Можно провести двух-трех сомневающихся друзей, сказав сакраментальную фразу: «Это со мной».
Г. Прашкевич. Из офирского дневника
Весь андроповский год было о чем рассказывать – как бабы драпали, как Гайдамака под «Королевский Тигр» бросался, как снимали в Гуляе эксцентрическую кинокомедию об освобождении Парижа и как Гайдамака получил за это танковое сражение на новой дороге Переходное Красное Знамя от гуляйградского райисполкома.
Не скучно было.
С «Фиатом», понятно, ничего не получилось, и бутылку «андроповки» Гайдамака дембелю не выставил (да и где было искать того вологодского дембеля с западенским акцентом?), потому что жадная итальянская кинофирма умело умыла руки – тамошний адвокат сеньор Помидор Маккарронии как дважды два доказал, что итальянский «Кольнаго» погиб в тылу российской территории на земле Украины при взятии французской столицы англо-американскими войсками, и итальянцы тут совсем ни при чем и не собираются платить «Фиатами» репарации за чужие военные преступления – пусть платит канцлер Аденауэр или, на худой конец, генерал Эйзенхауэр.
Хитро. Умно.
Пришлось Гайдамаке один на один судиться с «Мосфильмом», тем более что главный военный преступник Эльдар Рязанов не возражал возместить убытки – чего уж там, «Мосфильм» богатенький, и всяких там «москвичей» и «запорожцев» он гробит па каждом фильме по десятку штук, вот только без решения народного суда никак не может провести их (убытки) через мосфильмовскую бухгалтерию, – и все потому, что художественный совет киностудии положил эту комедию на дальнюю пыльную полку по соображениям идеологического беспредела.
– Драть его надо, этот «Мосфильм»! – заключил Эльдар Рязанов. – Давай, Сашок, ставь мне бутылку, составляем серьезный акт и подаем на меня в суд!
Хитро придумано. Гайдамака купил хорошую бутылку молдавского коньяка, взял отпуск за свой счет, поехал в столицу СССР, нашей тогдашней Родины, Москву, выпил с Эль-даром Рязановым и подал на него в суд, – а советский суд не дурак (что с Эльдара возьмешь?) и назначил «Мосфильм» ответчиком. Прав был Ленин – кино оказалось не самым худшим из всех искусств: получил Гайдамака с «Мосфильма» за свой дисковый «Кольнаго» шесть тысяч рублей компенсации, потому что женщина-судья приравняла один доллар по тогдашнему курсу к шестидесяти копейкам, – а шесть тысяч рублей, кто помнит, в андроповские времена еще были Деньгами.
Но таинственные истории в жизни Гайдамаки на том танковом сражении не закончились, а продолжались с нарастанием и плавно вливались одна в другую.
Гайдамака положил шесть тысяч рублей па сберкнижку и стал ожидать, когда районному прокурору Андрею Януарьевичу Вышинскому выделят нового «Жигуля» по какой-то там целевой разнарядке Министерства Юстиции УССР, а тот (прокурор) по старой дружбе уступит ему (Гайдамаке) за пять тысяч рублей своего двухлетнего «Москвича» – но при одном непременном условии: нехай Гайдамака достанет ему (прокурору) таинственный остров, иначе не видать Гайдамаке «Москвича», как своей первой жены, удравшей от него куда-то па Крайний Север. Беда с этими Северами – одни туда, другие сюда, туда-сюда, туда-сюда, водоворот говна в природе.
А где же тот таинственный остров взять? Будто бы он, Сашко Гайдамака, – Даниель Дефо или Робинзон Крузо.
– Книга есть такая, «Таинственный остров», – объяснил Андрей Януарьевич, который отсидел в Кагопольлаге десять лет по обвинению в польском шпионаже и чуть там не умер.
– Жюль Верна, что ли?
– Не помню, забыл, – задумался Вышинский. – Тебе лучше знать, ты у нас но этому делу… Точно – Жюль Верна!
