Потом он закрыл люк. А когда он еще сел на него, то открыть люк было невозможно.
– Могу себе представить, – сухо отозвался Рейнольдс. Почти бессознательно он потер все еще болевшие руки и внезапно подумал о другом.
– Вы сказали, что Шандор принимал участие, а вы сами?
– Никакого. – Янчи развел изуродованными бесформенными руками, держа ладони вверх. Теперь Рейнольдс увидел, что на руках действительно были следы распятия. – Я не принимал участия в нем. Я делал все, чтобы его остановить.
Рейнольдс молча посмотрел на него, пытаясь угадать выражение этих выцветших серых глаз, утонувших в паутинке морщин. Наконец сказал:
– Боюсь, что не очень-то верю вам.
– Кажется, вам придется поверить.
В комнате наступила тишина. Длительная, холодная тишина. Рейнольдс слышал звяканье посуды на далекой кухне, где девушка готовила ему еду. Наконец он посмотрел прямо на Янчи.
– Вы позволили другим бороться? Сражаться за вас? – Он не пытался скрыть своего разочарования, почти враждебности. – Но почему? Почему вы не помогли? Почему не сделали что-нибудь?
– Почему? Объясню почему. – Янчи еле заметно улыбнулся, протянул руку и дотронулся до своих белых волос. – Я не так стар, как заставляет думать седина, мой мальчик. Но все же я слишком стар для самоубийства. Для бессмысленного жеста. Смелого, но все же жеста. Я оставляю это детям нашего времени, безрассудным и недумающим романтикам, которые не останавливаются перед ценой. Я оставляю это для благородного негодования, для справедливости своего дела. Оставляю это прекрасному гневу, ослепленному собственным сверкающим величием. Я оставляю это поэтам и мечтателям, тем, кто смотрит на славную храбрость, на неизбывное рыцарство уже ушедшего мира. Тем, кто в видениях уносится вперед, к золотому веку, лежащему за пределами завтра. Я не могу видеть только сегодняшний день. – Он пожал плечами. – Атака бригады легкой кавалерии. Мой дед участвовал в ней. Вы помните атаку легкой кавалерии и знаменитый комментарий: «Это великолепно, но это не война»? То же самое было и с нашей Октябрьской революцией.
– Замечательные слова, – холодно сказал Рейнольдс. – Я уверен, что венгерский мальчик с русским штыком в животе был бы ими очень утешен.
– Я также слишком стар, чтобы обижаться, – печально взглянул на Рейнольдса Янчи. – Я также слишком стар, чтобы верить в насилие, разве лишь в исключительном, крайнем случае. Верить в насилие как в последний акт отчаяния, когда исчезает всякая надежда. Но даже и тогда это является проявлением полной безнадежности. Кроме того, мистер Рейнольдс... кроме того, насилие бессмысленно, как бессмысленно и убийство. Какое я имею право лишать жизни другого человека? Мы все дети Отца нашего. И я не могу не думать, что это братоубийство отвратительно нашему Богу.
– Вы говорите как пацифист, – грубо констатировал Рейнольдс. – Как пацифист, который ложится и позволяет солдатскому башмаку втоптать себя в грязь. Себя, свою жену и своих детей.
– Не вполне, мистер Рейнольдс, не вполне, – доброжелательно произнес Янчи. – Я не таков, каким мне хотелось бы быть. Вовсе нет. Всякий, кто хотя бы пальцем дотронется до моей Юлии, умрет сразу же.
На миг Рейнольдсу представилась картина, воображаемая картина огня, вспыхнувшего в глубине этих выцветших глаз, и он вспомнил все, что говорил ему полковник Макинтош об этом фантастическом человеке, сидевшем сейчас перед ним, и смутился еще сильнее.
– Но вы сказали... вы сказали мне, что...
– Я только говорил, что не принял участия в восстании. – Янчи стал таким же добродушным, как прежде. – Я не верю в насилие, если можно добиться чего-то другим способом. К тому же и время не могло быть выбрано более скверно. Я не испытываю ненависти к русским. Они мне даже нравятся. Не забывайте, мистер Рейнольдс, что я сам русский. Украинец, но все же русский, невзирая на то, что будут говорить многие мои соотечественники.
– Вы любите русских? Значит, русский ваш брат? – Голос прозвучал вежливо, но все же Рейнольдсу не вполне удалось скрыть недоверие, проскользнувшее в его вопросах. – После всего того, что они сделали с вами и вашей семьей?..
