что это я? Нет же никакой миссис Балмер. И он не просто холостяк. Как там говорят? Псих-одиночка? Господи, где это она набралась таких выражений?
— И, конечно, вы можете пригласить любого, кого вам хочется, Льюин, — небрежно сказала она.
— Ну нет. Мне некого, — сказал он и посмотрел на нее с улыбкой, которая показалась ей какой-то странно заговорщицкой. Наш маленький секрет. Но какой же красивый мужчина, вдруг подумала она. И какие мускулы. Настоящий регбист. Невысокий, плотный, тяжелый, прочный, как старая мебель. Как шкаф из красного дерева, все ящики которого заперты. Она неожиданно снова растерялась. Это она — выпускница дорогого пансиона для девочек, прекрасная хозяйка.
— Ох, где же мои манеры! — вдруг весело воскликнула она. — Чай, Льюин, или кофе? Давайте я угадаю... Крепкий чай без сахара. Верно?
— Кофе, если у вас есть. И два куска сахара. Без молока. Если честно, — сказал он, и они рассмеялись. Да, он ей нравился. Она принялась возиться с чайником и чашками.
— Наша первая ночь! Сэм спал как ангел. Я была уверена, что он глаз не сомкнет всю ночь, но он уснул мгновенно. И я тоже! Обычно я невыносима в незнакомых постелях, ворочаюсь, брыкаюсь. Но стоило только мне коснуться подушки!..
На самом деле это была долгая тяжелая ночь. Джеймс (мерзавец) лежал рядом с ней как труп, а она слушала все тайные тихие звуки, что слышны по ночам в деревне. Через какое-то время они показались ей странно соркестрированными, потом — организованными. Все что-то значило, но она своим городским слухом не могла даже поверхностно расшифровать их. И дом, как и любой обычный дом спокойными ночами, издавал свои незаметные звуки. И Сэм...
— Вам, наверное, здесь очень спокойно, — сказал Льюин, — и скучно. Могу себе представить. После города.
Она попыталась вообразить представление Льюина о «городе», и ей на ум пришел вид Пикадилли-Серкус, огромная светящаяся реклама «Кока-Колы» и «Фуджи филмз», толпы людей, пьяных, деловитых. Молодежь слоняется возле «Бургер Кинга»...
— Вы когда-нибудь жили в Лондоне, Льюин? — спросила она.
— Я? Нет. Вообще никогда там не был. Представляете! — стыдливо улыбнулся он.
— Ну, по мне, скучать не из-за чего. Мне здесь нравится, — выразительно заявила она, решив, что будет именно так.
— Ладно. Мне пора возвращаться, — сказал он, встав так резко, что Адель на мгновение подумала, что чем-то его обидела.
— Хорошо. Ну, будете проходить мимо...
— И, если можно, я бы забрал свою кастрюлю.
— Да. Конечно.
Что она такое ему сказала? Адель вытащила кастрюлю из-под кучи посуды на сушилке.
— Жаркое было превосходным, — умиротворяюще сказал она. (Ты должен дать мне рецепт...)
— Рад, что вам понравилось. Почти все я вырастил сам. Так дешевле. Приправы тоже.
— Это так удивительно, — прощебетала Адель, морщась от пошлости собственных слов. Она совсем растерялась, полностью лишилась уверенности в себе. Нет, она ничем не могла его обидеть.
Она вручила ему кастрюлю — и он обворожительно ей улыбнулся. Затем он схватил ее за руку; это было самое неловкое рукопожатие в ее жизни. Оно было более неловким, чем рукопожатие простофили старшеклассника в залитой слишком ярким светом безалкогольной дискотеке.
— Надеюсь, вам здесь понравится, — сказал он с невероятно серьезным видом.
— Я уверена, что нам понравится, — серьезно ответила она и, не в силах больше сдерживаться, рассмеялась. — Простите, простите, я просто растерялась. Я не помню, когда мне в последний раз жали руку. Извините.
— Не нужно извиняться. Посмеяться — это хорошо. Тут в округе не над чем особо смеяться.
