– Гапка, ты нашла золотое дно.
Сообщив Гапке эту новость, она вытолкала взашей очередную новоиспеченную девушку и открыла сервант, в котором кучей громоздились замусоленные бумажки с портретами великих украинцев.
– Я тебя, Наталка, сейчас убью, – прошипела Гапка, догадываясь, что в скромную ее свояченицу вселился бес наживы, а то и сам враг рода человеческого. – Трусы давай!
Но Наталка и в самом деле, видать, спятила, потому что не спешила вернуть Гапке то, что принадлежало ей по праву. Наталка даже не замечала, что Гапка вся дрожит, как загнанный в угол зверь, и что глаза у нее остекленели, а челюсти широко открыты и мелкие, отнюдь не жемчужные зубы готовы впиться в лебединую Наталкину шею… Эх, не замечала на свою беду Наталка всего этого и упрямо продолжала уговаривать несговорчивую Гапку.
– Ты мне дай их на месяц в аренду, а потом мы с тобой закатим навсегда на Ривьеру, а кто хочет, пусть продолжает уговаривать городских жлобов картошку покупать. А мы будем с тобой за свои кровные нежиться под солнышком среди французиков… и может быть, им даже иногда что-нибудь и позволим…
Наталка визгливо засмеялась, и смех этот чуть не стал предсмертным, потому что Гапка взвилась в воздух и обрушилась на Наталку, как извержение вулкана. Та и пикнуть не успела, как Гапка уже закатала ее юбку до горла и увидела на ней заветные розочки.
– Снимай! – коротко приказала Гапка. – Я тебе их дала как своей сродственнице, а ты вот что учудила… Сымай!
Наталка, уразумев, что лучше расстаться с трусиками, чем с жизнью, попыталась их с себя содрать, но не тут то было… Те приклеились к ней не на шутку, и тут Гапка увидела, как вся кожа Наталки покрылась кокетливыми розочками, а проклятые трусики, которые она продолжала срывать с Наталки, превратились в жалкие лохмотья.
Ругаясь, Гапка запихнула их в карман и хотела было уже оставить Наталку в покое, но тут в комнату ворвался разъяренный, как только что клейменный бык, ее супруг.
Увидев, что Гапка оседлала распластанную на полу его супругу, которая, увидев своего Грицька, жалобно возопила о помощи, он, не долго думая, вцепился в Гапкины космы, проклиная городские нравы, а та, как попавшаяся на сметане кошка, извивалась и отбивалась как могла. В дверь при этом заглядывало множество желающих обрести опять дары молодости, но Гапка многозначительно свернула им кукиш и они, несолоно хлебавши, ретировались на исходные позиции. Кончилось все это тем, что Гапке удалось нанести Грицьку удар ниже пояса, и он был вынужден на мгновение отпустить ее, та опрометью бросилась к двери и растворилась в опустившейся на Горенку непроглядной тьме.
* * *
На следующий день в селе только и разговоров было о Наталкином салоне красоты, причем Наталку все ругали, а обманутые пришли к ней поутру требовать свои деньги обратно, потому что к утру их молодость растаяла как туман. Наталка деньги отдавать не спешила, утверждая, что они «молодостью попользовались», и скандал продолжался до тех пор, пока в спор не вмешался родственник Грицька, жена которого накануне отдала Наталке сто гривен.
К обеду, впрочем, страсти улеглись, но базарный день был пропущен и с горя оставалось только напиться, что и было без промедления и сожаления сделано.
А Тоскливец тем временем продолжал отбиваться от теряющей терпение клиентуры из хаты № 13. Дело в том, что упрямая паспортистка никак не хотела внять его увещеваниям и выдать Матрениным постояльцам паспорта, с тем чтобы они укатили куда хотят на веки вечные и оставили его, Тоскливца, наконец в покое.
В это холодное ноябрьское утро Тоскливец грустно, но совершенно без какого-либо результата гипнотизировал всей своей унылой обличностью паспортистку Марью Степановну, но та была неприступна, как китайская стена, и 'даже угрожала, что пожалуется на него Голове. Тоскливец, хотя и не принимал Голову всерьез, потому что по своему обыкновению не принимал всерьез никого, все равно грустнел от этой мысли, а его малопрозрачные, скажем так, глаза становились еще более мутными.
От одной мысли, что ему придется вернуть Лешам то, что он от них получил, Тоскливец и все его внутренности покрывались ледяным потом. А тут еще, как назло, в сельсовет притащился самый главный Леша с окладистой белоснежной бородой и глазами, напоминающими более всего зловещий вопросительный знак.