– Чудовище... Вот я здесь перед вами, готовый подвергнуться осуждению. Любовь к нашим врагам должна находиться там, где ей и полагается: между переплетом Библии. И только сумасшедший может по невежеству или по глупости раскрыть страницы и превратить эти принципы в практику. Сумасшедший, только сумасшедший сделает это, но и без сумасшедших наш Армагеддон, безусловно, придет! – Тон Янчи изменился. – Я люблю русский народ, мистер Рейнольдс, они приятные, бодрые, веселые люди, когда узнаешь их ближе. И нет более дружелюбного народа на земле. Но они молоды. Очень молоды. Как дети. И, как дети, они полны капризов, они очень пристрастны, примитивны и немного жестоки. И, как все маленькие дети, они забывчивы и не слишком придают значения страданиям. Но, несмотря на всю их молодость, не забывайте, они имеют великую любовь к поэзии, музыке, танцам, к пению и народным сказкам. И к балету, и к опере. Все это делает любого среднего западного человека в сравнении с ними мертвым в культурном отношении.
– Они также жестоки, они варвары, и человеческая жизнь для них абсолютно ничего не значит, – не мог не высказать свою точку зрения Рейнольдс.
– Кто это отрицает? Но не забывайте, таким же был и западный мир, когда был в политическом отношении столь же молодым, какими молодыми сейчас являются народы России. Они отсталые, примитивные, и их легко раскачать на что угодно. Они ненавидят Запад и боятся его, потому что им приказано бояться и ненавидеть Запад. Но ваши демократы тоже ведут себя таким же образом.
– Ради всего святого! – Рейнольдс раздраженно погасил сигарету. – Вы пытаетесь сказать...
– Не будьте так наивны, молодой человек, и послушайте меня. – Улыбка Янчи лишала его слова даже намека на оскорбительный смысл. – Я только пытаюсь сказать, что неразумное, вызванное эмоциями поведение так же возможно на Западе, как и на Востоке. Посмотрите, например, на отношение вашей страны к России за последние двадцать лет. В начале последней войны популярность России была очень высока. Затем был подписан московско-берлинский пакт, и вы уже были готовы послать пятидесятитысячную армию драться с русскими в Финляндии.
Гитлер начал войну на Востоке, и пресса вашей страны была полна восхвалений «доблестного старины Джо». И весь мир полюбил мужика. А теперь колесо истории сделало полный круг, и только один резкий или вызванный паникой шаг отделяет нас от катастрофы. Кто знает, через пять лет, возможно, все опять будут друг другу улыбаться. На вас очень влияет перемена погоды, как и на русских. Но я не виню ни тот ни другой народ. Это ведь не флюгер. Флюгер поворачивается не сам по себе, его поворачивает ветер.
– Наше правительство?..
– Ваше правительство, – кивнул Янчи, – и, конечно, пресса. Национальная пресса, которая всегда определяет мышление народа. Но главным образом все же правительство.
– У нас на Западе плохие правительства. Часто очень плохие, – неторопливо признался Рейнольдс. – Они спотыкаются, они не умеют рассчитать, они принимают глупые решения. У них в составе есть даже своя квота оппортунистов и откровенных властолюбцев. Но все эти вещи объясняются тем, что они просто люди. Они хотят добра, изо всех сил пытаются сделать что-то хорошее, но их не боится даже ребенок. – Он посмотрел на своего собеседника. – Вы сами недавно сказали, что русские вожди в последние несколько лет послали буквально миллионы в заключение, в рабство и на смерть. Если, как вы говорите, все народы одинаковы, то почему правительства в такой высшей степени различны? Коммунизм является единственным ответом.
– Коммунизм ушел, и ушел навсегда, – покачал головой Янчи. – Сегодня он остается только мифом, пустым ритуальным словом, во имя которого циничные и безжалостные реалисты Кремля находят достаточные извинения и оправдания для любых жестокостей, которые требует совершать их политика. Некоторые из числа старой гвардии, которые все еще находятся у власти, могут по-прежнему тешиться мечтой о мировом коммунизме, но таких наберется немного. Только глобальная война может послужить для их целей, и эти твердолобые реалисты в Кремле не видят никакого смысла в политике, которая несет в себе семена их собственного уничтожения. Они, в конечном счете, бизнесмены, мистер Рейнольдс, и закладывать мину замедленного действия под свое предприятие не является разумным путем ведения своего дела, своего бизнеса.