Она снова почувствовала себя уверенно и осмелилась попросить:
— Льюин, вы не против, если я прогуляюсь вместе с вами до вашего дома? Если честно, я бы немного прошлась. А еще мне хочется посмотреть на ваш дом. Вы не против?
— Ну, там не на что смотреть. Беспорядок, что еще у меня может быть.
— Как, хуже, чем здесь? — спросила она, обводя вокруг себя руками.
Он хмыкнул.
— Ну ладно. Если вы хотите.
— Подождите здесь. Я переобуюсь и накину куртку.
Она побежала вверх по лестнице, радуясь топоту собственных ног по голым доскам.
* * *
— Папа, почему эта женщина так странно говорит? — театрально прошептал Сэм, когда они выходили из крохотного супермаркета «Спар». Джеймс шикнул на него, стараясь не рассмеяться, пока они не окажутся на улице.
— Просто у нее такой акцент, шеф. Здесь люди говорят по-другому. С их точки зрения мы с тобой говорим странно.
— Правда? — Сэм широко раскрыл глаза от удивления. Этикетки на всех банках были другие, старомодные. И поездов здесь не было, честное слово. И метро не было... Странно. Как они ездят? Он помог отцу погрузить сумки в багажник и на заднее виденье. Элвис, выпущенный из мрачного заточения у заднего окна, радостно скакал вокруг, лаял и путался под ногами. Сэм нервно посмотрел на него. Это все равно что оказаться в другой стране, где все слова другие; как во Франции, где нужно говорить «пардон», когда ты хочешь сказать «простите», и «мерси», когда ты хочешь сказать «спасибо». И как только они все это выучили?
* * *
Адель и Льюин шли по полю, потом по дороге, потом по заросшей и изрытой колеями тропинке, которая вела к его дому между двумя заборами. Туманный воздух был удивительно мягким. Осень была любимым временем года Адель. Льюин шагал впереди, не замечая, как она ломает ветки и выдирает листья папоротников. Все так по-сельски, глупо думала она, беспрерывно улыбаясь.
— Вот мои поля, — сказал он, задержавшись у ворот. Она подивилась на широкие зеленые пространства и серые каменные стены. И овцы, куда ни брось взгляд. Каждая — почти точная копия остальных, осторожно ходят по короткой траве и жуют. Им хорошо, задумалась она, им не нужно думать о холестерине и этих чертовых джинсах двенадцатого размера. Она попыталась понять, о чем они думают, но у нее ничего не вышло. Ничего. Бе-е-е.
Льюин стоял рядом и беспокоился (как она подозревала) о своих правах на ее поля. Ее поля, верно. Но, похоже, и у него самого места более чем достаточно. Зачем ему еще и другие поля? Она решила не спрашивать. Она не хотела, чтобы все это опять началось. Пусть пользуется, если ему надо.
— Кажется, что все одинаковые, верно? — спросил он, как будто уловив запоздалое эхо ее размышлений. — Но это не так. Всегда есть один, который чуть отличается от всех остальных. У него как будто есть собственный разум. — Его? — подумала она. Но ведь «овца» — женского рода? Потом она вспомнила, что в этих краях, если верить учительнице мисс Креалис, овцы, как сковородки, лошади и вообще все «исчисляемые» существительные, были мужского рода. — Он подойдет и обнюхает тебя. Не испугается. Или отправится бродить в одиночестве и попытается открыть ворота. И именно за ним пойдут все остальные. Из-за него все запаникуют, и они пойдут за ним куда угодно. А еще бывает так, что он не подпускает к себе овна.
— Овна, — вяло откликнулась она.
— Ага. Вы его, видно, бараном называете. Видали овцу, что отпихивает его, сколько ни пытайся. Свой разум, гляди-ка... (Она пришла в буйный восторг, когда поняла, что для Льюина и овца, и баран были «он». Может быть, это объясняет...)
