Хайкисты и спелисты предаются здесь своим утонченным игрищам, эталоны пытаются убедить эсхатологов в логичности своей генетической политики, а воины-поэты, демократы и торговые короли интригуют и строят козни. Бардо, нахохлившегося над кружкой пива, я обнаружил в кафе на самом краю утеса.
— Аларк Мандара сказал мне, что ты тут, — пояснил я.
— Мэллори! Я так и знал, что тебя нельзя убить надолго! — Он вскочил, отшвырнув с дороги червячника, и заключил меня в объятия. — Паренек, паренек, — со слезами на глазах повторял он, молотя меня по спине. — Мы живы! Ей-богу, живы!
Он подтащил чугунный столик поближе к внешнему окну, чтобы обеспечить нам максимум уединения. Мы сели на твердые чугунные стулья. Я смотрел на него, постукивая носком сапога по черным и золотым треугольникам паркета.
— Бог мой, чего ты так выпялился?
Бардо, мой большой и сильный, как гора, друг, очень изменился. Он уже не походил на алалоя — он побывал у резчика, который вернул ему — почти вернул — прежний облик. Он сбрил свою густую черную бороду, и стало видно, как обвисла кожа у него на лице. Без бороды он выглядел моложе, но при этом был зол, бледен и тощ, как белый медведь в конце глубокой зимы — не в меру тощ.
— Как видишь, не зря говорят, что дела у Бардо плохи — так оно и есть. Ничего — буду пить пиво, лопать мясо и опять приду в норму. — С этими словами он осушил кружку и заказал себе большую порцию мяса, сорго и хлеба с маслом. Уплетая все это за обе щеки, он нервно посматривал на меня, словно хотел что-то утаить.
— Я скучал по тебе, — сказал я.
В кафе было людно и шумно, в воздухе висел тоалачный и табачный дым. У нас на столе громоздились грязные тарелки и кружки с остатками пива — видимо, Бардо заседал здесь целый день, не переставая есть и пить.
— Два года тебя не было, — сказал он. — Два самых тяжелых года моей жизни. Я думал, ты насовсем умер. Чего я только не выстрадал из-за тебя и твоего проклятого поиска!
Послушник, которому выпала честь нас обслуживать, нервный парень с большими, слишком выразительными карими глазами, принес мне кофе и налил в большую синюю кружку. Я пригубил напиток — это был летнемирский кофе, густой, ароматный и восхитительный — и попросил Бардо рассказать мне обо всем, что с ним произошло. Он вытер свои красные губы, печально посмотрел на меня и поведал о самом большом своем страхе.
— Как пилот я человек конченый, — заявил он, постучав себя по голове. — Я уже сорвал лучший плод этого перезрелого мозга — сорвал, съел и семечки выплюнул. Мои открытия, мои озарения, моменты гениальности — все это никогда уже не вернется. Страшно это, дружище, — знать, что все лучшее уже позади и что остаток нашей жизни ведет к упадку и разрушению. — Он заказал еще пива и вперил в меня сердитый взгляд. — Я уже не тот, понимаешь? После твоей проклятой экспедиции — известно ли тебе, что ее прозвали Дурачеством Мэллори? — когда мы вернулись в Город, когда криологи разморозили меня, а резчики починили мне сердце… короче, они опоздали! Мозги у меня теперь ни к черту. Слишком много клеток погибло. Я уже не тот пилот, как бывало. Все в прошлом, паренек. Теоремы, тонкие ассоциации, красота мысли — все в прошлом. Я попытался сразиться с мультиплексом, но не смог. Я слишком туп.
Я заказал виски — Бардо выбрал одно из немногих кафе в Хофгартене, где подавали виски — и быстро выпил его, а потом еще порцию и еще. Мне вдруг расхотелось слушать его рассказ, густо приправленный жалостью к себе, и я пил, чтобы притупить собственные мозговые клетки, но виски мне в этом не очень-то помогало. Возможно, я выпил слишком много кофе.
— Твои мозги в полном порядке, — сказал я. — Со временем все вернется. И математика — ведь ты прирожденный пилот.
— Правда?
— Соли как-то сказал, что ты мог бы стать лучшим из лучших.
— Правда сказал? Значит, он ошибся. Мой талант умер вместе с мозговыми клетками и… и другими вещами.
— Какими вещами?
— Такими. — Бардо вперил взор в столешницу, украшенную узором из цветов.
— Скажи толком.
— Не могу.
— Скажи.
— Ты будешь смеяться.
— Не буду, честное слово.
— Нет, не могу.
— Скажи.
— Это слишком щекотливый вопрос, паренек, слишком щекотливый.
— Раньше ты от меня ничего не скрывал.
— Не знаю, как тебе и сказать.