– Их жестокость, порабощение ими народа, массовые убийства несут в своей основе стремление к завоеванию мира? – Легкий подъем брови Рейнольдса служил как бы скептическим комментарием к его же вопросу. – Вы это мне говорите?
– Да.
– Тогда откуда же?..
– От страха, мистер Рейнольдс, – прервал Янчи. – Почти от панического страха, которому нет прецедента в других правительствах современности. Они боятся, потому что уступка в руководстве приводит к последствиям, которые делают невозможным возвращение к прошлому. Например, уступки Маленкова 1953 года.
Знаменитая хрущевская речь о десталинизации 1956 года. И навязанная им стране децентрализация всей промышленности. Все эти акции приходят в противоречие со всеми любимыми идеями непогрешимости коммунизма и централизованного контроля. Но это все должно было быть сделано в интересах эффективности производства. Люди почувствовали Свободу. А они боятся, потому что политическая полиция поскользнулась, и поскользнулась очень сильно. Берия мертв, и НКВД в России больше не боятся, также как АВО в этой стране. Поэтому вера в силу власти и неизбежность наказания также частично утрачены.
Эти страхи... Это их страх перед собственным народом, но такой страх не может сравниться с их страхом перед внешним миром. Незадолго до своей смерти Сталин сказал: что будет без меня, вы такие же слепые, как новорожденные котята. Россия погибнет, потому что вы не умеете распознавать своих врагов... Даже Сталин не мог предположить, какими провидческими окажутся его слова. Они не умеют распознавать своих врагов. Они могут чувствовать себя в безопасности, если только все народы окружающего мира будут рассматриваться как враги. Особенно на Западе. Они боятся Запада. С их собственной точки зрения, у них есть все основания бояться.
Они боятся Запада, который, с их точки зрения, недружественный и враждебный по отношению к ним. И просто ожидают своего шанса. Каким бы вы были запуганным, мистер Рейнольдс, если бы вы были окружены, как окружена Россия, базами атомных бомб? В Англии, Европе, Северной Африке, на Ближнем Востоке, в Японии. Какой бы страх вы ощущали, если бы каждый раз, когда усиливается напряженность в мире, эскадрильи чужестранных бомбардировщиков таинственно появлялись бы в углах ваших локаторов дальнего действия? Если вы уверены, что, вне всякого сомнения, напряженность усилится, а в любой момент дня или ночи примерно пятьсот тысяч стратегических бомбардировщиков, имеющих на борту водородную бомбу и летящих высоко в стратосфере, только и ожидают сигнала авиационного командования ВВС США обрушиться на Россию и уничтожить ее. У вас, должно быть, ужасно много ракет, мистер Рейнольдс, и почти сверхъестественная уверенность в них, если вы забыли об этих тысячах водородных бомб, которые уже находятся в воздухе. И требуется всего-то, чтобы только пять процентов из них достигли цели. Неизбежно они этой цели достигнут... Или, например, как бы вы в Британии чувствовали себя, если бы Россия потоком направляла оружие на юг Ирландии? Или, например, как бы чувствовали себя мексиканцы, если бы американский авианосный флот, оснащенный водородными бомбами, неопределенно долгое время курсировал бы в Мексиканском заливе? Попытайтесь вообразить себе все это, мистер Рейнольдс, и вы, возможно, начнете представлять себе, – только начнете! – ибо представление является лишь тенью реальности... Ну вот и представьте, как в такой обстановке чувствуют себя русские.
Но устрашение их не останавливает. Они боятся народа, они пытаются все представить в ограниченном свете их собственной определенной культуры, считая, что у всех народов по всему миру она в основе своей одинакова. Это общее предположение достаточно глупо и опасно. Разница между западным и славянским мышлением, их способами думать, различие между их культурными стереотипами огромны, и, увы, они не осознаются.
Наконец, и, возможно, это самое главное, они боятся проникновения западных идей в их собственную страну. Поэтому страны-сателлиты так бесценны для них в качестве санитарного кордона, как изоляция против опасных капиталистических влияний. И вот почему восстание в одном из государств-сателлитов, как, скажем, в Венгрии два года назад, в октябре, вызывает у русских лидеров все самые отрицательные чувства и поступки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Могу себе представить, – сухо отозвался Рейнольдс. Почти бессознательно он потер все еще болевшие руки и внезапно подумал о другом.