— Когда мой отец был жив, у нас был один такой, который, Богом клянусь, пытался разговаривать. Подойдет поближе, ничего не боится и начинает кричать на тебя. Ты ему отвечаешь, а он опять кричит. Очень веселил меня. Я почти каждый день с ним говорил. Скучал по нему, когда его не стало. Я знаю, это глупо.
Адель смутно предчувствовала, что на всю зиму ей тоже придется ограничить свой круг общения баранами. Все-таки девушке нужна какая-нибудь интеллигентная компания, а никто из ее мужчин разговорчивостью не отличался.
Выходит, это единственный способ не свихнуться, подумала она и резко передернулась, представив себе, как бежит среди ночи по полю, а овцы улепетывают от нее во все стороны. А она кричит: «Я же просто хочу поговорить с вами! Пожалуйста!»
— Холодно вам? — спросил Льюин.
— Нет, мне хорошо. Просто кто-то прошел по моей могиле.
— Понятно, — вежливо сказал Льюин. По-городскому говорит, подумал он.
— А еще они, бывает, кричат, когда грузовик приезжает по их душу. Чувствуют что-то. Не спрашивайте меня как, но они все прекрасно понимают. Все понимают, только устраивают шум. Странно, но когда их погрузят, они затихают. Наверное, просто забывают. И кататься им нравится. Мы с отцом несколько раз ездили вместе с ними. Большой грузовик с прицепом, деревянные доски вдоль борта, и овцы стоят, головы высовывают и таращатся во все стороны. Как будто едут отдыхать. Туристы. А потом... Ну ладно.
Он вдруг замолчал. Адель уже начала привыкать к тому, как резко менялось его настроение. К тому же раз когда-то у него была овца, с которой он болтал, то можно было понять, что ему не очень хотелось говорить о забое. Они помолчали. Потом Адель, неожиданно для самой себя, спросила:
— Льюин? В рагу не было мяса, верно?
— Мяса? Нет.
— Вы вегетарианец?
— Да. Почти всю жизнь, и мой отец тоже.
— А можно спросить, почему?
— Почему же нельзя? Я скажу. Я, понимаете, видел, как они в грузовике, а потом — как их режут. Перерабатывают, так это называется, но на самом деле их просто режут. Я видел, как они закатывают глаза, бьются и кричат. Пытаются убежать. Пытаются вырваться. Кусают, топчут друг друга. Я видел, как одна овца начисто откусила другой ухо, так боялась. Гадят, простите, сами на себя. Трап становится таким скользким от дерьма и крови, что они не могут спуститься, падают, ломают ноги, те, что вверху, топчут тех, что внизу. И они все время орут. Им есть чего бояться. Они понимают, что сейчас будет. Перерабатывающий завод, скотобойня, как хотите назовите, но он пахнет; не просто кровью, это запах страха, вы можете услышать его, и они могут услышать его. Скотобойня пахнет смертью. Нет, я не хочу есть мясо, благодарствую!
В его голосе слышалась ярость.
— И это еще не все. Случается, электрошок не срабатывает. Тогда они не умирают сразу же, виснут, распоротые, бьются и кричат. И двигаются к машине, которая сдирает с них шкуру. Одно время мне постоянно снилось...
Он замолчал и картинно сплюнул, как будто что-то грязное попало ему в рот.
Тут что-то еще есть, подумала Адель. Я уверена. Что-то такое, о чем ты не хочешь говорить.
— В общем, вряд ли стоило это начинать, — сказал он и резко хохотнул. — Здесь многие не едят мяса, не только я.
— Сэм недавно перестал есть мясо, — сказал она, немного помолчав. — Почему — не говорит.
— Да. Ну, нам надо идти в дом, если мы туда собираемся. Неохота стоять в поле целый день. Незачем и вам ноги бить.
* * *
Запрыгнув вместе с Сэмом на заднее сиденье, Элвис уселся среди пакетов, до предела выпрямил спину и вызывающе задрал морду. Он знал, как надо себя вести, когда тебя везут в лимузине. Время от времени он наклонялся вперед и дышал Джеймсу в шею, будто бы указывая: «Притормозите здесь, шофер»; на поворотах пластик сидений скрипел под его лапами — он пытался усидеть и не потерять достоинства. Крупный пес без всякой родословной.
