Она знала, ведь ведьмы всегда знают, что может принести им искупление, что стоит ей лишь обнять его, если он только позволит, и скверна испарится из ее души, и, увидев его, она сделала шаг к нему навстречу и ласково похвалила его:
– Я же говорила, что ты талантливый, дурачинка, – но сказав это, она разволновалась, ведьмы ведь тоже люди, – и руки ее тут же превратились в злобных змей и те радостно предали ее, ведьму. И Алексей ушел, и она пошла за ним, все еще надеясь, что он остановится, она обнимет его и муки ее наконец прекратятся. Но тут раздался чистый и горький крик, такой, с которым в поднебесье умирает подстреленный лебедь, и, падая замертво, предупреждает товарища своего об опасности. Невидимая сила отбросила ведьму от Алексея, и тот убежал, а она полетела в Горенку, но знакомая ей хата не подавала никаких признаков жизни и она, чтобы не замерзнуть, вломилась в нее и развела в камине костер из его книг. Жалость к себе превратилась вдруг в гнев на Алексея – ну почему он тогда не побежал за ней, не удержал ее, ведь она уступила бы ему… И костер, это был скорее костер в камине, чем просто огонь, постепенно превратился в адское пламя, и свиное рыло, выглянувшее из угла комнаты, тащило ее в темный лес из согревшейся и напомнившей ей про несколько счастливых месяцев комнаты.
А в лесу она покрылась густой черной шерстью, и черт объявил ей, что она будет его второй чертовкой и они будут весело проводить время – пугать баб, вводить в грех православных из деревни, а по весне скакать друг за другом по кустам.
От таких перспектив Аленкино сердце через несколько дней окончательно остановилось, правда, за секунду до этого невидимая и добрая сила подарила ей прощение, и она внезапно исчезла, и не осталось в лесу от нее ничего, кроме печального крика, который и до сего часа пугает иногда забредшего в него путника и который жители Горенки по незнанию принимают за шутки леших.
А в небе над Горенкой, если только посетители корчмы не лгут, появляется иногда по ночам большая и грустная звезда, которая плавно скользит по небосводу и застывает над хатой того студента, который стал знаменитым писателем.
Треугольное счастье
Голова, подозрительный не только от рождения, но и по долгу службы, нутром чувствовал, что между Гапкой, такой молоденькой и хорошенькой, и Тоскливцем что-то происходит. Ведь оказался же тогда Тоскливец в шкафу в одном исподнем… Но возвращаться к этой теме Голове не хотелось, потому что Тоскливец мог припомнить ему цыганочку, об одном воспоминании о которой у Головы начинали мучительно ныть плохо зажившие раны на темени. Голова внимательно всматривался то в прозрачно-серые, то в серо-мутные глаза Тоскливца, но прочитать в них ничего не мог, кроме показной преданности да желания что-нибудь стибрить. Но время шло, и Голова склонялся к тому, что Тоскливец, появившийся из шкафа, был галлюцинацией, а на самом деле все у него, у Головы, в порядке и беспокоиться абсолютно не о чем. Гапка, правда, подозрительно часто моталась к свояченице, но женщины – это ведь такой народ, который и дня не может прожить, чтобы не перемыть всему селу косточки, и Голова с этим почти смирился.
Черту, однако, все это было известно, и он решил Тоскливца подкузьмить, да так, чтобы все село и окрестные лешие реготали бы потом несколько лет подряд.
И он, притворившись Головой, спрятался у Тоскливца в провонявшемся всякой гадостью шкафу и стал дожидаться того момента, когда наша парочка начнет предаваться известным утехам. Ждать ему пришлось недолго, потому что зимние вечера в деревне удивительно скучны и заняться особенно-то нечем, и как только Голова погрузился в глубокий сон после бутылки свежайшего «Черниговского» с селедочкой под зеленым лучком, которую ему специально приготовила Гапка, чтобы он от жажды допил бутылку до конца, наша прелестница выпорхнула из мужниной хаты и, запутывая следы, сначала двинулась к дому свояченицы, а затем взяла курс на известный ей домик: благо Клара как всегда была в отъезде и ничто не предвещало беды.
А затаившийся черт (вот дьявольское отродье!) уже потирал от предвкушения свои когтистые конечности и готовился от души повеселиться, наблюдая, как Тоскливец будет праздновать труса.
А настоящий Голова тем временем проснулся от собственного храпа и, обнаружив, что птичка улетела, решил на всякий случай нанести Тоскливцу, так сказать, визит вежливости и разведать обстановку на месте.
