Явдоха, впрочем, считала себя не ведьмой, а феей, потому что зла людям без нужды не чинила, а ночные свои прогулки оправдывала тем, что и космонавты летают среди звезд, однако же их никто не сжигает на костре, как Джордано Бруно. Метлу, видать, она считала чем-то сродни ракете. Родители ее уехали работать на Север да там и осели, а дочь осталась в родной Горенке сохранять дом. Годы шли, Явдохе перевалило за тридцать, но замуж она не спешила, хотя в женихах недостатку не было, – боялась, что мужу не понравится ее «хобби».
Надо сразу пояснить читателю, что ничего особенно ведьмовского в Явдохе и впрямь не было. Просто после отъезда родителей соседи иногда замечали, как в полнолуние она босоногая, в одной ночной рубашке прогуливается по заснеженному двору, выставив впереди себя полные, красивые руки – в девичестве она считалась писаной красавицей и одноклассники ходили за ней табуном. Явдоха, впрочем, о своих ночных прогулках по снегу не помнила, но когда соседи ей рассказали, то поняла, что болеет лунатизмом. Впрочем, это скоро у нее прошло, но зато по ночам у нее иногда начинался зуд по всему телу, который проходил только тогда, когда она, оседлав метлу, проветривалась в ночном небе. Во всем остальном она была женщиной доброй и осмотрительной и уже начинала посматривать на Петра как на возможную для себя пару.
Все карты, однако, спутал попик, который хотя так и прозывался, но отнюдь не был худосочен и бледен, как приличествовало бы его сану, а был здоровенным, под два метра, детиною, с ершистыми волосами, голубыми глазами на открытом, загорелом лице и с телосложением сплавщика леса. Женился он впопыхах перед окончанием семинарии на девушке, с которой был едва знаком и которую подсунули ему родители. Первые месяцы их совместной жизни они провели как в раю, но после переезда к месту службы в Горенку попадья захандрила – в город ездить было далеко, подруги приезжали к ней редко и она почти не выходила на улицу, проглатывая одну книгу за другой да дожидаясь возвращения супруга из церкви.
Попик, как его в шутку прозвали горенчане, любил зайти к Явдохе по дороге домой, чтобы излить душу и немного перекусить – попадья, не в обиду ей будет сказано, готовила отвратительно, предпочитая угощать святого отца пищей духовной. Впрочем, стихи, которые она ему читала, когда он поглощал чудовищные каши и совершенно несъедобные борщи, никак не способствовали улучшению их вкусовых качеств. А поп, на самом деле его звали Тарасом Тимофеевичем, был охоч до еды и совершенно не знал, как ему быть, – и попадью обидеть не хотелось, и поесть вкусно не удавалось. А тут Явдоха уговорила как-то зайти на куличек да так попотчевала, что он еле домой дотащился и вынужден был взять грех на душу и солгать, что у него болит живот и поэтому нет никакого аппетита.
Итак, Богомаз неохотно поплелся в спальню, а Явдоха бросилась открывать дверь. Попик был усталый – служба затянулась, жара его измучила, и он сразу спросил воды напиться. Явдоха его усадила за стол, принесла воды, яблок, а сама все думала, как ей быть, – Петро был мужчина холостой и, судя по всему, неплохо зарабатывал, хотя и не любил говорить о своих заработках, а попик – женат да и на виду у всего общества, того и глядишь ворота дегтем вымажут…
Напоила Явдоха попика да и выпроводила, притворившись, что не слышит, как пищит от голода молодецкое брюхо, – не хотелось ей сегодня беседовать с ним об умном, да и Петро в спальне топал ногами, как тигр в клетке.
Попик, насупленный, ушел восвояси, а Явдоха возвратилась к Петру. Но у того уже настроения не было, он как-то быстро попрощался и ушел, сказав, что не хочет мешать, – ревность душила его изнутри, а он не хотел показываться перед Явдохой злым.
От такой неблагодарности Явдоха хотела было нахмуриться, но не смогла – по своей природе она была хохотунья, и до калитки Петра провожал ее громкий и нежный, как перелив колокольчиков, смех, от которого, впрочем, ему становилось еще горче – и уходить не хотелось, и себя было жалко, и ревность слепила глаза, как полуденное солнце.
Кое-как добредши домой, Петро хотел было рухнуть на постель, но оказалось, что возле хаты его поджидает барышник. Петро, который еле переставлял ноги, быстро спровадил барышника, отдав ему по дешевке все, что написал за последний месяц, и тот радостно засуетился и исчез, словно растворился в своих «Жигулях», а те, в свою очередь, в окружающем хату пространстве.