– Здравствуйте, почтеннейшая, – приветствовал дед Леша паспортистку. – Вот пришел проведать вас, спросить…
– А нечего меня проведывать, – огрызнулась было Марья Степановна, но тут вдруг почувствовала, что язык у нее во рту раздувается и норовит забраться ей в горло, чтобы вот так запросто, на рабочем, так сказать, месте, ее задушить.
– Отпусти! – прохрипела она. – Будут тебе паспорта…
И сразу почувствовала, что язык возвратился на место, ей снова легко дышится и увидела, что мерзкий старик уже не буравит ее своими страшными глазами, а спокойно сидит возле нее на стуле и даже как бы смотрит на нее ласково и сочувственно.
– Но ты мне правду скажи, – все-таки осмелилась спросить его Марья Степановна, – откуда вы все тут взялись на мою голову?
– Из лесу, – меланхолично ответствовал ей старикан, – здешние мы.
– Так вы в лесу, значит, жили, – продолжала на свою голову расспросы злосчастная Марья Степановна, по своей молодости не знавшая еще, что существуют вещи, о которых лучше не знать.
– В лесу.
– Но ведь там же нет сел и деревень нет, как же вы жили?
– Вот так и жили.
– Без домов?
– Без домов.
– Но как же вы могли?
– Очень просто. Лешие мы. Тоскливцу, как всегда впрочем, повезло, потому что он вышел прогуляться по свежему воздуху – так у него было заведено, а кроме того, он сразу почуял, что накал разбушевавшихся между паспортисткой и стариканом страстей может быть вреден для пищеварения. Повезло, потому что от того, что он услышал, у него окончательно поехала бы крыша. Потому что даже Марья Степановна, которую никто не осмелился бы упрекнуть в избытке чувствительности или воображения, чуть не сошла с ума, когда старик рассказал ей, что чернобыльская радиация ускорила эволюцию местных леших и они вдруг почувствовали, что голы и наги, и принялись мастерить себе одеяния из дубовой коры и листьев. А потом, осознав себя людьми, решили переехать в Горенку, чтобы получить паспорта.
– Ты не бойся, родненькая, – продолжал жизнерадостно вещать дед, – мы паспорта получим и тю-тю, только ты нас и видела, а право мы на них имеем, уж ты нам поверь, мы всегда в этих лесах жили, испокон веков.
Ему, впрочем, не пришлось, в отличие от Тоскливца, долго ее уговаривать, потому что от его россказней Марья Степановна вдруг стала видеть все, что ее окружало, как колыхающуюся массу непоседливых электронов и атомов, сливающихся в единое целое и излучающих ауру дивных, ярких цветов. И тут повелительница затхлых анкет и унылых формуляров догадалась, что если разговор этот будет продолжен, то не видать ей уже своей уютной комнатки с плюшевым диваном и салфеточками, и коробок с шоколадными конфетами, и еще много-много того, что делало ее жизнь в этом Богом забытом захолустье не только не унылой, но, наоборот, разноцветной, как перья павлина, и сытой, как у окончательно проворовавшегося кота. И поэтому она вывалила перед дедом Лешей груду паспортин, и тот сгреб их своей могучей лапой и улыбнулся, даруя возможность забыть раз и навсегда свои откровения. И когда проветривавшийся на улице Тоскливец плюхнулся на свой стул, который хотя и уступал по роскоши начальственному креслу, но был все равно любим, вытерт от пыли и самое главное снабжен антигеморроидальной подушечкой, деда Леши в сельсовете и следа уже не было. А разомлевшая неизвестно от чего паспортистка с важным видом закрывала сейф и готовилась прошествовать через все село в свою излюбленную комнатку, чтобы насладиться назло северному ветру горячим жарким и рюмкой прозрачного как слеза напитка, который, однако, придавал хоть какой-то смысл ее формулярам, над которыми она иногда после перерыва заходилась хохотом, как школьник над романами Рабле.
И пока Леши лихорадочно собирали чемоданы, предвкушая по своей закоренелой наивности радости городской жизни, Гапка кусок за куском поглощала остатки злополучных трусиков, надеясь, что таким образом, она опять помолодеет и на этот раз уже навсегда. Но лекарственные трусики оказались стряпней весьма малопривлекательной, и чтобы не вытошнить свою гипотетическую молодость, Гапка запивала неудобоваримые лохмотья огуречным рассолом. Когда от розочек не осталось ничего, кроме воспоминаний, Гапка наконец осмелилась посмотреть на себя в зеркало, которое она тут же принялась с благодарностью целовать – из него на нее чуть лукаво, огромными карими глазами смотрела пятнадцатилетняя, еще девственная Гапка.
