«Он держится с поразительным спокойствием», – подумал Пардос. Агила быстро повернулся к этому человеку. Пространство расчистилось, люди спасались бегством из святилища.
– Заткни свой кинжал себе в задницу, Евдрих! Ты, кусок конского навоза! Мы сделали это вместе, ты не посмеешь теперь это отрицать. Только жребий решит, кто из нас будет здесь стоять. Отдать меч? Глупец! Мне позвать своих солдат, чтобы они с тобой расправились?
– Зови их, лжец, – ответил второй мужчина. Его голос звучал ровно, почти степенно. Их отделяло друг от друга меньше пяти шагов. – Ты не услышишь ответа. Мои люди уже расправились с твоими – в том лесу, где ты задумал тайно разместить их.
– Что? Ты проклятый предатель!
– Как забавно, что ты это говоришь при данных обстоятельствах, – заметил Евдрих. Затем быстро отступил назад и тревожно крикнул: – Винселас! – Глаза Агилы стали безумными, он сделал выпад мечом через разделяющее их пространство.
Наверху находился мостик, не особенно высоко, место, где могли играть невидимые музыканты или где осенью и зимой могли спокойно прогуливаться и предаваться размышлениям священники, когда снаружи стоял холод и шли дожди. Стрела, убившая Агилу, прилетела оттуда. Он рухнул, будто дерево, и его меч с грохотом упал на пол у ног Евдриха.
Пардос посмотрел вверх. Полдюжины лучников стояли на мостике. У него на глазах четверо с обнаженными мечами – люди Агилы – медленно опустили, а затем бросили свое оружие.
Так они и погибли, сдавшись, когда просвистели еще шесть стрел.
Пардос осознал, что стоит совсем один в секторе, отведенном для ремесленников. Он чувствовал себя совершенно беззащитным. Он не ушел, но все-таки сел. Ладони у него взмокли, ноги подгибались.
– Приношу свои извинения, – непринужденно произнес Евдрих, поднимая глаза от мертвых людей на трех священников, все еще стоящих перед алтарем. Их лица приобрели изжелта-бледный цвет. Евдрих помолчал и поправил воротник туники, а затем тяжелое золотое ожерелье на шее. – Теперь нам необходимо быстро восстановить порядок, успокоить людей, вернуть их назад в святилище. Это политическое дело и очень прискорбное. Вас оно совсем не касается. Вы, разумеется, продолжите церемонию.
– Что? Мы этого не сделаем! – возразил придворный священник, Сибард, сжав зубы. – Само это предложение позорно и безбожно. Где царица? Что с ней сделали?
– Могу заверить, что меня гораздо больше интересует ответ на этот вопрос, чем тебя, – ответил Евдрих Златовласый. В ушах у пристально наблюдающего Пардоса все еще звучали слова Агилы: «Мы сделали это вместе».
– Остается догадываться, – непринужденно добавил Евдрих, не обращаясь ни к кому конкретно и ко всем, кто оставался в святилище, – что до нее донеслись слухи о подлом заговоре Агилы, и она предпочла спастись и не присутствовать на поминальной службе в честь отца. Трудно винить в этом женщину. Но, естественно, это вызывает некоторые… вопросы. – Он улыбнулся.
Пардос запомнит эту улыбку. Евдрих продолжал после паузы:
– Я предлагаю восстановить здесь порядок, а затем навести его во дворце – от имени царицы, конечно, – пока мы не узнаем точно, где она находится. Затем, – сказал канцлер с соломенными волосами, – нам надо будет определить, что делать дальше здесь, в Варене, и во всей Батиаре. А пока, – продолжал он, и голос его внезапно стал холодным, не допускающим возражений, – ты сам впал в заблуждение, добрый клирик. Послушай: я не просил тебя что-то сделать, я тебе приказал. Вы трое продолжите траурную церемонию и ритуал освящения, иначе ваша собственная смерть последует за теми, которые вы уже видели. Поверь мне, Сибард. Я не хочу с тобой ссориться, но ты можешь умереть здесь или остаться жить и достичь тех целей, которые поставил для себя и нашего народа. Святые места освящались кровью и раньше, не только сегодня.
Сибард Варенский, длинноногий и длинношеий, несколько мгновений смотрел на него.