В изнеможении Петро рухнул на постель, словно хотел;забыться, но что-то заставило его открыть глаза и он увидел, что на потолке над ним чернеет злобная харя свиньи, которую он чуть было не пнул вчера по дороге домой. Свинья, заметив, что он на нее смотрит, заурчала, как кот, и еще пуще прежнего осклабилась в улыбке, и только ее зеленые глазки словно холодом буравили усталое Петрово сердце.
«Допился», – подумал было Петро, но тут на него сыпануло штукатуркой с явным запахом серы, и тогда он подхватился к святым образам, прижал Николая Угодника к груди и забормотал молитву. Свинья потускнела, испарилась черным мрачным дымом, и потолок приобрел свойственный ему серый цвет.
«Черт с ним!» – подумал Петро про черта и наконец сладко и крепко заснул. Сон его освежил, а черт, вынужденный убраться восвояси, злобно таскался по лесу и пугал баб, собиравших ягоды. Настроение у него было совершенно омерзительное, и даже чертовка была ему уже не мила.
А к Петру откуда ни возьмись пожаловал гость – сельский фельдшер по прозванию Борода. Впрочем, кличка уже давно заменила ему имя, его даже на работе никто иначе и не называл, да он и не обижался. Окладистая борода и очки с толстыми стеклами словно отгораживали его от всего мира и скрывали добрую душу и растерянные глаза. Он, как и Петро, женат не был и любил по дороге домой наведаться к Богомазу, чтобы пофилософствовать немного, а потом уже залечь до утра в своей берлоге, обложившись книгами. Не успели они между собой и двух слов сказать – Петро уже было собирался рассказать ему о случае со свиньей, как в дверь забарабанил вездесущий Хорек, да не сам по себе, а с гостинцами – блюдом уже нарезанной, изрядно отдающей чесноком, шинки и с бутылкой прозрачной, как слеза, влаги, в которой только изолгавшийся до последней крайности ханжа не признал бы святого, отпускающего грехи прямо на месте напитка.
Друзья уселись за квадратный, кое-как сколоченный стол, зажгли лампу и собрались уже было насладиться едой и взаимной беседой – каждый предвкушал рассказать что-то свое, но не тут-то было, то ли черт попутал, то ли что еще, но дверь распахнулась настежь и Параська, которая должна была всю ночь дежурить в свою очередь в сельсовете, показалась на пороге, бледная от злости, как призрак отца Гамлета, и скрученная в пружину, готовую вот-вот разогнуться. Друзья вскочили из-за стола как ужаленные и принялись усаживать дорогую кумушку, обхаживать ее и изливать на нее елей из всех своих пор, и старания их уже почти увенчались успехом, но тут, на этот раз это точно был черт, в дверях показалась совершенно некстати прежде никогда и не бывавшая здесь Явдоха. Да еще в цветастом платье, и с румянцем от уха до уха, и с копной темно-русых волос, при виде которых невольно вспоминалось и душистое сено на лугу, и кое-что еще, что происходит только по молодости лет и только где-нибудь на лугу, в копне душистого, под стать молодости, сена. Параська сразу встала на дыбы, как необъезженная лошадь, и ни тпру ни ну карьером устремилась к двери. Все бросились к ней на перехват, но она, изловчившись, прожогом выскочила из хаты и скрылась в опустившейся на Горенку густой тьме.
Теперь уже компания усаживала Явдоху, правда, намного более искренне, чем Параську, а она, впрочем, и не сопротивлялась (читатель, не это ли самый опасный для сильного пола вид кокетства?); и когда все наконец успокоилось и суета улеглась, беседа их потекла, как масло из бутылки. Хорек рассказал о том, что Параська в молодости была писаной красавицей – никто не поверил, хотя всем было известно, что это правда. Петро рассказал про то, как ему примерещился черт в виде свиньи – поверила только Явдоха, но виду не подала. А фельдшер, фельдшер рассказал удивительную историю, которую ему поведала нынче древняя старуха в благодарность за то, что укол он ей сделал не больно да и вообще пожалел, как родную матерь, – Борода был человек жалостливый и деликатный.