– На фиг тебе Жюль Верн сдался, Андрей Януарьевич? – удивился Гайдамака. – Ты же книг не читаешь, кроме Процессуального кодекса!
– Кодекса я тоже не читаю, – со вздохом признался Андрей Януарьевич. – Ленив я и нелюбознателен. Впрочем, ленивые люди достойны всяческого уважения, потому что они не делают умышленного зла, по могут иногда – даже часто – умышленно сделать добро, чтобы их оставили в покое.
Вышинского понесло, а Гайдамака вежливо слушал, пропуская слова из одного уха в другое.
– Скептик может возразить: с таким же успехом ленивый человек может сделать зло, лишь бы от него отстали; но это не так – дело в том, что «зло и добро» дефиниции философские, в действительности разделить человеческие поступки иа «злые и добрые» невозможно – любой активный, созидающий, неугомонный человек, делающий добрые дела, «сеющий разумное доброе вечное», непреодолимо творит зло, зло, зло – чем больше сеет доброго, тем больше всходы зла, дорога в ад вымощена не только благими намерениями, но и благими поступками, – пример русской интеллигенции перед глазами; ленивый же человек, не делающий ничего, способен на одноразовый конкретный добрый поступок под флагом «Нате вам, только отстаньте!» – например, одолжить трояк – сто, тысячу, миллион, – судя по коэффициенту инфляции, – замолвить доброе словечко, помочь в мелочах – т. е. сделать минимальное изменение действительности в пользу рядом стоящего человека, не имеющее Великих Последствий, – накопление таких осторожных мелких ленивых изменений в положительную сторону есть постепенная эволюция человечества к цивилизации. Природа медленна и ленива, она не делает зла.
– Так зачем же тебе «Таинственный остров», Андрей Януарьевич?
– Да этот остров жена заказала, Антонина. Прочитала Антонина на старости лет «Детей капитана Гранта» и требует продолжения. Совсем моя старуха сказилась. Дом – полная торба, а ей все мало: надоело, говорит, обогащаться, пора о душе подумать. Даешь, говорит, домашнюю библиотеку! Не хочу на день рождения золотые часы с браслеткой, а хочу «Таинственный остров». Пойди туда, не знаю куда, и без «Таинственного острова» не возвращайся. А где я тот остров возьму? На книжную базу звонил – нету. А ехать на черный рынок в моем сане – сам понимаешь, неудобно.
ГЛАВА 5. Поэт Волошин и электрик Валенса
Стихи в больших количествах – вещь невыносимая.
А. Чехов
Гамилькар самовольно отправился в Бахчисарай, во-первых, взглянуть на знаменитый пушкинский Бахчисарайский фонтан, прицениться и, может быть, купить эту реликвию, чтобы перенести ее в родной Офир как национальный памятник; во-вторых, по «Делу». Дело случая: генерал Акимушкин, проезжая мимо, подкинул его в своем автомобиле к подножию Сапун-горы, дальше Гамилькар пошел пешком. Встречные лошади от него шарахались, мужики крестились, бабы драпали. На Бахчисарайском рынке он стал наводить справки о Бахчисарайском фонтане, и местные филера тут же приняли, негра за большевистского шпиона и чуть не застрелили при задержании. Его посадили в камеру смертников – ту, что почище, к какому-то заросшему толстяку, похожему на Карла Маркса и на этом основании заподозренному врангелевскими контрразведчиками в большевизме. Но смертник оказался всего лишь очередным русским поэтом:
– Maximilian Volochin , русский поэт серебряного века, – так представился он. – Вот, суки, посадили за то, что я их суками обозвал. Diables !
– Зачем же вы их так некультурно обозвали?
– Представляете: из-за Пушкина! Ночью вломились ко мне в дом из контрразведки, принесли какие-то тексты – делай, мол, экспертизу: Пушкин это написал или не Пушкин? Тут гражданская война, а они к Пушкину priebalis'b ! Ну, я их к тому же подальше послал, они меня и забрали с собой. А вас за что?