– Вы сказали, что Шандор принимал участие, а вы сами?
– Никакого. – Янчи развел изуродованными бесформенными руками, держа ладони вверх. Теперь Рейнольдс увидел, что на руках действительно были следы распятия. – Я не принимал участия в нем. Я делал все, чтобы его остановить.
Рейнольдс молча посмотрел на него, пытаясь угадать выражение этих выцветших серых глаз, утонувших в паутинке морщин. Наконец сказал:
– Боюсь, что не очень-то верю вам.
– Кажется, вам придется поверить.
В комнате наступила тишина. Длительная, холодная тишина. Рейнольдс слышал звяканье посуды на далекой кухне, где девушка готовила ему еду. Наконец он посмотрел прямо на Янчи.
– Вы позволили другим бороться? Сражаться за вас? – Он не пытался скрыть своего разочарования, почти враждебности. – Но почему? Почему вы не помогли? Почему не сделали что-нибудь?
– Почему? Объясню почему. – Янчи еле заметно улыбнулся, протянул руку и дотронулся до своих белых волос. – Я не так стар, как заставляет думать седина, мой мальчик. Но все же я слишком стар для самоубийства. Для бессмысленного жеста. Смелого, но все же жеста. Я оставляю это детям нашего времени, безрассудным и недумающим романтикам, которые не останавливаются перед ценой. Я оставляю это для благородного негодования, для справедливости своего дела. Оставляю это прекрасному гневу, ослепленному собственным сверкающим величием. Я оставляю это поэтам и мечтателям, тем, кто смотрит на славную храбрость, на неизбывное рыцарство уже ушедшего мира. Тем, кто в видениях уносится вперед, к золотому веку, лежащему за пределами завтра. Я не могу видеть только сегодняшний день. – Он пожал плечами. – Атака бригады легкой кавалерии. Мой дед участвовал в ней. Вы помните атаку легкой кавалерии и знаменитый комментарий: «Это великолепно, но это не война»? То же самое было и с нашей Октябрьской революцией.
– Замечательные слова, – холодно сказал Рейнольдс. – Я уверен, что венгерский мальчик с русским штыком в животе был бы ими очень утешен.
– Я также слишком стар, чтобы обижаться, – печально взглянул на Рейнольдса Янчи. – Я также слишком стар, чтобы верить в насилие, разве лишь в исключительном, крайнем случае. Верить в насилие как в последний акт отчаяния, когда исчезает всякая надежда. Но даже и тогда это является проявлением полной безнадежности. Кроме того, мистер Рейнольдс... кроме того, насилие бессмысленно, как бессмысленно и убийство. Какое я имею право лишать жизни другого человека? Мы все дети Отца нашего. И я не могу не думать, что это братоубийство отвратительно нашему Богу.
– Вы говорите как пацифист, – грубо констатировал Рейнольдс. – Как пацифист, который ложится и позволяет солдатскому башмаку втоптать себя в грязь. Себя, свою жену и своих детей.
– Не вполне, мистер Рейнольдс, не вполне, – доброжелательно произнес Янчи. – Я не таков, каким мне хотелось бы быть. Вовсе нет. Всякий, кто хотя бы пальцем дотронется до моей Юлии, умрет сразу же.
На миг Рейнольдсу представилась картина, воображаемая картина огня, вспыхнувшего в глубине этих выцветших глаз, и он вспомнил все, что говорил ему полковник Макинтош об этом фантастическом человеке, сидевшем сейчас перед ним, и смутился еще сильнее.
– Но вы сказали... вы сказали мне, что...
– Я только говорил, что не принял участия в восстании. – Янчи стал таким же добродушным, как прежде. – Я не верю в насилие, если можно добиться чего-то другим способом. К тому же и время не могло быть выбрано более скверно. Я не испытываю ненависти к русским. Они мне даже нравятся. Не забывайте, мистер Рейнольдс, что я сам русский. Украинец, но все же русский, невзирая на то, что будут говорить многие мои соотечественники.
– Вы любите русских? Значит, русский ваш брат? – Голос прозвучал вежливо, но все же Рейнольдсу не вполне удалось скрыть недоверие, проскользнувшее в его вопросах. – После всего того, что они сделали с вами и вашей семьей?..