А рассказала ему старуха вот что. Лет двести назад Горенка была совсем уж захудалой деревушкой с одной только церковкой да тремя шинками на подъездах к ней. После войны с Наполеоном горенковские девчата стали появляться на свет еще более смазливыми, чем до нашествия французов, и все как одна с васильковыми глазами да с пышным бюстом. Две-три из них даже барынями стали – повыходили замуж за господ заезжих офицеров да и уехали навсегда из родных краев. Одна только Оксана, а уж как хороша была она собой, замуж не спешила. Отец ее, приходской священник Данило, дочку не неволил, и она росла беззаботно, помогала тятеньке по хозяйству, готовила ему еду – попадья умерла при родах. Оксана закончила в Киеве по протекции пансион для благородных девиц, который, однако, возненавидела всем своим девичьим и нежным сердечком, потому что каждый день богатые и тупые уродки помыкали ею и издевались над ее нищетой. После пансиона она, казалось, навсегда осела в добром и уютном домике отца своего, чтобы помогать ему коротать угрюмые в ненастную погоду сельские дни и радовать его тускневший с подступающей старостью взор.
Но в один весенний день, когда батюшка ее был в церкви, деревенский Богомаз Петро, да-да, его тоже звали Пет-ро, проходя мимо поповской усадьбы, спросил у Оксаны воды – одолела его тогда страшная жажда. Оксана принесла ему кухоль колодезной воды да белоснежный в красных узорах рушник, а Богомаз, как увидел ее отражение в воде, так и замер на месте, а как пришел в себя – бросился домой, заперся и всего лишь за три дня написал образ Богоматери такой дивной красоты, что люди невольно падали перед ней на колени, но одно только в иконе той было странно… Лицо Святой Девы – было лицом Оксаны.
А дальше – больше. Прилип Богомаз к Оксане как банный лист, а та и знать его не хочет, прогоняет со своих глаз и ножками своими топает на него, как на собаку. А тот ни в какую не идет на попятный. «Замуж, – говорит, – тебя возьму, самые красивые иконы напишу в твою честь, прославлю тебя на весь мир». Данило молчал себе в бороду, молчал, но потом и он не вытерпел. «Ты, – сказал он Оксане, – реши раз и навсегда, если уж прогонять, так прогони, но чтобы ясность была, а то ты его так гонишь, словно к себе зовешь, а он, Петро, человек к общению с барышнями непривычный, богобоязненный. Да и мне скажи правду, отцу своему, люб он тебе или нет? Если люб, так чего б тебе и в самом деле не стать ему женой, человек он вольный, свой дом у него да и при деньгах…».
Оксана, услыхав такие речи, – в ноги ему бултых да так зарыдала, что на всю Горенку рев, говорят, стоял:
– Что ты, тятенька, речи такие завел? А у нас разве дом мал для нас? Разве мешаю я тебе? Зачем ты меня к чужим людям гонишь на погибель верную, на кручину неминучую?
– Ну если уж так, дочка, – не стал спорить с ней старый священник, – сама решай. Дело твое. Мне мило, что ты при мне, но если захочешь…
– Нет, нет, нет! – замахала руками Оксана. – При вас только и хочу я находиться. Не хочу никуда идти…
На том тогда и порешили. У Оксаны, однако, девичью ее веселость как ветром сдуло. Насколько она хохотуньей была – пропал ее смех, как в воду канул. Ходит с поникшей головой, все свою думу думает, но ни слова ни отцу, никому. Месяц проходит, второй, третий, уж и лето пошло на убыль, как идет мимо дома ее Богомаз – икону он тогда заказчику тащил, да и, задумавшись, пошел мимо дома Оксаны, забыв, что дал себе зарок обходить его десятой дорогой. И надо же, выходит ему навстречу Оксана, как всегда с головой поникшей, бледная такая вся, как лебедь грустный, подруга которого растворилась в небесном просторе да и не вернулась никогда, погибнув то ли от охотников, то ли от хищной птицы. И вдруг свой портрет видит у Петра в руках, а он как раз ту икону нес – Богоматерь с лицом Оксаны. Замерла Оксана, словно молнией пораженная, на бледных ее щеках румянец выступил.
– Куда, – говорит, – ты несешь меня? Да и зачем ты несешь меня к чужим людям? Неужели ты не понимаешь, что из этого портрета глаза мои живые смотрят и я все лето на тебя смотрю в упор, а ты меня не замечаешь, словно слепой…
Смотрит Богомаз на икону, а глаза на ней и вправду живые. Смотрит на Оксану – а нету у ней глаз на лице, только кожа белая да ресницы длиннющие. Протер глаза – есть глаза у Оксаны, а на иконе закрылись.
– Что делаешь со мной, – закричал Богомаз, – голова моя кругом идет, с ума сойду, если не прекратишь меня мучить!