– Я тут по «Делу», – сдержанно ответил Гамилькар, удивляясь такому изобилию поэтов в России, – куда ни плюнь: кто-нибудь поминает Пушкина и с завыванием декламирует свои или чужие стихи, – но тут же не выдержал и сам прочитал наизусть пушкинскую «Телегу жизни»: – Хоть тяжело подчас в ней бремя…
(И так далее, до «ыбенамать».)
– Не «ыбенамать», а ебенамать! – с восторгом поправил Максимильян Волошин и принялся давать африканцу ценные советы: – Ыбена-матрена, если вы так любите Пушкина, тогда бойтесь Нуразбекова, следователя. Не дразните его, не читайте при нем стихи, он ненавидит поэтов. Он говорит: «Кость у поэтов белая, это ясно, а вот кровь у поэтов какая – красная или голубая?» Ненавидит, но интересуется Пушкиным. Опять сует мне на экспертизу какие-то стишки – Пушкин их написал или не Пушкин? Соглашайтесь с ним, кивайте, признавайтесь во всем. Человек-сволочь. Монстр, азиат косоглазый. Кто он такой – не пойму, я, кажется, видел его в позапрошлом году в питерской чека в кабинете у товарища Блюмкина, убийцы германского посла Мирбаха. А вот сейчас этот Нуразбеков у Врангеля… Не пойму, кому он служит. И нашим и вашим? Вроде интеллигентный человек, но очень уж сильно бьет, сука. Все о Пушкине расспрашивает – ни хрена не пойму; зачем ему Пушкин? Я его спросил: скажите, невинных вы выпускаете или расстреливаете? А он мне за это – в морду. У него всегда руки чешутся. Вон, электрику Валенсе два зуба выбил…
– Тли, – раздался голос сверху.
– Три, – перевел Максимильян Волошин.
Оказывается, в камере находился еще один арестованный – электрик Валенса. Он лежал на верхних парах лицом к стене и гвоздем по штукатурке бездушно выцарапывал граффити – кривыми польскими буквами известное русское:
A POCHLI WY VSE
– Он кто, этот электрик? Красный большевик? Подпольщик? – шепотом спросил Гамилькар.
– Поляк он. Большевики его под Варшавой в плен взяли, когда он выкручивал лампочку Ильича в штабе Тухачевского. Потом белые его освободили и назначили главным электриком.
– За что ж его так? Опять лампочку выкрутил?
– За то, что весь Бахчисарай без воды оставил.
– Взорвал водокачку? – ужаснулся Гамилькар.
– Ага. Но не взорвал, а спалил по пьянке. Вчера вместе с токарем сожгли водокачку. Совсем охренели. Напились и на весь Бахчисарай орали Баркова:
Наутро там нашли три трупа – Матрена, распростершись ниц, вдова, раздолбана до пупа, Лука Мудищев без петлиц и девять пар вязальных спиц.
– Нуразбеков токаря сегодня утром расстрелял, а электрика пообещал вечером.
Электрик Валенса на нарах тихо заплакал.
Слово за слово, и у них уже нашелся общий знакомый – оказалось, что этот Максимильян Волошин хорошо знал Николая Гумилева.
– Где он сейчас? – в волнении спросил Гамилькар.
– Кто, Nikola ? Боюсь, расстрелян в петроградской ЧК. У него на базаре при обыске обнаружили сразу два фальшивых паспорта и увели в ЧК с мешком селедки.
– На имя Шкфорцопфа?
– Скворцова. Похоже. Один паспорт был германским. Он играл в нелегальщину.
– Вы хорошо знали, его?
– Более чем, – вздохнул Максимильян Волошин. – Мы были друзьями. Более того: в лучшие времена этого серебряного века мы даже дрались с Николя на дуэли из-за – представьте себе! – несгораемой птицы Fenicse, асбестовые перья которой – будто бы перья которой! – Николя привез из будто бы библейской страны Ofire. После петербургских зим Коля совершенно дурел, прямо-таки ohoueval, рвался из России, даже доставал у каких-то нелегалов фальшивые паспорта. Ему нужно было обязательно попасть в Эдем! Я ему сказал: «Коля, какой Эдем, какой Офир, какой рай земной?! Публика, конечно, дура, и ее можно и нужно дурить до бесконечности, но мистификация коллег по поэтическому цеху должна иметь свои пределы. Все же не где-нибудь, а в серебряном веке живем».