Ехать надо было всего-то три мили, да и то лишь из-за серпантина вьющейся дороги. Напрямую мили полторы, не больше. Джеймс не торопился, и они тащились миль тридцать в час, наслаждаясь пейзажами. Сэм уже пресытился овцами, коровами и лошадьми (по пути туда он почти каждые полминуты информировал: «Опять коровы!») и ограничивался комментариями по поводу такой экзотики, как сараи, тракторы и тюки прессованного сена, которые бросали в кузова грузовиков.
Глаза Джеймса следили за дорогой, его мысли витали очень далеко. Этой ночью ему дважды показалось, что Сэм принимался что-то бормотать, довольно громко, но невнятно, будто кричал сквозь толстое стекло. Один раз Джеймсу послышалось «Руфи». Он до сих пор не говорил с Сэмом о случившемся: все они разбежались каждый по своим углам и вот уже несколько месяцев не вылезали оттуда, ошеломленные и прибитые. Если не считать того раза, когда Сэм сказал Странную Вещь, они вообще об этом не говорили, да и в тот раз это не было обсуждением, это было приступом паники. Джеймса задел не вопрос Сэма, а слово, которое прошептала Адель: «Как?» Он вдруг понял, что знает Адель куда хуже, чем считал. Его захлестнула волна беспомощности. Это было то нечастое откровение, когда вдруг понимаешь, насколько одиноки на самом деле люди, каждый внутри себя.
Он свернул у края глубокого обрыва, там, где по дороге могли проехать две машины. На вершине холма, прямо над заливом Фишгард стояли камни, восемь божеств. Когда-то, в легендарные времена, они упали с неба и из-за пороков валлийцев обратились в камни. Поля были большей частью предназначены для выгула, но использовались также под зерновые и под травы. Блеклые, ностальгические, манящие цвета иллюстраций к «Десяти маленьким цыплятам», детской книжки пятидесятых годов. Вокруг резко пахло навозом и свежескошенной травой. Солнце ярко освещало прихотливую рябь пашни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— И, конечно, вы можете пригласить любого, кого вам хочется, Льюин, — небрежно сказала она.
— Ну нет. Мне некого, — сказал он и посмотрел на нее с улыбкой, которая показалась ей какой-то странно заговорщицкой. Наш маленький секрет. Но какой же красивый мужчина, вдруг подумала она. И какие мускулы. Настоящий регбист. Невысокий, плотный, тяжелый, прочный, как старая мебель. Как шкаф из красного дерева, все ящики которого заперты. Она неожиданно снова растерялась. Это она — выпускница дорогого пансиона для девочек, прекрасная хозяйка.
— Ох, где же мои манеры! — вдруг весело воскликнула она. — Чай, Льюин, или кофе? Давайте я угадаю... Крепкий чай без сахара. Верно?
— Кофе, если у вас есть. И два куска сахара. Без молока. Если честно, — сказал он, и они рассмеялись. Да, он ей нравился. Она принялась возиться с чайником и чашками.
— Наша первая ночь! Сэм спал как ангел. Я была уверена, что он глаз не сомкнет всю ночь, но он уснул мгновенно. И я тоже! Обычно я невыносима в незнакомых постелях, ворочаюсь, брыкаюсь. Но стоило только мне коснуться подушки!..
На самом деле это была долгая тяжелая ночь. Джеймс (мерзавец) лежал рядом с ней как труп, а она слушала все тайные тихие звуки, что слышны по ночам в деревне. Через какое-то время они показались ей странно соркестрированными, потом — организованными. Все что-то значило, но она своим городским слухом не могла даже поверхностно расшифровать их. И дом, как и любой обычный дом спокойными ночами, издавал свои незаметные звуки. И Сэм...
— Вам, наверное, здесь очень спокойно, — сказал Льюин, — и скучно. Могу себе представить. После города.