– Чудовище... Вот я здесь перед вами, готовый подвергнуться осуждению. Любовь к нашим врагам должна находиться там, где ей и полагается: между переплетом Библии. И только сумасшедший может по невежеству или по глупости раскрыть страницы и превратить эти принципы в практику. Сумасшедший, только сумасшедший сделает это, но и без сумасшедших наш Армагеддон, безусловно, придет! – Тон Янчи изменился. – Я люблю русский народ, мистер Рейнольдс, они приятные, бодрые, веселые люди, когда узнаешь их ближе. И нет более дружелюбного народа на земле. Но они молоды. Очень молоды. Как дети. И, как дети, они полны капризов, они очень пристрастны, примитивны и немного жестоки. И, как все маленькие дети, они забывчивы и не слишком придают значения страданиям. Но, несмотря на всю их молодость, не забывайте, они имеют великую любовь к поэзии, музыке, танцам, к пению и народным сказкам. И к балету, и к опере. Все это делает любого среднего западного человека в сравнении с ними мертвым в культурном отношении.
– Они также жестоки, они варвары, и человеческая жизнь для них абсолютно ничего не значит, – не мог не высказать свою точку зрения Рейнольдс.
– Кто это отрицает? Но не забывайте, таким же был и западный мир, когда был в политическом отношении столь же молодым, какими молодыми сейчас являются народы России. Они отсталые, примитивные, и их легко раскачать на что угодно. Они ненавидят Запад и боятся его, потому что им приказано бояться и ненавидеть Запад. Но ваши демократы тоже ведут себя таким же образом.
– Ради всего святого! – Рейнольдс раздраженно погасил сигарету. – Вы пытаетесь сказать...
– Не будьте так наивны, молодой человек, и послушайте меня. – Улыбка Янчи лишала его слова даже намека на оскорбительный смысл. – Я только пытаюсь сказать, что неразумное, вызванное эмоциями поведение так же возможно на Западе, как и на Востоке. Посмотрите, например, на отношение вашей страны к России за последние двадцать лет. В начале последней войны популярность России была очень высока. Затем был подписан московско-берлинский пакт, и вы уже были готовы послать пятидесятитысячную армию драться с русскими в Финляндии.
Гитлер начал войну на Востоке, и пресса вашей страны была полна восхвалений «доблестного старины Джо». И весь мир полюбил мужика. А теперь колесо истории сделало полный круг, и только один резкий или вызванный паникой шаг отделяет нас от катастрофы. Кто знает, через пять лет, возможно, все опять будут друг другу улыбаться. На вас очень влияет перемена погоды, как и на русских. Но я не виню ни тот ни другой народ. Это ведь не флюгер. Флюгер поворачивается не сам по себе, его поворачивает ветер.
– Наше правительство?..
– Ваше правительство, – кивнул Янчи, – и, конечно, пресса. Национальная пресса, которая всегда определяет мышление народа. Но главным образом все же правительство.
– У нас на Западе плохие правительства. Часто очень плохие, – неторопливо признался Рейнольдс. – Они спотыкаются, они не умеют рассчитать, они принимают глупые решения. У них в составе есть даже своя квота оппортунистов и откровенных властолюбцев. Но все эти вещи объясняются тем, что они просто люди. Они хотят добра, изо всех сил пытаются сделать что-то хорошее, но их не боится даже ребенок. – Он посмотрел на своего собеседника. – Вы сами недавно сказали, что русские вожди в последние несколько лет послали буквально миллионы в заключение, в рабство и на смерть. Если, как вы говорите, все народы одинаковы, то почему правительства в такой высшей степени различны? Коммунизм является единственным ответом.
– Коммунизм ушел, и ушел навсегда, – покачал головой Янчи. – Сегодня он остается только мифом, пустым ритуальным словом, во имя которого циничные и безжалостные реалисты Кремля находят достаточные извинения и оправдания для любых жестокостей, которые требует совершать их политика. Некоторые из числа старой гвардии, которые все еще находятся у власти, могут по-прежнему тешиться мечтой о мировом коммунизме, но таких наберется немного. Только глобальная война может послужить для их целей, и эти твердолобые реалисты в Кремле не видят никакого смысла в политике, которая несет в себе семена их собственного уничтожения. Они, в конечном счете, бизнесмены, мистер Рейнольдс, и закладывать мину замедленного действия под свое предприятие не является разумным путем ведения своего дела, своего бизнеса.