Но по– настоящему Николя обиделся даже не из-за недоверия коллеги по цеху к несуществующему Офиру -тоже мне, Земля Санникова! – и не к любовному порошку из асбестовых игло-перьев дикого купидона, который (порошок) Николя обещался привезти из Офира (у Волошина в то время были проблемы с потенцией, но это психическое), а за стишки, которые напел ему Максимильян Волошин: «Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй». Из-за этой песенки (ее даже не Волошин сочинил), Николя прям-таки взбеленился и запустил в голову Максимильяна подвернувшуюся под руку железную рыцарскую перчатку (дом Николя всегда был переполнен странными, неожиданными предметами).
– Местом дуэли была выбрана, конечно, Черная речка в Петербурге, потому что там дрался Пушкин с Дантесом, – шепотом рассказывал большевистский подпольщик. – Николя прибыл к Черной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой, как струганая доска, и торжественный, как всегда. Но со мной случилась беда – я оставил своего извозчика, пробирался к Черной речке пешком, огибал какие-то заборы и потерял в глубоком снегу калошу. Знаете, что такое калоши? Такие сверху черные, внутри красные, засунешь – приятно. Купил перед самой дуэлью. Знаете, сколько калоши стоят? Для меня это была настоящая трагедия, как пропажа шинели для Акакия Акакиевича. Смешно, конечно, но так бывает. Без калоши я ни за что не соглашался идти к барьеру и упорно искал ее вместе со своими секундантами на виду у Николя. Но безуспешно. Николя устал ждать, озяб, плюнул в снег, пошел к нам и тоже принял участие в поисках моей калоши…
Чем закончилась эта калошная дуэль, кто из серебряных поэтов стрелял в воздух, а кто по сугробам, – Гамилькар так никогда и не узнал, потому что его повели на допрос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Г. Прашкевич. Из офирского дневника
Весь андроповский год было о чем рассказывать – как бабы драпали, как Гайдамака под «Королевский Тигр» бросался, как снимали в Гуляе эксцентрическую кинокомедию об освобождении Парижа и как Гайдамака получил за это танковое сражение на новой дороге Переходное Красное Знамя от гуляйградского райисполкома.
Не скучно было.
С «Фиатом», понятно, ничего не получилось, и бутылку «андроповки» Гайдамака дембелю не выставил (да и где было искать того вологодского дембеля с западенским акцентом?), потому что жадная итальянская кинофирма умело умыла руки – тамошний адвокат сеньор Помидор Маккарронии как дважды два доказал, что итальянский «Кольнаго» погиб в тылу российской территории на земле Украины при взятии французской столицы англо-американскими войсками, и итальянцы тут совсем ни при чем и не собираются платить «Фиатами» репарации за чужие военные преступления – пусть платит канцлер Аденауэр или, на худой конец, генерал Эйзенхауэр.
Хитро. Умно.
Пришлось Гайдамаке один на один судиться с «Мосфильмом», тем более что главный военный преступник Эльдар Рязанов не возражал возместить убытки – чего уж там, «Мосфильм» богатенький, и всяких там «москвичей» и «запорожцев» он гробит па каждом фильме по десятку штук, вот только без решения народного суда никак не может провести их (убытки) через мосфильмовскую бухгалтерию, – и все потому, что художественный совет киностудии положил эту комедию на дальнюю пыльную полку по соображениям идеологического беспредела.
– Драть его надо, этот «Мосфильм»! – заключил Эльдар Рязанов. – Давай, Сашок, ставь мне бутылку, составляем серьезный акт и подаем на меня в суд!
