Одним словом, не вынес гордый властелин позора своего сына и предпочел умереть – по дороге в Париж я выкрою время и сочиню по этому поводу коротенькую эпитафию. Что же касается самого Филиппа де Пуатье, то он так горько сожалел, что не задушил жену прежде, чем она успела сбежать от него, и с таким нетерпением ожидал смерти отца, чтобы затем, ей в отместку, передушить всех ее горничных и придворных дам, что пил без просыпу, пока не допился до белой горячки и сгорел в ней за считанные часы. Черт сцапал его почти в то же самое время, когда душа его отца вознеслась на небеса, может быть, чуточку позже. Так что присутствовавшие при кончине короля дворяне, провозглашая: «Король умер! Да здравствует король!» – были не совсем уверены, про какого же, собственно, короля, который «да здравствует», идет речь.
Маргарита и Филипп разразились громким хохотом; вскоре к ним присоединился и Тибальд. А Бланка, помимо своей воли, улыбалась. Она отдавала себе отчет в том, что грех смеяться над чужим горем, однако не могла сдержать улыбки. Тибальд преподнес эту грустную историю в такой форме и говорил с такой откровенной иронией в голосе, будто пересказывал сюжет какой-то забавной трагикомедии.
Всласть посмеявшись, Маргарита встала с кресла и чмокнула мужа в щеку.
– Ты прелесть, Тибальд. Не думаю, что какая-то фрейлина или даже десяток фрейлин помешают нам ладить друг с другом.
– Всецело согласен с вами, моя дорогая, – с серьезной миной произнес граф. – Еще накануне венчания мы договорились, что наша клятва вечной верности будет иметь чисто символическое значение, и вопрос состоял лишь в том, кто первый перейдет от слов к делу. Но сейчас это несущественно хотя бы потому, что завтра я отправляюсь в Париж, и моя поездка, уверяю вас, ни в коей мере не будет напоминать благочестивое паломничество к святыням. Да и вы, по моему твердому убеждению, вовсе не собираетесь на время моего отсутствия уединиться в монастыре.
– В этом вы можете не сомневаться, – сказала Маргарита, возвращаясь на свое место.
– И кто теперь правит Францией? – отозвалась практичная Бланка. – Кто регент при малолетнем Филиппе-Августе Четвертом?
– Вот это и предстоит решить Совету Пэров и Парижскому Парламенту, – ответил Тибальд. – Пока что бразды правления взяла в свои руки королева-вдова Хуана Португальская, но младший брат покойного короля, граф д’Артуа, оспаривает у нее это право. Собственно, затем я и еду в Париж – чтобы поддержать кузена.
– То бишь, вы его сторонник? – спросил Филипп.
Тибальд поморщился:
– Ничей я не сторонник. Меньше всего в этой жизни меня интересует политика. Вам наверняка известно, что я передал управление Шампанью Маргарите и, подобно Пилату, умыл руки. Сейчас ее люди наводят порядок в моих владениях, но это уже меня не касается, благо я не сомневаюсь, что Маргарита будет прекрасно справляться с обязанностями хозяйки Шампани. А что до Франции вообще, то я просто хочу, чтобы у нее был мудрый и рассудительный правитель, способный поставить ее на ноги и позаботиться о том, чтобы юный король получил достойное государя воспитание.
– Ясненько, – задумчиво произнес Филипп. – Передайте графу д’Артуа мои наилучшие пожелания. Я целиком на его стороне, и он может рассчитываться на мою поддержку, равно как и на поддержку моего отца.
– Непременно передам, – заверил его Тибальд и встал с кресла. – Прошу прощения, друзья, но я вынужден покинуть вас. Мне еще надо закончить подготовку к отъезду и пораньше лечь спать.
Едва лишь Тибальд вышел из гостиной, как Филипп поднялся со своего места.
– Пожалуй, я ненадолго отлучусь. Вы не возражаете, Маргарита?
– Воля ваша, кузен. Только возвращайтесь поскорее, не то мы с Бланкой заскучаем.
– Постараюсь, кузина.
Филипп ласково улыбнулся Бланке, нежно поцеловал ее руку, затем украдкой подмигнул ей и направился к выходу.
Маргарита проводила его долгим взглядом, а когда он исчез за дверью, спросила у Бланки:
– Ты думаешь о том же, что и я?
– А ты о чем думаешь?
– Что твой Филипп решил подставить моего бедного муженька. Тибальд так наивен и неискушен в политике, что принял его слова за чистую монету. Теперь он разболтает всем, что якобы граф д’Артуа пользуется поддержкой и уважением гасконских правителей, чем окажет ему медвежью услугу.