Она попыталась вообразить представление Льюина о «городе», и ей на ум пришел вид Пикадилли-Серкус, огромная светящаяся реклама «Кока-Колы» и «Фуджи филмз», толпы людей, пьяных, деловитых. Молодежь слоняется возле «Бургер Кинга»...
— Вы когда-нибудь жили в Лондоне, Льюин? — спросила она.
— Я? Нет. Вообще никогда там не был. Представляете! — стыдливо улыбнулся он.
— Ну, по мне, скучать не из-за чего. Мне здесь нравится, — выразительно заявила она, решив, что будет именно так.
— Ладно. Мне пора возвращаться, — сказал он, встав так резко, что Адель на мгновение подумала, что чем-то его обидела.
— Хорошо. Ну, будете проходить мимо...
— И, если можно, я бы забрал свою кастрюлю.
— Да. Конечно.
Что она такое ему сказала? Адель вытащила кастрюлю из-под кучи посуды на сушилке.
— Жаркое было превосходным, — умиротворяюще сказал она. (Ты должен дать мне рецепт...)
— Рад, что вам понравилось. Почти все я вырастил сам. Так дешевле. Приправы тоже.
— Это так удивительно, — прощебетала Адель, морщась от пошлости собственных слов. Она совсем растерялась, полностью лишилась уверенности в себе. Нет, она ничем не могла его обидеть.
Она вручила ему кастрюлю — и он обворожительно ей улыбнулся. Затем он схватил ее за руку; это было самое неловкое рукопожатие в ее жизни. Оно было более неловким, чем рукопожатие простофили старшеклассника в залитой слишком ярким светом безалкогольной дискотеке.
— Надеюсь, вам здесь понравится, — сказал он с невероятно серьезным видом.
— Я уверена, что нам понравится, — серьезно ответила она и, не в силах больше сдерживаться, рассмеялась. — Простите, простите, я просто растерялась. Я не помню, когда мне в последний раз жали руку. Извините.
— Не нужно извиняться. Посмеяться — это хорошо. Тут в округе не над чем особо смеяться.
Она снова почувствовала себя уверенно и осмелилась попросить:
— Льюин, вы не против, если я прогуляюсь вместе с вами до вашего дома? Если честно, я бы немного прошлась. А еще мне хочется посмотреть на ваш дом. Вы не против?
— Ну, там не на что смотреть. Беспорядок, что еще у меня может быть.
— Как, хуже, чем здесь? — спросила она, обводя вокруг себя руками.
Он хмыкнул.
— Ну ладно. Если вы хотите.
— Подождите здесь. Я переобуюсь и накину куртку.
Она побежала вверх по лестнице, радуясь топоту собственных ног по голым доскам.
* * *
— Папа, почему эта женщина так странно говорит? — театрально прошептал Сэм, когда они выходили из крохотного супермаркета «Спар». Джеймс шикнул на него, стараясь не рассмеяться, пока они не окажутся на улице.
— Просто у нее такой акцент, шеф. Здесь люди говорят по-другому. С их точки зрения мы с тобой говорим странно.
— Правда? — Сэм широко раскрыл глаза от удивления. Этикетки на всех банках были другие, старомодные. И поездов здесь не было, честное слово. И метро не было... Странно. Как они ездят? Он помог отцу погрузить сумки в багажник и на заднее виденье. Элвис, выпущенный из мрачного заточения у заднего окна, радостно скакал вокруг, лаял и путался под ногами. Сэм нервно посмотрел на него. Это все равно что оказаться в другой стране, где все слова другие; как во Франции, где нужно говорить «пардон», когда ты хочешь сказать «простите», и «мерси», когда ты хочешь сказать «спасибо». И как только они все это выучили?
* * *
Адель и Льюин шли по полю, потом по дороге, потом по заросшей и изрытой колеями тропинке, которая вела к его дому между двумя заборами. Туманный воздух был удивительно мягким. Осень была любимым временем года Адель. Льюин шагал впереди, не замечая, как она ломает ветки и выдирает листья папоротников. Все так по-сельски, глупо думала она, беспрерывно улыбаясь.