Хитро придумано. Гайдамака купил хорошую бутылку молдавского коньяка, взял отпуск за свой счет, поехал в столицу СССР, нашей тогдашней Родины, Москву, выпил с Эль-даром Рязановым и подал на него в суд, – а советский суд не дурак (что с Эльдара возьмешь?) и назначил «Мосфильм» ответчиком. Прав был Ленин – кино оказалось не самым худшим из всех искусств: получил Гайдамака с «Мосфильма» за свой дисковый «Кольнаго» шесть тысяч рублей компенсации, потому что женщина-судья приравняла один доллар по тогдашнему курсу к шестидесяти копейкам, – а шесть тысяч рублей, кто помнит, в андроповские времена еще были Деньгами.
Но таинственные истории в жизни Гайдамаки на том танковом сражении не закончились, а продолжались с нарастанием и плавно вливались одна в другую.
Гайдамака положил шесть тысяч рублей па сберкнижку и стал ожидать, когда районному прокурору Андрею Януарьевичу Вышинскому выделят нового «Жигуля» по какой-то там целевой разнарядке Министерства Юстиции УССР, а тот (прокурор) по старой дружбе уступит ему (Гайдамаке) за пять тысяч рублей своего двухлетнего «Москвича» – но при одном непременном условии: нехай Гайдамака достанет ему (прокурору) таинственный остров, иначе не видать Гайдамаке «Москвича», как своей первой жены, удравшей от него куда-то па Крайний Север. Беда с этими Северами – одни туда, другие сюда, туда-сюда, туда-сюда, водоворот говна в природе.
А где же тот таинственный остров взять? Будто бы он, Сашко Гайдамака, – Даниель Дефо или Робинзон Крузо.
– Книга есть такая, «Таинственный остров», – объяснил Андрей Януарьевич, который отсидел в Кагопольлаге десять лет по обвинению в польском шпионаже и чуть там не умер.
– Жюль Верна, что ли?
– Не помню, забыл, – задумался Вышинский. – Тебе лучше знать, ты у нас но этому делу… Точно – Жюль Верна!
– На фиг тебе Жюль Верн сдался, Андрей Януарьевич? – удивился Гайдамака. – Ты же книг не читаешь, кроме Процессуального кодекса!
– Кодекса я тоже не читаю, – со вздохом признался Андрей Януарьевич. – Ленив я и нелюбознателен. Впрочем, ленивые люди достойны всяческого уважения, потому что они не делают умышленного зла, по могут иногда – даже часто – умышленно сделать добро, чтобы их оставили в покое.
Вышинского понесло, а Гайдамака вежливо слушал, пропуская слова из одного уха в другое.
– Скептик может возразить: с таким же успехом ленивый человек может сделать зло, лишь бы от него отстали; но это не так – дело в том, что «зло и добро» дефиниции философские, в действительности разделить человеческие поступки иа «злые и добрые» невозможно – любой активный, созидающий, неугомонный человек, делающий добрые дела, «сеющий разумное доброе вечное», непреодолимо творит зло, зло, зло – чем больше сеет доброго, тем больше всходы зла, дорога в ад вымощена не только благими намерениями, но и благими поступками, – пример русской интеллигенции перед глазами; ленивый же человек, не делающий ничего, способен на одноразовый конкретный добрый поступок под флагом «Нате вам, только отстаньте!» – например, одолжить трояк – сто, тысячу, миллион, – судя по коэффициенту инфляции, – замолвить доброе словечко, помочь в мелочах – т. е. сделать минимальное изменение действительности в пользу рядом стоящего человека, не имеющее Великих Последствий, – накопление таких осторожных мелких ленивых изменений в положительную сторону есть постепенная эволюция человечества к цивилизации. Природа медленна и ленива, она не делает зла.
– Так зачем же тебе «Таинственный остров», Андрей Януарьевич?
– Да этот остров жена заказала, Антонина. Прочитала Антонина на старости лет «Детей капитана Гранта» и требует продолжения. Совсем моя старуха сказилась. Дом – полная торба, а ей все мало: надоело, говорит, обогащаться, пора о душе подумать. Даешь, говорит, домашнюю библиотеку! Не хочу на день рождения золотые часы с браслеткой, а хочу «Таинственный остров». Пойди туда, не знаю куда, и без «Таинственного острова» не возвращайся. А где я тот остров возьму? На книжную базу звонил – нету. А ехать на черный рынок в моем сане – сам понимаешь, неудобно.