– Их жестокость, порабощение ими народа, массовые убийства несут в своей основе стремление к завоеванию мира? – Легкий подъем брови Рейнольдса служил как бы скептическим комментарием к его же вопросу. – Вы это мне говорите?
– Да.
– Тогда откуда же?..
– От страха, мистер Рейнольдс, – прервал Янчи. – Почти от панического страха, которому нет прецедента в других правительствах современности. Они боятся, потому что уступка в руководстве приводит к последствиям, которые делают невозможным возвращение к прошлому. Например, уступки Маленкова 1953 года.
Знаменитая хрущевская речь о десталинизации 1956 года. И навязанная им стране децентрализация всей промышленности. Все эти акции приходят в противоречие со всеми любимыми идеями непогрешимости коммунизма и централизованного контроля. Но это все должно было быть сделано в интересах эффективности производства. Люди почувствовали Свободу. А они боятся, потому что политическая полиция поскользнулась, и поскользнулась очень сильно. Берия мертв, и НКВД в России больше не боятся, также как АВО в этой стране. Поэтому вера в силу власти и неизбежность наказания также частично утрачены.
Эти страхи... Это их страх перед собственным народом, но такой страх не может сравниться с их страхом перед внешним миром. Незадолго до своей смерти Сталин сказал: что будет без меня, вы такие же слепые, как новорожденные котята. Россия погибнет, потому что вы не умеете распознавать своих врагов... Даже Сталин не мог предположить, какими провидческими окажутся его слова. Они не умеют распознавать своих врагов. Они могут чувствовать себя в безопасности, если только все народы окружающего мира будут рассматриваться как враги. Особенно на Западе. Они боятся Запада. С их собственной точки зрения, у них есть все основания бояться.
Они боятся Запада, который, с их точки зрения, недружественный и враждебный по отношению к ним. И просто ожидают своего шанса. Каким бы вы были запуганным, мистер Рейнольдс, если бы вы были окружены, как окружена Россия, базами атомных бомб? В Англии, Европе, Северной Африке, на Ближнем Востоке, в Японии. Какой бы страх вы ощущали, если бы каждый раз, когда усиливается напряженность в мире, эскадрильи чужестранных бомбардировщиков таинственно появлялись бы в углах ваших локаторов дальнего действия? Если вы уверены, что, вне всякого сомнения, напряженность усилится, а в любой момент дня или ночи примерно пятьсот тысяч стратегических бомбардировщиков, имеющих на борту водородную бомбу и летящих высоко в стратосфере, только и ожидают сигнала авиационного командования ВВС США обрушиться на Россию и уничтожить ее. У вас, должно быть, ужасно много ракет, мистер Рейнольдс, и почти сверхъестественная уверенность в них, если вы забыли об этих тысячах водородных бомб, которые уже находятся в воздухе. И требуется всего-то, чтобы только пять процентов из них достигли цели. Неизбежно они этой цели достигнут... Или, например, как бы вы в Британии чувствовали себя, если бы Россия потоком направляла оружие на юг Ирландии? Или, например, как бы чувствовали себя мексиканцы, если бы американский авианосный флот, оснащенный водородными бомбами, неопределенно долгое время курсировал бы в Мексиканском заливе? Попытайтесь вообразить себе все это, мистер Рейнольдс, и вы, возможно, начнете представлять себе, – только начнете! – ибо представление является лишь тенью реальности... Ну вот и представьте, как в такой обстановке чувствуют себя русские.
Но устрашение их не останавливает. Они боятся народа, они пытаются все представить в ограниченном свете их собственной определенной культуры, считая, что у всех народов по всему миру она в основе своей одинакова. Это общее предположение достаточно глупо и опасно. Разница между западным и славянским мышлением, их способами думать, различие между их культурными стереотипами огромны, и, увы, они не осознаются.
Наконец, и, возможно, это самое главное, они боятся проникновения западных идей в их собственную страну. Поэтому страны-сателлиты так бесценны для них в качестве санитарного кордона, как изоляция против опасных капиталистических влияний. И вот почему восстание в одном из государств-сателлитов, как, скажем, в Венгрии два года назад, в октябре, вызывает у русских лидеров все самые отрицательные чувства и поступки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40