, что я не герцогиня.
– И всё же я убеждён, что в ваших жилах течёт голубая кровь.
– Судя по цвету губ, в ваших она ещё голубее. Почему бы нам не пойти и не посидеть у жаркого огня?
– Теперь вы жестоко искушаете меня иным способом, – произнёс д'Аво. – Я должен стоять здесь за честь и славу Франции. Однако вы не связаны подобными обязательствами – что вы делаете здесь, где место лишь моржам и белым медведям, да ещё в такой юбке?
– Юбка должна быть короткой, чтобы не зацепиться за лезвия коньков, видите? – Элиза делала небольшой пируэт. В следующий миг из середины французской делегации донеслись стон и хруст – долговязый пожилой дипломат рухнул на снег. Двое других присели было ему помочь, но лаконичные слова д'Аво заставили их выпрямиться.
– Как только мы начнём делать исключения для тех, кого не держат ноги – или для притворщиков, – вся делегация посыплется, как кегли. – Посол обращался к Элизе, но слова его предназначались свите. Упавший свернулся в позе зародыша; двое голландцев при шпагах подбежали к нему с одеялом. Тем временем из ближайшей таверны появилась девушка с подносом. Она прошла мимо французов, обдав их ароматом глинтвейна от восьми кружек, и направилась прямиком к англичанам.
– Исключения из чего? – спросила Элиза.
– Из правил дипломатического этикета, которые гласят, в частности, что если два посла столкнулись на узкой улице, дорогу уступает младший – тот, чей король позже вступил на трон.
– А, вот в чём дело. И вы спорите, кому принадлежит старшинство.
– Я представляю Его Христианнейшее Величество, вот эти – короля Якова II Английского… по крайней мере так можно допустить, ибо мы слышали о смерти Карла II, но не знаем, коронован ли его брат.
– В таком случае, очевидно, старшинство принадлежит вам.
– Очевидно вам и мне, мадемуазель. Однако эти уверяют, что не могут представлять некоронованного короля, следовательно, по-прежнему представляют Карла II, коронованного в 1651 году после того, как пуритане отрубили голову его отцу и предшественнику. Мой король был коронован в 1654-м.
– При всём уважении к Его Христианнейшему Величеству, не означает ли это, что, будь Карл II жив, старшинство принадлежало бы ему?
– Горстка шотландцев нахлобучила на Карла корону, – отвечал д'Аво, – после чего он жил нахлебником у голландцев до 1660-го, когда здешние сыровары заплатили, чтобы сбыть его с рук. Де-факто его правление началось с отплытия к Дувру.
– Что до фактов, сударь, – крикнул англичанин, – вспомните, что ваш король начал править по-настоящему лишь после смерти Мазарини девятого марта 1661 года. – Он поднёс кружку к губам и принялся пить большими глотками, постанывая от удовольствия.
– По крайней мере мой король жив, – пробормотал д'Аво. – Слышали, мадемуазель? А ещё обвиняют иезуитов в казуистике!.. Ба, что я вижу! Вашего ухажёра разыскивает рота святого Георгия?
Общественный порядок в Гааге поддерживали две гильдии стрелков. Часть города вокруг рынка и ратуши, где жили обычные голландцы, находилась в ведении гильдии святого Себастьяна. Гильдия святого Георгия несла караул в Хофгебейде – районе, где располагались дворец, иностранные посольства, особняки богатых семейств и тому подобное. Обе гильдии были представлены в толпе зевак, собравшихся поглазеть, как д'Аво и его английский коллега умирают от переохлаждения. Слова д'Аво отчасти имели целью повеселить стрелков из гильдии святого Георгия – быть может, за счёт более плебейских коллег из гильдии святого Себастьяна, болеющих за англичан.
– Что вы, мсье! В таком случае эти храбрые и бдительные люди давно бы его заметили. Почему вы спросили?
– Он закрывает лицо, как какой-нибудь волонтёр.
(Что означало солдата, подавшегося в разбойники.)
Элиза повернулась и увидела, что Гомер Болструд жмётся (трудно было бы подобрать другое слово) за поворотом канала, закрывая лицо длинной полосой клетчатой ткани.
– Живущие в северном климате нередко так поступают.
– Фи, как вульгарно! Если ваш ухажёр боится лёгкого ветерка…
– Он мне не ухажёр, просто компаньон.
– В таком случае, мадемуазель, ничто не препятствует вам завтра встретиться со мною здесь и преподать мне урок катания на коньках.
– Помилуйте, мсье! По тому, как вы содрогнулись при виде меня, я заключила, что вы почитаете это занятие ниже вашего достоинства.
– Разумеется, но я – посол и должен сносить любые унижения.
– Ради чести и славы Франции?
– Pourquoinon?
– Надеюсь, улицу скоро расширят, граф д'Аво.
– Весна близка, а когда я гляжу на вас, мадемуазель, то чувствую, что она уже наступила.
– …совершенно невинно, мистер Болструд! Я принимала их за статуи, покуда они не повернулись в мою сторону!
Они сидели перед огнём в основательном охотничьем домике. Внутри было довольно тепло, но дымно и тесно от звериных голов по стенам, которые, казалось, тоже повернулись к Элизе.