Правда, идти на холодную улицу у него никакого желания не было, но ревность душила его изнутри, как удав, и он кое-как на скорую руку одевшись, потащился к Тоскливцу, проклиная и его, и собственную старость, и ветреную Гапку. Холодный ветер его несколько протрезвил, и он уже было повернул обратно, но внутренний голос посоветовал ему отбросить сомнения и идти прямо к цели.
Внутреннему голосу Голова не доверял, потому что он не доверял никому и не был расположен следовать его советам, но так как он и сам сомневался в Гапке, то решил довести дело до конца. И, чертыхнувшись, он снова тронулся в путь. Снег скрипел у него под ногами, собаки лаяли так, словно окончательно сошли с ума, а чертовка прикрыла собой месяц, и если бы не белый снег, то он окончательно сбился бы с пути и пропал в собственном селе без вести ни за понюшку табаку. К тому же по дороге ему встретилась Мотря, ее за то место, где у городских девушек бывает талия, поддерживал Дваждырожденный, который, видать, опасался, что нижняя ее часть не выдержит веса верхней и надстройка рухнет в снег с ненадежного, по причине вихляния, фундамента.
Голова хотел было сделать ему замечание, но вовремя спохватился – Дваждырожденный, хотя и был в летах, но женат, как и Мотря, не был и мог позволить себе придерживать за талию кого угодно. К тому же оказалось, что они тоже идут к Тоскливцу, чтобы что-то у него выяснить, забыв, вероятно, что у того выяснить что-либо совершенно невозможно. Голова был вынужден признаться, что и он решил заглянуть к Тоскливцу на огонек, чтобы проверить, достаточно ли хорошо устроен его подчиненный, и все они дружно зашагали дальше по тягостной и холодной дороге жизни, которая на этот раз вела их к загадочному деревенскому писарю.
А тем временем Гапка и Тоскливей, бросились в объятия друг друга, чтобы оттаять душой и согреться среди той холодной и белой пустыни, в которую превратилась покрытая снегом Горенка. Но черту этого было мало, ведь он хотел накрыть их с поличным во время главного блюда их небогатого меню, и поэтому он принялся втемяшивать в башку Тоскливцу какую-то гадость, и тот сразу припомнил, что купил для своей ненаглядной шелковые черные чулочки с подвязочками, и принялся упрашивать Гапку их примерить, чтобы убедиться, что обновка пришлась впору.
Гапка даже растерялась, не зная, притвориться, что смущается или на всякий случай обновку действительно примерить. Она вздохнула, припомнив, что обещала самой себе не размениваться по пустякам, и все-таки решила Тоскливцу уступить, потому как он был единственным, по ее представлениям, интеллигентным и почти холостым мужчиной в селе. Тоскливец даже сделал вид, что отвернулся, но на самом деле вооружился зеркальцем от Клариной пудреницы и стал сладострастно наблюдать за Гапочкиными приготовлениями.
Чертовке, однако, надоело закрывать собой месяц, потому как толку от этого было немного и веселья тоже, и она, не зная про планы черта, решила притвориться Кларой и нагрянуть к Тоскливцу, чтобы тому заморочить голову и немного развлечься. Как задумала, так и сделала, и через несколько минут изогнутый, как клинок, месяц появился в небе над Горенкой, а на улице Ильича Всех Святых, словно с неба свалившись, появилась Клара в потертом кожаном пальто и заковыляла по снегу в сторону дома Тоскливца.
А Тоскливец, все еще ничего не подозревая, продолжал любоваться Тапочкой и даже затащил ее уже в постель, чтобы обсудить с ней, что у нее как, но фортуна в этот вечер явно от него отвернулась, потому что, как только он прильнул к теплой, как печь, Гапке, из шкафа раздалось омерзительное хрюканье, а затем его дверь распахнулась и грозный в своем гневе Голова появился из него, как «бог из машины». В руках у него дрожал автомат, которым он целился то в Тоскливца, то в Гапку, и Тоскливец не выдержал и пустил лужу прямо на глазах у возлюбленной, а та забилась куда-то в угол с криком: «Не убий! Я жена твоя, а это все он, соблазнитель поганый, его кончай…». От такой чудовищной несправедливости Тоскливец совсем приуныл и попытался было убедить разошедшегося Голову-черта, что перед ним галлюцинация, а Гапки тут на самом деле и нет. Но Голова-черт на уговоры не поддавался и для убедительности предложил Тоскливцу помолиться в последний раз. Тоскливец в своих излюбленных кальсонах и пижамной рубашечке с аккуратно поглаженным воротничком стал на колени и принялся делать вид, что молится, – дело в том, что ни одной молитвы наизусть он не знал и так, на всякий случай, бормотал какую-то чушь, чтобы потянуть время.