— Просто скажи, и все.
— Не могу.
— Твой язык сам все скажет, только не мешай ему.
— Нет.
Я опустил глаза под стол. Шерстяные штаны Бардо висели на животе свободными складками.
— Отрава Мехтара больше не действует? Да говори же!
— Ты догадался, да? Что ж тут говорить… Когда меня разморозили, я пошел к другому резчику, который вернул мне прежнего меня во всем своем великолепии. И убрал из меня отраву Мехтара — да только перестарался, клянусь Богом! Я больше не страдаю от ночных вставаний моего копья — я вообще не страдаю от его вставаний. Ни днем. Ни ночью. Все в прошлом: могучее копье Бардо поникло, как чахлый стебелек. Ох, горе, горе!
Меня разбирал смех, но я сдержался и даже не улыбнулся.
— Порой лечение бывает хуже болезни.
— Не говори штампами.
— Извини. Мне очень жаль.
— Еще бы. Я хотел найти Мехтара, но он закрыл свою лавочку и смылся из Города. — Бардо хлебнул пива и продолжал: — Я так расстроился, потеряв мою… мою силу, что позволил новому резчику искоренить все волосяные фолликулы у себя на лице. Он сказал, что бороды больше никто не носит, ну я и дал ему оголить себя. Сижу теперь тут, точно безусый юнец. Это смешно, я знаю. Мне стыдно своего лица, и я, сам видишь, сижу тут целыми днями и накачиваюсь пивом.
Как бы желая подчеркнуть весь драматизм сказанного, он допил остатки пива и погладил свою голую верхнюю губу. Я видел его без растительности на лице впервые после лет послушничества и вынужден был отметить наиболее неприятную его черту: у Бардо, моего славного безобразного друга, не было подбородка. Хуже того — наклонность к лени и трусости отпечаталась у него на лице, как следы времени на камне. Без бороды он казался сразу юным и жестоким, святошей и полоумным. И несчастным — слишком несчастным для собственного блага или блага Ордена.
Я погладил собственную бороду, покрывающую массивную челюсть, и решил подождать немного, прежде чем возвращать своему телу прежнюю форму. По правде говоря, я не прочь был остаться алалоем.
Мы продолжали пить, обсуждая наши замечательные кадетские годы в Ресе и другие вещи, не столь замечательные. Я слушал его глубокий бас, перекрывающий стук ножей и тарелок и гул других голосов. Через внутреннее окно был виден каток, где скользили, беседуя, кадеты в камелайках, мастер-пилоты, академики и специалисты. Бардо указал мне на Колонию Mop — она попыталась сделать пируэт и хлопнулась на свою толстую задницу.
— Слыхал ты, о чем у нас говорят? Конечно, слыхал, я уверен. Жюстина сделала ошибку, доверившись Колонии, и теперь весь Орден про нас знает. — Бардо выпил еще пива и буркнул: — То есть это они думают, что знают.
— Так это правда? Про вас с Жюстиной? С моей теткой? Да разве это мыслимо? По личному времени она на сто лет старше тебя.
— Время! Что такое время? Прости меня за высокий штиль, но по прошествии определенного срока, когда женщина созревает окончательно… ее душа распускается, как огнецвет, и никакое время не в силах погасить огонь или сделать блеклыми краски. Душа Жюстины — именно такой чудный цветок, прекрасный, как нежный закат, и не имеющий возраста, как солнце. Я люблю ее душу, паренек. Ее душу.
— Любишь? Когда-то ты говорил мне, что мужчина не должен слишком сильно любить одну-единственную женщину.
— Правда говорил? Я был глуп, только и всего. Да, это так — я люблю ее. Бардо втрескался, и как еще втрескался! Я люблю ее верно, люблю без памяти, люблю страстно и любил бы как самец, если б мог.
— Но ведь она — жена Соли.
— Больше уже не жена. Когда Соли ее бросил, он все равно что развелся с ней — если не по закону, то по духу.
Дым в кафе так сгустился, что ел глаза.
— Однако у нас в Городе живут по законам. Законам Ордена.
Бардо лизнул голую верхнюю губу.
— Уж не Хранитель ли Времени говорит твоим голосом? Или мой друг сам решил заняться моим правовым воспитанием?
— Я говорю своим голосом и от своего имени, как друг с другом. Мы с тобой пилоты, Бардо, так или нет? И мы давали присягу.
— Ты все-таки воспитываешь меня, клянусь Богом! Уж кто-кто, а ты должен был понять, что иногда возникает потребность нарушить закон.
— Почему это? Разве я не такой же, как все остальные?
— Ты всегда был не такой, с самого своего преступного зачатия — ведь родился ты вне закона, верно? Когда твоя мать украла…
— Не имеет значения, как я родился — я не хочу больше говорить об этом.