— Вот мои поля, — сказал он, задержавшись у ворот. Она подивилась на широкие зеленые пространства и серые каменные стены. И овцы, куда ни брось взгляд. Каждая — почти точная копия остальных, осторожно ходят по короткой траве и жуют. Им хорошо, задумалась она, им не нужно думать о холестерине и этих чертовых джинсах двенадцатого размера. Она попыталась понять, о чем они думают, но у нее ничего не вышло. Ничего. Бе-е-е.
Льюин стоял рядом и беспокоился (как она подозревала) о своих правах на ее поля. Ее поля, верно. Но, похоже, и у него самого места более чем достаточно. Зачем ему еще и другие поля? Она решила не спрашивать. Она не хотела, чтобы все это опять началось. Пусть пользуется, если ему надо.
— Кажется, что все одинаковые, верно? — спросил он, как будто уловив запоздалое эхо ее размышлений. — Но это не так. Всегда есть один, который чуть отличается от всех остальных. У него как будто есть собственный разум. — Его? — подумала она. Но ведь «овца» — женского рода? Потом она вспомнила, что в этих краях, если верить учительнице мисс Креалис, овцы, как сковородки, лошади и вообще все «исчисляемые» существительные, были мужского рода. — Он подойдет и обнюхает тебя. Не испугается. Или отправится бродить в одиночестве и попытается открыть ворота. И именно за ним пойдут все остальные. Из-за него все запаникуют, и они пойдут за ним куда угодно. А еще бывает так, что он не подпускает к себе овна.
— Овна, — вяло откликнулась она.
— Ага. Вы его, видно, бараном называете. Видали овцу, что отпихивает его, сколько ни пытайся. Свой разум, гляди-ка... (Она пришла в буйный восторг, когда поняла, что для Льюина и овца, и баран были «он». Может быть, это объясняет...)
— Когда мой отец был жив, у нас был один такой, который, Богом клянусь, пытался разговаривать. Подойдет поближе, ничего не боится и начинает кричать на тебя. Ты ему отвечаешь, а он опять кричит. Очень веселил меня. Я почти каждый день с ним говорил. Скучал по нему, когда его не стало. Я знаю, это глупо.
Адель смутно предчувствовала, что на всю зиму ей тоже придется ограничить свой круг общения баранами. Все-таки девушке нужна какая-нибудь интеллигентная компания, а никто из ее мужчин разговорчивостью не отличался.
Выходит, это единственный способ не свихнуться, подумала она и резко передернулась, представив себе, как бежит среди ночи по полю, а овцы улепетывают от нее во все стороны. А она кричит: «Я же просто хочу поговорить с вами! Пожалуйста!»
— Холодно вам? — спросил Льюин.
— Нет, мне хорошо. Просто кто-то прошел по моей могиле.
— Понятно, — вежливо сказал Льюин. По-городскому говорит, подумал он.
— А еще они, бывает, кричат, когда грузовик приезжает по их душу. Чувствуют что-то. Не спрашивайте меня как, но они все прекрасно понимают. Все понимают, только устраивают шум. Странно, но когда их погрузят, они затихают. Наверное, просто забывают. И кататься им нравится. Мы с отцом несколько раз ездили вместе с ними. Большой грузовик с прицепом, деревянные доски вдоль борта, и овцы стоят, головы высовывают и таращатся во все стороны. Как будто едут отдыхать. Туристы. А потом... Ну ладно.
Он вдруг замолчал. Адель уже начала привыкать к тому, как резко менялось его настроение. К тому же раз когда-то у него была овца, с которой он болтал, то можно было понять, что ему не очень хотелось говорить о забое. Они помолчали. Потом Адель, неожиданно для самой себя, спросила:
— Льюин? В рагу не было мяса, верно?
— Мяса? Нет.
— Вы вегетарианец?
— Да. Почти всю жизнь, и мой отец тоже.
— А можно спросить, почему?