– Нет таких целей, к которым я смог бы праведно стремиться, если бы выполнил твой приказ, – ответил он. – Мне надо совершить похоронные обряды над убитыми здесь и принести утешение их семьям. Убей меня, если хочешь. – И он сошел с возвышения перед алтарем и вышел через боковую дверь. Глаза Евдриха превратились в узкие щелочки, как увидел Пардос, но он ничего не сказал. Антский вельможа пониже ростом, гладковыбритый, но с длинными каштановыми усами, теперь стоял рядом с ним, и Пардос видел, как этот человек положил ладонь на плечо Евдриха, успокаивая его, когда Сибард прошел рядом с ними.
Евдрих смотрел прямо перед собой, тяжело дыша. Теперь именно низкорослый человек отдавал резкие команды. Стражники начали вытирать кровь на тех местах, где погибли немой и женщина, собственными плащами. Крови было много. Они вынесли их тела через боковой выход, потом тела Агилы и его убитых людей.
Другие солдаты вышли во двор, где все еще толпились испуганные люди. Они получили приказ вернуть всех назад. Сообщить, что церемония будет продолжена.
Пардоса изумило, когда он позднее размышлял над этим, что большинство тех, кто выбежал наружу, давя друг друга от ужаса, все-таки вернулись. Он не знал, что это говорит о людях, как это характеризует мир, в котором они живут. Куври вернулся, Радульф. Мартиниан и обе женщины не вернулись. Пардос понял, что рад этому.
Он остался на своем месте. Его взгляд перебегал от Евдриха и человека рядом с ним к двум священникам, оставшимся перед алтарем. Один из священников оглянулся назад, на солнечный диск, затем подошел к нему и краем собственной одежды вытер с него кровь, а затем стер кровь с алтаря. Когда он снова вернулся назад, Пардос увидел темное пятно размазанной крови на его желтой одежде и еще увидел, что этот человек плачет.
Евдрих и стоящий рядом с ним мужчина сели на свои места, точно так же, как и раньше. Два священника нервно посмотрели на них, а затем еще раз подняли руки ладонями вперед и заговорили в унисон, совершая обряд.
– Святой Джад, – произносили они, – да будет Свет для всех твоих детей, собравшихся здесь, теперь и в грядущие дни. – И люди в святилище произносили ответные слова, сначала нестройно, потом более четко. Затем один из священников снова заговорил, и снова раздался ответ.
Пардос тихо встал, когда начался обряд, прошел мимо Куври и Радульфа и тех, кто сидел за ними, направился к восточному проходу, а потом миновал всех людей, собравшихся под мозаикой Джада и Геладикоса с его огненным даром, и вышел из дверей на холодный двор. Спустился по тропинке, за ворота и зашагал прочь.
* * *
В тот момент, когда мужчина и женщина, которых она любила с детства, умирали в святилище ее отца, царица антов стояла в меховом плаще с капюшоном на корме корабля, плывущего на восток из Милазии по неспокойному морю. Она смотрела назад, на северо-запад, на землю, где находилась Варена, далеко за полями и лесами. В ее глазах не было слез. Раньше были, но здесь она не одна, а для царицы явные проявления горя возможны только в уединении.
Над головой, на главной мачте узкого, надраенного до блеска корабля, подгоняемого крепким бризом, развевался стяг с красным львом и солнечным диском на голубом поле: то было знамя Сарантийской империи.
Горстка пассажиров из Империи – курьеры, офицеры армии, сборщики налогов, инженеры – должна была сойти в Мегарии, благодаря бога за благополучное путешествие сквозь ветер и белые волны. Уже было слишком поздно для плавания по морю, даже на короткое расстояние через залив.
Гизеллы не будет среди тех, кто покинет корабль. Она отправится дальше. Она плывет в Сарантий.
Почти все остальные на борту находились там в качестве заслона, маскировки, чтобы обмануть портовые власти антов в Милазии. Если бы этого корабля не было в гавани, другие пассажиры отправились бы верхом по имперской дороге на северо-восток, в Саврадию, затем повернули бы на юг, к Мегарию. Или сели бы на другой, менее богатый корабль, чем этот, если бы сочли море безопасным для короткого плавания через бухту.
Этот корабль, с экипажем из опытных моряков, стоял на якоре в Милазии и ждал всего одну пассажирку, если она решится на это путешествие.
Валерий Второй, божественный император Сарантия, послал исключительно частное приглашение царице антов в Батиаре и предложил ей посетить великий Город, центр Империи, славу мира, обещая принять ее с почестями и, может быть, обсудить с ней насущные проблемы как Батиары, так и Сарантия, возникшие в этом мире в тот год. Шесть дней назад царица отправила – тайно – свое согласие капитану корабля в порт Милазию.