ГЛАВА 5. Поэт Волошин и электрик Валенса
Стихи в больших количествах – вещь невыносимая.
А. Чехов
Гамилькар самовольно отправился в Бахчисарай, во-первых, взглянуть на знаменитый пушкинский Бахчисарайский фонтан, прицениться и, может быть, купить эту реликвию, чтобы перенести ее в родной Офир как национальный памятник; во-вторых, по «Делу». Дело случая: генерал Акимушкин, проезжая мимо, подкинул его в своем автомобиле к подножию Сапун-горы, дальше Гамилькар пошел пешком. Встречные лошади от него шарахались, мужики крестились, бабы драпали. На Бахчисарайском рынке он стал наводить справки о Бахчисарайском фонтане, и местные филера тут же приняли, негра за большевистского шпиона и чуть не застрелили при задержании. Его посадили в камеру смертников – ту, что почище, к какому-то заросшему толстяку, похожему на Карла Маркса и на этом основании заподозренному врангелевскими контрразведчиками в большевизме. Но смертник оказался всего лишь очередным русским поэтом:
– Maximilian Volochin , русский поэт серебряного века, – так представился он. – Вот, суки, посадили за то, что я их суками обозвал. Diables !
– Зачем же вы их так некультурно обозвали?
– Представляете: из-за Пушкина! Ночью вломились ко мне в дом из контрразведки, принесли какие-то тексты – делай, мол, экспертизу: Пушкин это написал или не Пушкин? Тут гражданская война, а они к Пушкину priebalis'b ! Ну, я их к тому же подальше послал, они меня и забрали с собой. А вас за что?
– Я тут по «Делу», – сдержанно ответил Гамилькар, удивляясь такому изобилию поэтов в России, – куда ни плюнь: кто-нибудь поминает Пушкина и с завыванием декламирует свои или чужие стихи, – но тут же не выдержал и сам прочитал наизусть пушкинскую «Телегу жизни»: – Хоть тяжело подчас в ней бремя…
(И так далее, до «ыбенамать».)
– Не «ыбенамать», а ебенамать! – с восторгом поправил Максимильян Волошин и принялся давать африканцу ценные советы: – Ыбена-матрена, если вы так любите Пушкина, тогда бойтесь Нуразбекова, следователя. Не дразните его, не читайте при нем стихи, он ненавидит поэтов. Он говорит: «Кость у поэтов белая, это ясно, а вот кровь у поэтов какая – красная или голубая?» Ненавидит, но интересуется Пушкиным. Опять сует мне на экспертизу какие-то стишки – Пушкин их написал или не Пушкин? Соглашайтесь с ним, кивайте, признавайтесь во всем. Человек-сволочь. Монстр, азиат косоглазый. Кто он такой – не пойму, я, кажется, видел его в позапрошлом году в питерской чека в кабинете у товарища Блюмкина, убийцы германского посла Мирбаха. А вот сейчас этот Нуразбеков у Врангеля… Не пойму, кому он служит. И нашим и вашим? Вроде интеллигентный человек, но очень уж сильно бьет, сука. Все о Пушкине расспрашивает – ни хрена не пойму; зачем ему Пушкин? Я его спросил: скажите, невинных вы выпускаете или расстреливаете? А он мне за это – в морду. У него всегда руки чешутся. Вон, электрику Валенсе два зуба выбил…
– Тли, – раздался голос сверху.
– Три, – перевел Максимильян Волошин.
Оказывается, в камере находился еще один арестованный – электрик Валенса. Он лежал на верхних парах лицом к стене и гвоздем по штукатурке бездушно выцарапывал граффити – кривыми польскими буквами известное русское:
A POCHLI WY VSE
– Он кто, этот электрик? Красный большевик? Подпольщик? – шепотом спросил Гамилькар.