– Да не мучу я тебя, Петро, – отвечает ему Оксана, и подходит к нему близко-близко, и обнимает его своими дивными руками, и кладет свою голову к нему на плечо, – люблю я тебя, потому у иконы и глаза мои, чтобы быть с тобой все время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Надо сразу пояснить читателю, что ничего особенно ведьмовского в Явдохе и впрямь не было. Просто после отъезда родителей соседи иногда замечали, как в полнолуние она босоногая, в одной ночной рубашке прогуливается по заснеженному двору, выставив впереди себя полные, красивые руки – в девичестве она считалась писаной красавицей и одноклассники ходили за ней табуном. Явдоха, впрочем, о своих ночных прогулках по снегу не помнила, но когда соседи ей рассказали, то поняла, что болеет лунатизмом. Впрочем, это скоро у нее прошло, но зато по ночам у нее иногда начинался зуд по всему телу, который проходил только тогда, когда она, оседлав метлу, проветривалась в ночном небе. Во всем остальном она была женщиной доброй и осмотрительной и уже начинала посматривать на Петра как на возможную для себя пару.
Все карты, однако, спутал попик, который хотя так и прозывался, но отнюдь не был худосочен и бледен, как приличествовало бы его сану, а был здоровенным, под два метра, детиною, с ершистыми волосами, голубыми глазами на открытом, загорелом лице и с телосложением сплавщика леса. Женился он впопыхах перед окончанием семинарии на девушке, с которой был едва знаком и которую подсунули ему родители. Первые месяцы их совместной жизни они провели как в раю, но после переезда к месту службы в Горенку попадья захандрила – в город ездить было далеко, подруги приезжали к ней редко и она почти не выходила на улицу, проглатывая одну книгу за другой да дожидаясь возвращения супруга из церкви.
Попик, как его в шутку прозвали горенчане, любил зайти к Явдохе по дороге домой, чтобы излить душу и немного перекусить – попадья, не в обиду ей будет сказано, готовила отвратительно, предпочитая угощать святого отца пищей духовной. Впрочем, стихи, которые она ему читала, когда он поглощал чудовищные каши и совершенно несъедобные борщи, никак не способствовали улучшению их вкусовых качеств. А поп, на самом деле его звали Тарасом Тимофеевичем, был охоч до еды и совершенно не знал, как ему быть, – и попадью обидеть не хотелось, и поесть вкусно не удавалось. А тут Явдоха уговорила как-то зайти на куличек да так попотчевала, что он еле домой дотащился и вынужден был взять грех на душу и солгать, что у него болит живот и поэтому нет никакого аппетита.
Итак, Богомаз неохотно поплелся в спальню, а Явдоха бросилась открывать дверь. Попик был усталый – служба затянулась, жара его измучила, и он сразу спросил воды напиться. Явдоха его усадила за стол, принесла воды, яблок, а сама все думала, как ей быть, – Петро был мужчина холостой и, судя по всему, неплохо зарабатывал, хотя и не любил говорить о своих заработках, а попик – женат да и на виду у всего общества, того и глядишь ворота дегтем вымажут…
Напоила Явдоха попика да и выпроводила, притворившись, что не слышит, как пищит от голода молодецкое брюхо, – не хотелось ей сегодня беседовать с ним об умном, да и Петро в спальне топал ногами, как тигр в клетке.
Попик, насупленный, ушел восвояси, а Явдоха возвратилась к Петру. Но у того уже настроения не было, он как-то быстро попрощался и ушел, сказав, что не хочет мешать, – ревность душила его изнутри, а он не хотел показываться перед Явдохой злым.
От такой неблагодарности Явдоха хотела было нахмуриться, но не смогла – по своей природе она была хохотунья, и до калитки Петра провожал ее громкий и нежный, как перелив колокольчиков, смех, от которого, впрочем, ему становилось еще горче – и уходить не хотелось, и себя было жалко, и ревность слепила глаза, как полуденное солнце.
Кое-как добредши домой, Петро хотел было рухнуть на постель, но оказалось, что возле хаты его поджидает барышник. Петро, который еле переставлял ноги, быстро спровадил барышника, отдав ему по дешевке все, что написал за последний месяц, и тот радостно засуетился и исчез, словно растворился в своих «Жигулях», а те, в свою очередь, в окружающем хату пространстве.