В противном случае ей грозила смерть.
Вероятно, она умрет в любом случае, думала Гизелла, глядя назад, поверх моря в белых барашках волн, на удаляющуюся береговую линию своей родины и вытирая слезы, вызванные ветром на корме, но не только ветром. Сердце ее болело, словно от раны, а перед глазами стоял суровый образ отца с тяжелым взглядом, так как она знала, что бы он подумал и сказал об этом бегстве. Это было горе. Горе в ряду многих других в ее жизни.
Порыв соленого ветра сбросил с нее капюшон, открыв лицо стихиям и людским взорам, и ее волосы заструились по ветру. Это не имело значения. Находящиеся на борту знали, кто она. Необходимость в крайней осторожности отпала, когда корабль поднял якорь на рассвете, унося ее прочь от трона, от ее народа, от ее жизни.
Существует ли возможность вернуться? Каким курсом можно пройти мимо скал яростного мятежа дома и скал на востоке, где почти наверняка армия уже готовится захватить Родиас? А если такой курс есть, если он существует в божьем мире, хватит ли ей мудрости его отыскать? И позволят ли ей прожить так долго?
Она услышала шаги на палубе у себя за спиной. Ее женщины находились внизу, их обеих ужасно тошнило. С ней отправились шесть ее стражников. Только шесть для такого далекого путешествия, и не было Фароса, молчаливого человека, который так нужен был ей рядом, – но он всегда был рядом с царицей, и обман не удался бы, если бы он не остался во дворце.
Сейчас к ней подошел не один из стражников и не капитан корабля, который проявлял учтивость и почтение в должной пропорции. Это был другой человек, тот, кого она вызвала во дворец, чтобы он помог ей осуществить это бегство, тот, который объяснил, почему Фаросу придется остаться в Варене. Она вспомнила, что заплакала тогда.
Она повернула голову и посмотрела на него. Среднего роста, длинные, почти седые волосы и борода, резкие черты лица и глубоко посаженные голубые глаза, в руках рябиновый посох. Он был язычником. «Он и должен им быть, – подумала она, – чтобы быть тем, кто он есть».
– Мне сказали, что ветер хороший, – сказал алхимик Зотик. У него был низкий, медленный голос. – Он быстро домчит нас до Мегария, моя госпожа.
– И ты меня там покинешь?
Очень прямой вопрос, но у нее почти не осталось выбора. Она попала в отчаянно трудное положение; сейчас ей было не до вежливых дорожных разговоров. Все и всех, кто мог стать орудиями, нужно было сделать орудиями, если удастся.
Алхимик с резкими чертами лица подошел к поручням и остановился на почтительном расстоянии от нее. Он задрожал и закутался в плащ, потом кивнул головой.
– Мне очень жаль, моя госпожа. Как я сказал с самого начала, у меня в Саврадии есть дела, которыми я должен заняться. Я благодарен за возможность проделать этот путь по морю. Если ветер не усилится. В этом случае мою благодарность испортит мой желудок. – Он улыбнулся ей.
Она не ответила на улыбку. Она могла приказать своим воинам связать его, не позволить ему сойти в Мегарии; вряд ли матросы императора стали бы вмешиваться. Но какой в этом смысл? Она может связать этого человека веревками, но не привяжет к себе его ум и его душу, а именно это ей нужно от него. От кого-нибудь.
– Но не настолько благодарен, чтобы остаться с твоей царицей, которая в тебе нуждается? – она не скрывала упрека. В юности этот мужчина питал слабость к женщинам, вспомнила она. Кто-то ей об этом говорил. Она размышляла, нельзя ли придумать еще что-нибудь, чтобы удержать его. Станет ли приманкой ее девственность? «Возможно, он спал с девственницами, но никогда с царицей», – с горечью подумала она. Ей было больно смотреть, как серая береговая линия удаляется и сливается с серым морем. Они сейчас уже должны быть в святилище, начинать поминальный обряд по ее отцу, при свете свечей и ламп.
Алхимик не отвел взгляда, хотя ее глаза были холодными, как лед. Неужели это ее первая расплата, и она вынуждена будет и дальше платить, подумала Гизелла. И эта расплата состоит в том, что царица, плывущая на корабле другого правителя, лишь в сопровождении горстки солдат, оставив трон во власти других людей, не в состоянии заставить уважать себя и исполнить долг по отношению к ней?
Или это просто такой человек? Надо отдать ему справедливость, в нем не было неуважения, только прямая откровенность. Он серьезно сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72