– И это еще не все. Я полагаю, что Филипп ушел не просто так. Со своей стороны он приложит все усилия, чтобы регентом Франции осталась Хуана Португальская, в надежде, что она продолжит дело, начатое ее покойным мужем, и в конце концов доведет страну до ручки. Ты предупредишь Тибальда?
– А с какой стати? – удивилась Маргарита. – Какое мне дело до Франции?
– Но ведь ты, кроме всего прочего, графиня Шампани.
– Ну и что? Я же не верноподданная французской короны. Если на то пошло, мне выгоднее быть лояльной к Филиппу и оказывать ему всяческую поддержку. Помяни мое слово: став галльским королем, он рано или поздно съест Францию с потрохами, и Шампань будет первой из французских провинций, которая изъявит желание добровольно войти в состав объединенной Галлии. Тибальд возражать не станет, он к этому готов.
– Однако, – заметила Бланка, – прежде Филипп съест твою Наварру. Или же разделит ее с моим братом.
Маргарита грустно усмехнулась:
– Я это прекрасно понимаю, дорогуша. Я реалистка и предпочту уступить часть своей власти, чем вовсе потерять ее. Когда-то Рикард назвал меня политической извращенкой, и он был прав. Но теперь я не такая, теперь я трезво смотрю на жизнь... Жаль только, что эта перемена произошла слишком поздно. – Она тяжело вздохнула, взгляд ее потускнел. – Бедный, бедный Рикард! Ведь я действительно любила его...
Они ударились в воспоминания, и уже в который раз Маргарита выплакивала Бланке всю свою боль, всю печаль, всю тоску по потерянному счастью, по тем радостным и безоблачным дням, которых никогда не вернешь...
А в то же самое время Филипп сидел за письменным столом у себя в кабинете, с головой погруженный в работу. Он знал, что после захвата Байонны одно лишь упоминание его имени вызывает в Парижском Парламенте настоящую бурю негодования, и решил воспользоваться этим, чтобы скомпрометировать графа д’Артуа. Он строчил письмо за письмом всем своим ближайшим родственникам во Франции – и сторонникам графа д’Артуа, и его яростным противникам, – убеждая всех, что нельзя допустить, чтобы Хуана Португальская оставалась регентом Франции, что самая подходящая кандидатура на должность регента – граф д’Артуа. Он от всей души надеялся, что эти письма возымеют прямо противоположное их содержанию действие, особенно, если произойдет утечка информации и факт поддержки им графа д’Артуа станет достоянием гласности. Филипп рассчитывал, что у противников графа хватит ума инспирировать такую утечку или же просто предъявить Парламенту и Совету Пэров его письма.
Он как раз составлял вычурное послание своему троюродному брату, герцогу Невэрскому, когда к нему пришел Гастон и сообщил о своем решении поехать вместе с Эрнаном в Толедо. Филипп отложил перо и удивленно поглядел на кузена.
– Какого дьявола? Что вам понадобилось в Толедо?
– Этого я сказать не могу. Прости, но...
– Ты пообещал Эрнану молчать?
– Да.
– Ну что ж... Жаль, конечно, что и ты покидаешь нас. – Филипп снова взялся за перо. – Не обессудь, дружище, но у меня еще много дел, а времени в обрез – я обещал Бланке вскоре освободиться. Понимаешь, она не сможет заснуть без меня. Смешно, черт возьми, но и я, если подолгу не вижу ее, чувствуя себя брошенным ребенком. Просто уму не постижимо, как это я раньше... – Он осекся и тряхнул головой. – Боюсь, я начинаю повторяться. Ты что-то еще хотел мне сказать?
Гастон пришел в замешательство, лицо его побледнело, но он тотчас совладал с собой и протянул ему скрепленный герцогской печатью пакет.
– Чуть не забыл, – сипло произнес он. – Сегодня ко мне прибыл гонец из Тараскона. Это тебе письмо от отца.
– Ага! – рассеянно произнес Филипп, взял пакет, повертел его в руках и отложил в сторону. – Позже прочитаю... Ты, случайно, не знаешь, Эрнану передали мою просьбу?
– Да. Он скоро придет.
– Поторопи его, дело безотлагательное. – Филипп мокнул перо в чернильницу и склонился над недописанным письмом. – До скорой встречи, друг. Удачи тебе.
– До скорой. – Гастон вздохнул, бросил быстрый взгляд на отложенный Филиппом пакет и вышел из комнаты.
И только на следующий день за обедом Филипп вспомнил о письме отца. Он велел Габриелю принести его, распечатал и начал читать.
И первые же строки заставили Филиппа вскрикнуть от неожиданности.
– Что случилось? – обеспокоенно спросила Бланка.
Филипп молча передал ей письмо.