– Поляк он. Большевики его под Варшавой в плен взяли, когда он выкручивал лампочку Ильича в штабе Тухачевского. Потом белые его освободили и назначили главным электриком.
– За что ж его так? Опять лампочку выкрутил?
– За то, что весь Бахчисарай без воды оставил.
– Взорвал водокачку? – ужаснулся Гамилькар.
– Ага. Но не взорвал, а спалил по пьянке. Вчера вместе с токарем сожгли водокачку. Совсем охренели. Напились и на весь Бахчисарай орали Баркова:
Наутро там нашли три трупа – Матрена, распростершись ниц, вдова, раздолбана до пупа, Лука Мудищев без петлиц и девять пар вязальных спиц.
– Нуразбеков токаря сегодня утром расстрелял, а электрика пообещал вечером.
Электрик Валенса на нарах тихо заплакал.
Слово за слово, и у них уже нашелся общий знакомый – оказалось, что этот Максимильян Волошин хорошо знал Николая Гумилева.
– Где он сейчас? – в волнении спросил Гамилькар.
– Кто, Nikola ? Боюсь, расстрелян в петроградской ЧК. У него на базаре при обыске обнаружили сразу два фальшивых паспорта и увели в ЧК с мешком селедки.
– На имя Шкфорцопфа?
– Скворцова. Похоже. Один паспорт был германским. Он играл в нелегальщину.
– Вы хорошо знали, его?
– Более чем, – вздохнул Максимильян Волошин. – Мы были друзьями. Более того: в лучшие времена этого серебряного века мы даже дрались с Николя на дуэли из-за – представьте себе! – несгораемой птицы Fenicse, асбестовые перья которой – будто бы перья которой! – Николя привез из будто бы библейской страны Ofire. После петербургских зим Коля совершенно дурел, прямо-таки ohoueval, рвался из России, даже доставал у каких-то нелегалов фальшивые паспорта. Ему нужно было обязательно попасть в Эдем! Я ему сказал: «Коля, какой Эдем, какой Офир, какой рай земной?! Публика, конечно, дура, и ее можно и нужно дурить до бесконечности, но мистификация коллег по поэтическому цеху должна иметь свои пределы. Все же не где-нибудь, а в серебряном веке живем».
Но по– настоящему Николя обиделся даже не из-за недоверия коллеги по цеху к несуществующему Офиру -тоже мне, Земля Санникова! – и не к любовному порошку из асбестовых игло-перьев дикого купидона, который (порошок) Николя обещался привезти из Офира (у Волошина в то время были проблемы с потенцией, но это психическое), а за стишки, которые напел ему Максимильян Волошин: «Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй». Из-за этой песенки (ее даже не Волошин сочинил), Николя прям-таки взбеленился и запустил в голову Максимильяна подвернувшуюся под руку железную рыцарскую перчатку (дом Николя всегда был переполнен странными, неожиданными предметами).
– Местом дуэли была выбрана, конечно, Черная речка в Петербурге, потому что там дрался Пушкин с Дантесом, – шепотом рассказывал большевистский подпольщик. – Николя прибыл к Черной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой, как струганая доска, и торжественный, как всегда. Но со мной случилась беда – я оставил своего извозчика, пробирался к Черной речке пешком, огибал какие-то заборы и потерял в глубоком снегу калошу. Знаете, что такое калоши? Такие сверху черные, внутри красные, засунешь – приятно. Купил перед самой дуэлью. Знаете, сколько калоши стоят? Для меня это была настоящая трагедия, как пропажа шинели для Акакия Акакиевича. Смешно, конечно, но так бывает. Без калоши я ни за что не соглашался идти к барьеру и упорно искал ее вместе со своими секундантами на виду у Николя. Но безуспешно. Николя устал ждать, озяб, плюнул в снег, пошел к нам и тоже принял участие в поисках моей калоши…
Чем закончилась эта калошная дуэль, кто из серебряных поэтов стрелял в воздух, а кто по сугробам, – Гамилькар так никогда и не узнал, потому что его повели на допрос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40