Не помня себя от радости, Гапка пустилась по всей хате в неистовый языческий пляс, напоминавший более всего хореографические изыски Святого Витта, и танцевала так до тех пор, пока в двери не показался спокойный, упитанный и уверенный в себе Голова, который, увидев свою Тапочку такой, какой он ее припоминал иногда под утро, тут же пустился в погоню за своей половиной, чтобы ее, недолго думая, оседлать, но норовистая наша кобылка, лягнув своего дражайшего по первопричинному месту, растворилась в усыпанных звездами сумерках.
«Непорядок, – подумал Голова, – соседи уезжают, Гапка совсем отбилась от рук, в лесу засела нечистая сила, Тоскливец мечтает только о взятках, и все это почему-то называется демократией».
Впрочем, Голова скоро уснул и поэтому не мог видеть, как цепочка коренастых теней с чемоданами в руках цугом потянулась на трамвайную остановку, оставляя позади полуголодное лесное прошлое, и как на поверхности озера вдруг показались лики несчастных влюбленных, и как резвится на лугу возле костра молодежь, провожая упоительное лето, и то, что среди полудетских этих лиц затесалась поклявшаяся не разменивать больше по пустякам свою благовонную молодость Гапка.
Итак, Голова спал, а вокруг его хаты все пришло в движение – мерцающие на небосводе звезды, травинки, колыхающиеся в лесу под дуновениями настоянного на лесных ягодах ветерка, ветви готовящихся к зиме деревьев, одним словом, все, и движение это передалось молодежи, и та всю ночь как угорелая носилась с воплями по горенковским закоулкам на зависть тем, кто степенно и со знанием дела вкушал вареники, куличики и всякую прочую снедь, припоминая при этом собственные подвиги.
И движение это прекратилось лишь тогда, когда над Горенкой появилась первая утренняя звезда, предвещая очередной хлопотный и утомительный день. Но ее, утреннюю красавицу, никто, к ее досаде, не заметил, потому что вся Горенка – и люди, и скотина и даже цепные псы – провалились в глубокое предутреннее забытье, и небесная красавица дулась на них совершенно понапрасну – таковы уж жители здешних мест, и ничего тут не поделаешь!
Бедный студент
Он был студентом и, разумеется, бедным, но зато он был еще молод и на его обветренных, бледных щеках еще не появилась неотвратимая арабская вязь морщин, свидетельствующих о том, что бурные порывы молодости постепенно должны раствориться в жизненном опыте, а горячее сердце – охладеть, как успокоившийся вулкан. Нет, до этого герою нашего повествования, Алексею, было еще далеко. Да он и сам, пожалуй, не задумывался о том, что его ожидает после того, как за ним захлопнутся массивные двери альма-матер – Университета, где он учился на факультете журналистики. Да и помощи ему ждать было неоткуда, поскольку отца своего он никогда и в глаза не видывал, а маменька, души в нем не чаявшая, кое-как перебивалась на мизерную пенсию и вынуждена была продать квартиру в Липках и перебраться в Горенку, чтобы выращивать на огороде всякую овощ, а деньги, вырученные от продажи квартиры, тратить исключительно на образование сына. Впрочем, средства эти таяли, как сугробы снега на мартовском солнце, и Алексей целыми днями мотался по редакциям, чтобы пристраивать по дешевке, не торгуясь, свои статейки и заметки для того, чтобы помогать маменьке прокормиться и заработать хоть немного денег себе на книги да одежду, которая от непрерывных поездок в общественном транспорте изнашивалась так быстро, словно была сделана из туалетной бумаги, а про туфли и ботинки и говорить не приходилось – они лопались и продырявливались в самый неподходящий момент, как то, под проливным дождем или на трамвайной остановке, когда до спасительного прибежища – уютной и пахнущей едой хаты в Горенке – было еще так далеко, как до Луны.
В тот вечер, когда он встретил Аленку, он зашел на несколько минут в старинный парк, напротив Желтого Корпуса Университета, где такие же, как он, студенты-вечерники собирались после лекций, чтобы выкурить сигарету и поболтать немного перед тем, как разбежаться по домам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36