В изнеможении Петро рухнул на постель, словно хотел;забыться, но что-то заставило его открыть глаза и он увидел, что на потолке над ним чернеет злобная харя свиньи, которую он чуть было не пнул вчера по дороге домой. Свинья, заметив, что он на нее смотрит, заурчала, как кот, и еще пуще прежнего осклабилась в улыбке, и только ее зеленые глазки словно холодом буравили усталое Петрово сердце.
«Допился», – подумал было Петро, но тут на него сыпануло штукатуркой с явным запахом серы, и тогда он подхватился к святым образам, прижал Николая Угодника к груди и забормотал молитву. Свинья потускнела, испарилась черным мрачным дымом, и потолок приобрел свойственный ему серый цвет.
«Черт с ним!» – подумал Петро про черта и наконец сладко и крепко заснул. Сон его освежил, а черт, вынужденный убраться восвояси, злобно таскался по лесу и пугал баб, собиравших ягоды. Настроение у него было совершенно омерзительное, и даже чертовка была ему уже не мила.
А к Петру откуда ни возьмись пожаловал гость – сельский фельдшер по прозванию Борода. Впрочем, кличка уже давно заменила ему имя, его даже на работе никто иначе и не называл, да он и не обижался. Окладистая борода и очки с толстыми стеклами словно отгораживали его от всего мира и скрывали добрую душу и растерянные глаза. Он, как и Петро, женат не был и любил по дороге домой наведаться к Богомазу, чтобы пофилософствовать немного, а потом уже залечь до утра в своей берлоге, обложившись книгами. Не успели они между собой и двух слов сказать – Петро уже было собирался рассказать ему о случае со свиньей, как в дверь забарабанил вездесущий Хорек, да не сам по себе, а с гостинцами – блюдом уже нарезанной, изрядно отдающей чесноком, шинки и с бутылкой прозрачной, как слеза, влаги, в которой только изолгавшийся до последней крайности ханжа не признал бы святого, отпускающего грехи прямо на месте напитка.
Друзья уселись за квадратный, кое-как сколоченный стол, зажгли лампу и собрались уже было насладиться едой и взаимной беседой – каждый предвкушал рассказать что-то свое, но не тут-то было, то ли черт попутал, то ли что еще, но дверь распахнулась настежь и Параська, которая должна была всю ночь дежурить в свою очередь в сельсовете, показалась на пороге, бледная от злости, как призрак отца Гамлета, и скрученная в пружину, готовую вот-вот разогнуться. Друзья вскочили из-за стола как ужаленные и принялись усаживать дорогую кумушку, обхаживать ее и изливать на нее елей из всех своих пор, и старания их уже почти увенчались успехом, но тут, на этот раз это точно был черт, в дверях показалась совершенно некстати прежде никогда и не бывавшая здесь Явдоха. Да еще в цветастом платье, и с румянцем от уха до уха, и с копной темно-русых волос, при виде которых невольно вспоминалось и душистое сено на лугу, и кое-что еще, что происходит только по молодости лет и только где-нибудь на лугу, в копне душистого, под стать молодости, сена. Параська сразу встала на дыбы, как необъезженная лошадь, и ни тпру ни ну карьером устремилась к двери. Все бросились к ней на перехват, но она, изловчившись, прожогом выскочила из хаты и скрылась в опустившейся на Горенку густой тьме.
Теперь уже компания усаживала Явдоху, правда, намного более искренне, чем Параську, а она, впрочем, и не сопротивлялась (читатель, не это ли самый опасный для сильного пола вид кокетства?); и когда все наконец успокоилось и суета улеглась, беседа их потекла, как масло из бутылки. Хорек рассказал о том, что Параська в молодости была писаной красавицей – никто не поверил, хотя всем было известно, что это правда. Петро рассказал про то, как ему примерещился черт в виде свиньи – поверила только Явдоха, но виду не подала. А фельдшер, фельдшер рассказал удивительную историю, которую ему поведала нынче древняя старуха в благодарность за то, что укол он ей сделал не больно да и вообще пожалел, как родную матерь, – Борода был человек жалостливый и деликатный.
А рассказала ему старуха вот что. Лет двести назад Горенка была совсем уж захудалой деревушкой с одной только церковкой да тремя шинками на подъездах к ней. После войны с Наполеоном горенковские девчата стали появляться на свет еще более смазливыми, чем до нашествия французов, и все как одна с васильковыми глазами да с пышным бюстом. Две-три из них даже барынями стали – повыходили замуж за господ заезжих офицеров да и уехали навсегда из родных краев. Одна только Оксана, а уж как хороша была она собой, замуж не спешила. Отец ее, приходской священник Данило, дочку не неволил, и она росла беззаботно, помогала тятеньке по хозяйству, готовила ему еду – попадья умерла при родах. Оксана закончила в Киеве по протекции пансион для благородных девиц, который, однако, возненавидела всем своим девичьим и нежным сердечком, потому что каждый день богатые и тупые уродки помыкали ею и издевались над ее нищетой. После пансиона она, казалось, навсегда осела в добром и уютном домике отца своего, чтобы помогать ему коротать угрюмые в ненастную погоду сельские дни и радовать его тускневший с подступающей старостью взор.