– Вы думаете, будто я сержусь, однако это не так.
– Тогда что вас гнетёт? Вы мрачнее тучи.
– Кресла.
– Я не ослышалась, сэр?
– Гляньте на них, – глухим от отчаяния голосом проговорил Гомер. – Тот, кто строил это поместье, не испытывал недостатка в деньгах, уж будьте покойны, но мебель! Либо топорная, как трон людоеда, на котором сижу я, либо собрана из прутиков. Гляньте, на чем вы сидите, – это кресло или вязанка хвороста? Я бы сделал получше за один вечер, пьяный, перочинным ножом!
– Тогда прошу прощения, что подумала, будто вы сердитесь из-за той нечаянной встречи.
– Моя вера учит, что ваши заигрывания с французским послом были предопределены. Если я размышляю о них, то не потому, что сержусь. Я просто должен понять, что это значит.
– Что он – похотливый старый козёл.
Гомер Болструд обречённо тряхнул большой головой и повернулся к окну. Стёкла звенели от вьюги.
– Надеюсь, всё не закончится побоищем.
– Какое побоище могут учинить восемь окоченевших англичан и семь полумёртвых французов?
– Я о голландцах. Народ, как всегда, на стороне штатгальтера, но поскольку сейчас заседают Генеральные Штаты, в городе полно офранцузившихся купцов – все они при шпагах и пистолетах.
– Кстати об офранцузившихся купцах, – сказала Элиза. – У меня хорошие новости для клиента по поводу рынка. Судя по всему, накануне войны 1672 года один амстердамский банкир предал республику.
– Вообще-то не один… но продолжайте.
– По наущению маркиза де Лувуа предатель, некий Слёйс, скупил в республике почти весь свинец, чтобы оставить Вильгельма без пуль. Слёйс считал, что война закончится в несколько дней, и Людовик, утвердив французский флаг на площади Дам, лично его вознаградит. Однако всё обернулось иначе. С тех самых пор у Слёйса полный склад свинца, который он не может продать открыто из страха, что толпа, узнав о предательстве, сожжёт склады, а его самого разорвёт в клочки, как в своё время братьев де Виттов. Однако сейчас он вынужден избавиться от своих запасов.
– Почему?
– Прошло тринадцать лет. Под тяжестью свинца склад оседает в два раза быстрее, чем прилегающие дома. Соседи возмущаются: он тянет за собой в трясину целый квартал!
– Отлично, господин Слёйс будет сговорчив, – сказал Гомер Болструд. – Благодарение Богу. Клиент обрадуется. Скупал ли тот же предатель порох? Запалы?
– Всё испорчено сыростью. Впрочем, к Текселу должна вот-вот подойти Ост-Индская эскадра. Ожидается, что она доставит селитру – цены на порох уже пошли вниз.
– Вряд ли они опустятся до приемлемого уровня, – пробормотал Болструд. – Можем ли мы купить селитру и сами его изготовить?
– Стоимость серы упала из-за вулканических извержений на Яве, – сказала Элиза, – но качественный уголь очень дорог. Герцог Брауншвейг-Люнебургский трясётся над своей ольхой, как скряга над сундуком с монетами.
– Бог даст, мы захватим арсенал в самом начале кампании, – проговорил Болструд.
От слов «кампания» и «захватим арсенал» Элизе стало не по себе. Она попыталась сменить тему.
– Когда я буду иметь удовольствие видеть клиента?
– Как только мы сможем застать его одетым и трезвым, – тут же отвечал Болструд.
– Для гавкера это должно быть несложно.
– Клиент совершенно не таков! – фыркнул Гомер.
– Странно.
– Что тут странного?
– Как можно быть противником рабства, если не по религиозным соображениям?
– Вы противница рабства, хоть и не кальвинистка.
– У меня есть личные причины. Однако я полагала, что клиент – ваш единоверец. Он ведь и впрямь против рабства?
– Давайте оставим в стороне домыслы и будем держаться фактов.
– Не могу не заметить, сэр, что мой вопрос по-прежнему без ответа.
– Вы появились на пороге нашей амстердамской церкви – некоторым показалось, как ангельское видение, – сделали более чем щедрое пожертвование и предложили любым способом содействовать нашей борьбе против рабства. Этим вы сейчас и занимаетесь.
– Однако если клиент – не противник рабства, как я содействую этой борьбе, покупая ему пули и порох?
– Вы, очевидно, не знаете, что мой отец, упокой, Господи, его душу, был государственным секретарём при покойном короле, пока английские паписты, действуя по указке Франции, не загнали его в ссылку, а там и в гроб. Он пошёл на это, зная, что ради высшего блага иногда приходится иметь дело с такими, как Карл II. Вот и мы, противники рабства, государственной церкви и в особенности – гнусностей римской веры, должны поддержать человека, который помешает Джеймсу, герцогу Йоркскому, долго оставаться на троне.
– Джеймс – законный наследник, не так ли?
– Как доказали дипломаты в споре о старшинстве королей, – произнес Болструд, – нет такого вопроса, который нельзя было бы затемнить, и в особенности – пороховым дымом. Людовик ставит на всех своих пушках слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43