— Почему же нельзя? Я скажу. Я, понимаете, видел, как они в грузовике, а потом — как их режут. Перерабатывают, так это называется, но на самом деле их просто режут. Я видел, как они закатывают глаза, бьются и кричат. Пытаются убежать. Пытаются вырваться. Кусают, топчут друг друга. Я видел, как одна овца начисто откусила другой ухо, так боялась. Гадят, простите, сами на себя. Трап становится таким скользким от дерьма и крови, что они не могут спуститься, падают, ломают ноги, те, что вверху, топчут тех, что внизу. И они все время орут. Им есть чего бояться. Они понимают, что сейчас будет. Перерабатывающий завод, скотобойня, как хотите назовите, но он пахнет; не просто кровью, это запах страха, вы можете услышать его, и они могут услышать его. Скотобойня пахнет смертью. Нет, я не хочу есть мясо, благодарствую!
В его голосе слышалась ярость.
— И это еще не все. Случается, электрошок не срабатывает. Тогда они не умирают сразу же, виснут, распоротые, бьются и кричат. И двигаются к машине, которая сдирает с них шкуру. Одно время мне постоянно снилось...
Он замолчал и картинно сплюнул, как будто что-то грязное попало ему в рот.
Тут что-то еще есть, подумала Адель. Я уверена. Что-то такое, о чем ты не хочешь говорить.
— В общем, вряд ли стоило это начинать, — сказал он и резко хохотнул. — Здесь многие не едят мяса, не только я.
— Сэм недавно перестал есть мясо, — сказал она, немного помолчав. — Почему — не говорит.
— Да. Ну, нам надо идти в дом, если мы туда собираемся. Неохота стоять в поле целый день. Незачем и вам ноги бить.
* * *
Запрыгнув вместе с Сэмом на заднее сиденье, Элвис уселся среди пакетов, до предела выпрямил спину и вызывающе задрал морду. Он знал, как надо себя вести, когда тебя везут в лимузине. Время от времени он наклонялся вперед и дышал Джеймсу в шею, будто бы указывая: «Притормозите здесь, шофер»; на поворотах пластик сидений скрипел под его лапами — он пытался усидеть и не потерять достоинства. Крупный пес без всякой родословной.
Ехать надо было всего-то три мили, да и то лишь из-за серпантина вьющейся дороги. Напрямую мили полторы, не больше. Джеймс не торопился, и они тащились миль тридцать в час, наслаждаясь пейзажами. Сэм уже пресытился овцами, коровами и лошадьми (по пути туда он почти каждые полминуты информировал: «Опять коровы!») и ограничивался комментариями по поводу такой экзотики, как сараи, тракторы и тюки прессованного сена, которые бросали в кузова грузовиков.
Глаза Джеймса следили за дорогой, его мысли витали очень далеко. Этой ночью ему дважды показалось, что Сэм принимался что-то бормотать, довольно громко, но невнятно, будто кричал сквозь толстое стекло. Один раз Джеймсу послышалось «Руфи». Он до сих пор не говорил с Сэмом о случившемся: все они разбежались каждый по своим углам и вот уже несколько месяцев не вылезали оттуда, ошеломленные и прибитые. Если не считать того раза, когда Сэм сказал Странную Вещь, они вообще об этом не говорили, да и в тот раз это не было обсуждением, это было приступом паники. Джеймса задел не вопрос Сэма, а слово, которое прошептала Адель: «Как?» Он вдруг понял, что знает Адель куда хуже, чем считал. Его захлестнула волна беспомощности. Это было то нечастое откровение, когда вдруг понимаешь, насколько одиноки на самом деле люди, каждый внутри себя.
Он свернул у края глубокого обрыва, там, где по дороге могли проехать две машины. На вершине холма, прямо над заливом Фишгард стояли камни, восемь божеств. Когда-то, в легендарные времена, они упали с неба и из-за пороков валлийцев обратились в камни. Поля были большей частью предназначены для выгула, но использовались также под зерновые и под травы. Блеклые, ностальгические, манящие цвета иллюстраций к «Десяти маленьким цыплятам», детской книжки пятидесятых годов. Вокруг резко пахло навозом и свежескошенной травой. Солнце ярко освещало прихотливую рябь пашни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37