Но в один весенний день, когда батюшка ее был в церкви, деревенский Богомаз Петро, да-да, его тоже звали Пет-ро, проходя мимо поповской усадьбы, спросил у Оксаны воды – одолела его тогда страшная жажда. Оксана принесла ему кухоль колодезной воды да белоснежный в красных узорах рушник, а Богомаз, как увидел ее отражение в воде, так и замер на месте, а как пришел в себя – бросился домой, заперся и всего лишь за три дня написал образ Богоматери такой дивной красоты, что люди невольно падали перед ней на колени, но одно только в иконе той было странно… Лицо Святой Девы – было лицом Оксаны.
А дальше – больше. Прилип Богомаз к Оксане как банный лист, а та и знать его не хочет, прогоняет со своих глаз и ножками своими топает на него, как на собаку. А тот ни в какую не идет на попятный. «Замуж, – говорит, – тебя возьму, самые красивые иконы напишу в твою честь, прославлю тебя на весь мир». Данило молчал себе в бороду, молчал, но потом и он не вытерпел. «Ты, – сказал он Оксане, – реши раз и навсегда, если уж прогонять, так прогони, но чтобы ясность была, а то ты его так гонишь, словно к себе зовешь, а он, Петро, человек к общению с барышнями непривычный, богобоязненный. Да и мне скажи правду, отцу своему, люб он тебе или нет? Если люб, так чего б тебе и в самом деле не стать ему женой, человек он вольный, свой дом у него да и при деньгах…».
Оксана, услыхав такие речи, – в ноги ему бултых да так зарыдала, что на всю Горенку рев, говорят, стоял:
– Что ты, тятенька, речи такие завел? А у нас разве дом мал для нас? Разве мешаю я тебе? Зачем ты меня к чужим людям гонишь на погибель верную, на кручину неминучую?
– Ну если уж так, дочка, – не стал спорить с ней старый священник, – сама решай. Дело твое. Мне мило, что ты при мне, но если захочешь…
– Нет, нет, нет! – замахала руками Оксана. – При вас только и хочу я находиться. Не хочу никуда идти…
На том тогда и порешили. У Оксаны, однако, девичью ее веселость как ветром сдуло. Насколько она хохотуньей была – пропал ее смех, как в воду канул. Ходит с поникшей головой, все свою думу думает, но ни слова ни отцу, никому. Месяц проходит, второй, третий, уж и лето пошло на убыль, как идет мимо дома ее Богомаз – икону он тогда заказчику тащил, да и, задумавшись, пошел мимо дома Оксаны, забыв, что дал себе зарок обходить его десятой дорогой. И надо же, выходит ему навстречу Оксана, как всегда с головой поникшей, бледная такая вся, как лебедь грустный, подруга которого растворилась в небесном просторе да и не вернулась никогда, погибнув то ли от охотников, то ли от хищной птицы. И вдруг свой портрет видит у Петра в руках, а он как раз ту икону нес – Богоматерь с лицом Оксаны. Замерла Оксана, словно молнией пораженная, на бледных ее щеках румянец выступил.
– Куда, – говорит, – ты несешь меня? Да и зачем ты несешь меня к чужим людям? Неужели ты не понимаешь, что из этого портрета глаза мои живые смотрят и я все лето на тебя смотрю в упор, а ты меня не замечаешь, словно слепой…
Смотрит Богомаз на икону, а глаза на ней и вправду живые. Смотрит на Оксану – а нету у ней глаз на лице, только кожа белая да ресницы длиннющие. Протер глаза – есть глаза у Оксаны, а на иконе закрылись.
– Что делаешь со мной, – закричал Богомаз, – голова моя кругом идет, с ума сойду, если не прекратишь меня мучить!
– Да не мучу я тебя, Петро, – отвечает ему Оксана, и подходит к нему близко-близко, и обнимает его своими дивными руками, и кладет свою голову к нему на плечо, – люблю я тебя, потому у иконы и глаза мои, чтобы быть с тобой все время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36