— Извини, паренек, я просто хотел показать тебе, что всякий закон относителен. И разве не ты добился у Хранителя разрешения заняться спеллингом у бедных деваки?
Я проглотил свое виски, а следом еще две порции. Но я был пьян от гнева, и алкоголь на меня не действовал.
— Есть законы Города, но есть и высший закон — хотел бы я знать, в чем он заключается.
— Однако ты воровал у деваки их живые клетки — ей-богу, воровал!
Я поставил стакан, закрыл ладонями глаза и сказал охрипшим голосом:
— Когда-то я думал, что ясно вижу, в чем она, эта высшая необходимость, но видел только свои нужды и свою страсть к тому, что я принимал за истину. Я горько заблуждался, считая себя частью высшего закона, высшего порядка вещей. Я чувствовал это, Бардо, я в этом не сомневался. Но мои чувства обманули меня. Я такой же человек, как ты, как все остальные. Я ставил себя выше человеческих законов, и вот результат: Катарина мертва, а Лиама я убил своими руками.
— Есть еще закон выживания, который выше всех остальных.
Я вспомнил об Агатанге и других вещах и сказал:
— Нет, не выше.
— Что же может быть выше?
— Не знаю.
Позже, когда мы поужинали, в кафе вошла Жюстина и направилась прямо к нам. Бардо встал и взял ее за руку. В нем чувствовалось некоторое раздражение, но и радость тоже.
— Мы же договорились не показываться вместе на людях. — Но Жюстина, видимо, что-то передала ему взглядом — он кивнул и спросил: — А что случилось?
— Разве ты не слышал? — Жюстина слегка задыхалась, как будто долго и быстро бежала на коньках. — Мэллори! Как я счастлива тебя видеть!
Мы обнялись. Жюстина тоже изменилась со времен нашего возвращения из экспедиции. Алалойское тело, алалойский нос, нависший лоб, массивные челюсти — все исчезло. Она вернула себе прежний облик, став той же высокой, красивой тетей Жюстиной с пухлым ртом и длинными черными волосами, которую я знал всегда. Она немного утратила прежнюю гибкость, грудь у нее стала полнее, бедра раздались и округлились — но Бардо, наверное, это было только приятно.
— Столько времени прошло! — Она легонько потрогала мою голову, как будто не веря, что я вылечился, отвела меня в сторону и тихо произнесла: — Это настоящее чудо. Бедная Катарина! Если бы мы только… но нет, не надо было мне этого говорить. Я знаю, это больно вспоминать, и стараюсь воздерживаться, но иногда не могу не вспоминать, особенно в таких вот местах, где друзья Соли — и мои тоже, напоминаю я себе — смотрят на нас с Бардо, как будто мы спеллеры какие-нибудь — ты уж извини, Мэллори, но я хочу, чтобы ты знал правду: что бы тебе о нас ни говорили, мы с Бардо друзья, просто друзья; я всегда хотела, чтобы мы с Соли были такими же друзьями, но это невозможно — ты же знаешь его. Кому, как не тебе, его знать, особенно теперь… ладно, не будем об этом, но Соли слишком холодный человек, чертовски холодный — горе, а не человек.
Должен сказать, мне не понравились бранные слова в устах Жюстины — ведь она почти никогда их не употребляла, а еще больше не понравилось, что она перенимала кое-какие обороты у Бардо.
— Что за новость ты хотела сообщить? — спросил я.
Она уселась за стол рядом с Бардо и, не спрашивая разрешения, отпила пива из его кружки.
— Так вы правда не слышали? Взорвалась Меррипен. Это сверхновая второго типа, если верить вашему другу Ли Тошу, который обнаружил ее по пути домой, но на таком расстоянии даже второй тип…
Она посмотрела на Бардо. Тот наморщил брови — он явно никогда не слышал об этой звезде. Мне это название тоже ни о чем не говорило.
— Насколько это далеко? — спросил Бардо.
— Меррипен? Ну да, мне надо было сразу сказать — это одна из звезд Абелианской группы.
Мы с Бардо переглянулись, и я покачал головой. Абелианская звездная группа находится недалеко от Города — расстояние между ближайшей из ста ее звезд и Ледопадом составляет около тридцати световых лет.
— Давно ли она взорвалась? — продолжал расспрашивать Бардо. — И как далеко от нас волновой фронт?
— В двадцати пяти световых годах, по оценке Ли Тоша. В этот самый момент фотоны и гамма-лучи погибшей звезды струятся сквозь пространство, расширяя сферу своего захвата. За шесть секунд они пройдут больше миллиона миль, а через восемьсот миллионов секунд волновой фронт достигнет Ледопада и начнет поливать Город жесткой радиацией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85