А тут к дверям его дома подошли настоящий Голова, Дваждырожденный и Мотря-ворожейка. Естественно, они забарабанили в дверь изо всех сил, потому как мороз их совершенно доконал и они рассчитывали, что какой Тоскливец ни скупой, но не посмеет не выставить им по рюмке для согреву и, как водится, с хорошей буженинкой или салом, чтобы живительная влага пошла по внутренностям как к себе домой.
Черту их приход был совсем не на руку, он и так веселился изо всех сил, тем более он не знал, кто пришел, но на приход Головы, мягко выражаясь, не рассчитывал.
Тоскливец радостно бросился открывать, а Голова-черт на всякий случай вместе со ржавым автоматом (который он когда-то нашел в лесу) залез обратно в шкаф, пока Гапка лихорадочно напяливала на себя простенькое платьице из-под которого, однако, игриво выглядывали ее ножки в черных тонких чулочках. А тут вся честная компания ввалилась к Тоскливцу, и теперь уже он, который только что уверял Голову в том, что у того галлюцинации и жены его в комнате нет, счел самого себя жертвой наваждения, ибо Голова, розовый с мороза, стоял перед ним и вместе с другими гостями жизнерадостно требовал стаканчик, «чтобы не простудиться». Увидев Гапку, Голова даже не вздрогнул и, спасая себя от стыда, важно сказал Дваждырожденному: «Я ее вперед послал, чтобы он к моему приходу все на стол выставил, а он, вишь, вошкается, как беременный пингвин…».
Тоскливец по обыкновению промолчал и принялся доставать из закромов все, на что был богат, чтобы побыстрее так напоить гостей, чтобы они поутру и вспомнить не могли, кто у кого и зачем был в гостях. Голова даже и представить себе не мог, что у его писаря водится дома такая снедь: ломоть буженины размером в таз был вывален из промасленной газеты в мгновение ока, а возле него уже извивались кольца домашней колбасы и лоснились бока банок со всяческими соленьями. Увесистая сулея появилась на столе как заключительный аккорд, и собравшиеся, как-то сразу забыв о цели визита, уселись за стол и принялись пировать себе на радость, Тоскливцу на горе, поедая позаимствованные им у мужиков припасы.
И, может быть, план Тоскливца и сработал бы, но черту-то в шкафу не сиделось, ибо, во-первых, там не наливали, а, во-вторых, чертяка не любил духоты и поэтому со своим известным нам уже оружием неожиданно появился в столовой.
Эффект превзошел его ожидания. Гапка и Мотря сразу рухнули в обморок, Тоскливец еще раз обмочился, потому что его шансы на скорую смерть теперь удвоились – двое Голов окружали его со всех сторон. Только Дваждырожденный и бровью не повел, видать, насмотрелся в Афгане и не на такое, и продолжал, пока дают, молча пить и есть. А настоящий Голова, увидев своего вооруженного двойника, решил, что Тоскливец по своей жадности выставил им не горилку, а денатурат, от которого в глазах двоится, и решил поутру распечь его за это как полагается. Про Гапку он уже забыл. Устроив переполох, черт незаметно для всех опять ретировался в шкаф, опасаясь переборщить.
И когда дамы пришли в себя, Голова уже был в единственном числе и уверял их (и себя), что это у них галлюцинации. А тут как раз раздался оглушительный стук в дверь, и заснеженная Клара-чертовка со злобным, как полагается, видом прошествовала в комнату, изображая на своем лице то ли оскорбленную невинность, то ли преждевременный климакс (на самом деле по вполне понятным причинам и то, и другое было ей неведомо). Увидев Тапочку в шелковых чулочках, она вытянулась, как натянутая до предела струна, и издала звук – нечто среднее между той серенадой, которую в хрущевках поет обезумевший от непрерывного употребления бачок, и арией Мавра, готовящегося задушить Дездемону.
– И ты здесь, милочка, вот уж мне радость, как не приду– ты уже здесь, – Клара-чертовка специально дразнила Голову, чтобы подтолкнуть его к убийству и завладеть его душой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36