– О Боже! – произнесла она, прочитав его. – А Гастон поехал в Толедо.
– Вот именно, – кивнул Филипп. – А он взял и поехал в Толедо. Проездом, кстати, через Калагорру.
– Может, он еще не знает? – предположила Бланка.
– Глупости! Гонец-то прибыл к нему, а не ко мне. – Филипп сокрушенно вздохнул. – Я всегда знал, что Гастон редкостный циник. Но разве мог я подумать, что он аж такой циник!

ГЛАВА LXII. О ТЩЕТЕ МИРА СЕГО
Сопровождаемый отрядом кастильских королевских гвардейцев, большой обитый кожей рыдван с запряженными в него двумя парами лошадей медленно катился по ухабистой дороге, приближаясь к реке, которую римские завоеватели некогда называли Иберус и которую сейчас кастильцы зовут Эбро, а галлы – Иверо. Человек двадцать гвардейцев ехали впереди рыдвана, по два – с обеих его сторон, внимательно следя за дверцами, а остальные следовали позади. Кроме того, еще четыре гвардейца сидели внутри, составляя компанию дону Фернандо де Уэльве, младшему брату кастильского короля, ради которого, собственно, и была устроена вся эта помпа.
Процессию замыкали Эрнан де Шатофьер с Гастоном д’Альбре, а также Этьен де Монтини, который понуро плелся шагах в пятнадцати позади них, с головой погруженный в свои невеселые думы. Его конь, великолепный андалузский жеребец, подарок Бланки, живое напоминание о тех незабываемых летних днях, когда они были вместе, будто чувствуя подавленное состояние своего хозяина, тоже загрустил и не сильно рвался вперед, а время от времени и вовсе останавливался пощипать схваченную ноябрьским морозом пожелтевшую траву на обочине. И только частые окрики Эрнана вынуждали Монтини ненадолго возвращаться к действительности, чтобы пришпорить своего скакуна.
Солнце уже скрылось за горизонтом. Вечер стоял холодный, дул пронзительный ветер с гор, и д’Альбре, зябко поеживаясь, кутался в свой широкий подбитый мехом плащ.
– И какая муха меня укусила, что я вызвался ехать с тобой? – жаловался он Эрнану. – Сидел бы сейчас в той уютной гостиной Маргариты, поближе к камину, играл бы с Бланкой и Филиппом в шахматы, или же в карты с Маргаритой и Жоанной, и чихал бы на этот проклятущий ветер.
– А ты подсядь к сеньору дону Фернандо, – посоветовал Шатофьер, которому уже порядком осточертели нарекания Гастона. – Перекинешься с ним в картишки, если, конечно, он пожелает. И от ветра заодно укроешься.
– Э нет, лучше я чуток померзну. Недостоин я такой чести, как развлекать его кастильское высочество... У-ух! Что-то рано в этом году похолодало.
– Ноябрь как-никак, – заметил Эрнан. – Капризный месяц.
– Пожалуй, ты прав. Больше всего я не люблю ноябрь и март. – Гастон плотнее запахнул плащ и бросил через плечо быстрый взгляд назад. – А вот кому наплевать на все капризы Госпожи Погоды, так это Монтини. Он само воплощение скорби. Очень величественное и трогательное зрелище, надо сказать.
– Да уж, – согласился Эрнан. – Полгода назад, говорят, с кровати на кровать перепрыгивал, и вот на тебе – влюбился без памяти.
– И Филипп втюрился. Они оба помешались на Бланке.
– Она стоит того, чтобы по ней сходили с ума.
– Не возражаю. Однако...
– Однако, – усмехнулся Эрнан, – княжна Елена с ее приданным привлекает тебя больше. Подозреваю, что дело тут не только в ее приданном, ведь ты с достойной удивления настойчивостью ухаживал за ней еще при жизни ее брата. А что касается твоих наездов на Изабеллу Арагонскую, то это была лишь попытка (и, следует заметить, не очень удачная) вызвать у Елены ревность и отомстить ей за то, что она – вот негодница-то! – ну, наотрез отказывалась ложиться с тобой в постель.
– Да что ты мелешь такое! – произнес Гастон, сгорая от стыда.
– Истинно, истинно мелю, дружище. Нет, в самом деле, это же надо такому случиться – в свои тридцать два года влюбился, как мальчишка. Должен признать, я ошибался, полагая, что уже знаю тебя, как облупленного. А в последние два дня ты вообще ведешь себя донельзя странно – то и дело приходишь в смятение, смущаешься по любому пустяку, то бледнеешь, то краснеешь... Вот и сейчас побледнел... Впрочем, довольно пустой болтовни. Вскоре мы будем на месте, там ты и увидишь свою Елену. А мне еще надо потолковать с Монтини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88